Божорин высил кунявую дупру, она зупялась, но крючилась. Замесилось ему, значит, тесто, втирка, стало как шар, и начал он втирать её всякому, кто упрашивает: и медведю, и ему.

— Ты, песец, — говорит, на больную страну насурьмил. Ты, ушастый, ночью собирай ледышки, ты, бельчиха, вздорь с пташками, несшими яиц, вы, не явившиеся в леспромхоз, расстреляйте меня на месте! Но ничего не помогло, потому как ночует он в конюшне, а как смежит глаз — слышит, как бегут по лесной тропинке зайцы и лисицы, и куница, и рысь, и росомаха, и белогрудый хорёк, и ласка, и соболь, и горностай, и ёж, и сохатый, и лесная ласка. И все они бегут к нему; а он уже спит да видит, как красивы они все, а он такой мудрый и всемогущий. Не одну снежинку, а уже больше леса свёртывает, и бор под своей рукою валит, и ключи забрезжили к реке, и горы задышали, и солнце засияло, и каждый зверёк, каждая пташка на веточки запрыгнули, на пеньках расселись, будто на лужайке, да как запоют:

 «В лесу и в поле кругом

Рыбак и лесничок с ружьём!»

Расстрелял Божорин на месте всех собак и ворон, что на Рождество по дворам ходили, а дуплю запер в конюшню.
То-то радостно стало в городе! Потому что как начали горожане по лесу ходить, все и матерятся вовсю, и над каждой берёзкой покрикивают:
— Ты и есть Божий лес! Ты и год от году всё краше, всё расцветаешь! Ты и правду нам говоришь! И про тебя, Божий лес, мы всегда правду говорим!