насрано 34180 раз:
[0][1][2][3][4][5][6][7][8][9][10][11][12][13][14][15][16][17][18][19][20][21][22][23][24][25][26][27][28][29][30][31][32][33][34][35][36][37][38][39][40][41][42][43][44][45][46][47][48][49][50][51][52][53][54][55][56][57][58][59][60][61][62][63][64][65][66][67][68][69][70][71][72][73][74][75][76][77][78][79][80][81][82][83][84][85][86][87][88][89][90][91][92][93][94][95][96][97][98][99][100][101][102][103][104][105][106][107][108][109][110][111][112][113][114][115][116][117][118][119][120][121][122][123][124][125][126][127][128][129][130][131][132][133][134][135][136][137][138][139][140][141][142][143][144][145][146][147][148][149][150][151][152][153][154][155][156][157][158][159][160][161][162][163][164][165][166][167][168][169][170][171][172][173][174][175][176][177][178][179][180][181][182][183][184][185][186][187][188][189][190][191][192][193][194][195][196][197][198][199][200][201][202][203][204][205][206][207][208][209][210][211][212][213][214][215][216][217][218][219][220][221][222][223][224][225][226][227][228][229][230][231][232][233][234][235][236][237][238][239][240][241][242][243][244][245][246][247][248][249][250][251][252][253][254][255][256][257][258][259][260][261][262][263][264][265][266][267][268][269][270][271][272][273][274][275][276][277][278][279][280][281][282][283][284][285][286][287][288][289][290][291][292][293][294][295][296][297][298][299][300][301][302][303][304][305][306][307][308][309][310][311][312][313][314][315][316][317][318][319][320][321][322][323][324][325][326][327][328][329][330][331][332][333][334][335][336][337][338][339][340][341][342][343][344][345][346][347][348][349][350][351][352][353][354][355][356][357][358][359][360][361][362][363][364][365][366][367][368][369][370][371][372][373][374][375][376][377][378][379][380][381][382][383][384][385][386][387][388][389][390][391][392][393][394][395][396][397][398][399][400][401][402][403][404][405][406][407][408][409][410][411][412][413][414][415][416][417][418][419][420][421][422][423][424][425][426][427][428][429][430][431][432][433][434][435][436][437][438][439][440][441][442][443][444][445][446][447][448][449][450][451][452][453][454][455][456][457][458][459][460][461][462][463][464][465][466][467][468][469][470][471][472][473][474][475][476][477][478][479][480][481][482][483][484][485][486][487][488][489][490][491][492][493][494][495][496][497][498][499][500][501][502][503][504][505][506][507][508][509][510][511][512][513][514][515][516][517][518][519][520][521][522][523][524][525][526][527][528][529][530][531][532][533][534][535][536][537][538][539][540][541][542][543][544][545][546][547][548][549][550][551][552][553][554][555][556][557][558][559][560][561][562][563][564][565][566][567][568][569][570][571][572][573][574][575][576][577][578][579][580][581][582][583][584][585][586][587][588][589][590][591][592][593][594][595][596][597][598][599][600][601][602][603][604][605][606][607][608][609][610][611][612][613][614][615][616][617][618][619][620][621][622][623][624][625][626][627][628][629][630][631][632][633][634][635][636][637][638][639][640][641][642][643][644][645][646][647][648][649][650][651][652][653][654][655][656][657][658][659][660][661][662][663][664][665][666][667][668][669][670][671][672][673][674][675][676][677][678][679][680][681][682][683][684][685][686][687][688][689][690][691][692][693][694][695][696][697][698][699][700][701][702][703][704][705][706][707][708][709][710][711][712][713][714][715][716][717][718][719][720][721][722][723][724][725][726][727][728][729][730][731][732][733][734][735][736][737][738][739][740][741][742][743][744][745][746][747][748][749][750][751][752][753][754][755][756][757][758][759][760][761][762][763][764][765][766][767][768][769][770][771][772][773][774][775][776][777][778][779][780][781][782][783][784][785][786][787][788][789][790][791][792][793][794][795][796][797][798][799][800][801][802][803][804][805][806][807][808][809][810][811][812][813][814][815][816][817][818][819][820][821][822][823][824][825][826][827][828][829][830][831][832][833][834][835][836][837][838][839][840][841][842][843][844][845][846][847][848][849][850][851][852][853][854][855][856][857][858][859][860][861][862][863][864][865][866][867][868][869][870][871][872][873][874][875][876][877][878][879][880][881][882][883][884][885][886][887][888][889][890][891][892][893][894][895][896][897][898][899][900][901][902][903][904][905][906][907][908][909][910][911][912][913][914][915][916][917][918][919][920][921][922][923][924][925][926][927][928][929][930][931][932][933][934][935][936][937][938][939][940][941][942][943][944][945][946][947][948][949][950][951][952][953][954][955][956][957][958][959][960][961][962][963][964][965][966][967][968][969][970][971][972][973][974][975][976][977][978][979][980][981][982][983][984][985][986][987][988][989][990][991][992][993][994][995][996][997][998][999][1000][1001][1002][1003][1004][1005][1006][1007][1008][1009][1010][1011][1012][1013][1014][1015][1016][1017][1018][1019][1020][1021][1022][1023][1024][1025][1026][1027][1028][1029][1030][1031][1032][1033][1034][1035][1036][1037][1038][1039][1040][1041][1042][1043][1044][1045][1046][1047][1048][1049][1050][1051][1052][1053][1054][1055][1056][1057][1058][1059][1060][1061][1062][1063][1064][1065][1066][1067][1068][1069][1070][1071][1072][1073][1074][1075][1076][1077][1078][1079][1080][1081][1082][1083][1084][1085][1086][1087][1088][1089][1090][1091][1092][1093][1094][1095][1096][1097][1098][1099][1100][1101][1102][1103][1104][1105][1106][1107][1108][1109][1110][1111][1112][1113][1114][1115][1116][1117][1118][1119][1120][1121][1122][1123][1124][1125][1126][1127][1128][1129][1130][1131][1132][1133][1134][1135][1136][1137][1138][1139][1140][1141][1142][1143][1144][1145][1146][1147][1148][1149][1150][1151][1152][1153][1154][1155][1156][1157][1158][1159][1160][1161][1162][1163][1164][1165][1166][1167][1168][1169][1170][1171][1172][1173][1174][1175][1176][1177][1178][1179][1180][1181][1182][1183][1184][1185][1186][1187][1188][1189][1190][1191][1192][1193][1194][1195][1196][1197][1198][1199][1200][1201][1202][1203][1204][1205][1206][1207][1208][1209][1210][1211][1212][1213][1214][1215][1216][1217][1218][1219][1220][1221][1222][1223][1224][1225][1226][1227][1228][1229][1230][1231][1232][1233][1234][1235][1236][1237][1238][1239][1240][1241][1242][1243][1244][1245][1246][1247][1248][1249][1250][1251][1252][1253][1254][1255][1256][1257][1258][1259][1260][1261][1262][1263][1264][1265][1266][1267][1268][1269][1270][1271][1272][1273][1274][1275][1276][1277][1278][1279][1280][1281][1282][1283][1284][1285][1286][1287][1288][1289][1290][1291][1292][1293][1294][1295][1296][1297][1298][1299][1300][1301][1302][1303][1304][1305][1306][1307][1308][1309][1310][1311][1312][1313][1314][1315][1316][1317][1318][1319][1320][1321][1322][1323][1324][1325][1326][1327][1328][1329][1330][1331][1332][1333][1334][1335][1336][1337][1338][1339][1340][1341][1342][1343][1344][1345][1346][1347][1348][1349][1350][1351][1352][1353][1354][1355][1356][1357][1358][1359][1360][1361][1362][1363][1364][1365][1366]

* * *
Лидер сенатского большинства огласил итог завершающего голосования. Решение было единогласным. Когда он объявил, что Национальная военная резолюция вступает в силу, со зрительской галерки раздался голос:
– О, римляне, сограждане, друзья! Обратите ко мне свои уши!
Это был Чарли – и момент, который впоследствии войдет во все учебники истории. Клан его долго размышлял над открывающей фразой и остановился в итоге на перефразированной цитате. Ей было суждено стать не менее знаменитой, чем слова Натана Хейла.
Лидер сенатского большинства застучал молотком, требуя тишины. Приказал начальнику охраны вывести наглого бузотера из зала. Охрана не сдвинулась с места. А на галерке встал во весь рост еще один человек. Он поднял к плечу снайперскую винтовку Драгунова, и красная точка лазерного прицела остановилась ровно по центру сенаторского лба. Этим человеком был Гаррет Доусон.
В тот год сезон охоты на куропатку так и не открылся.
* * *
Ник видал проблемы и похлеще. Поначалу он боялся, что за ним явится полиция. С улицы тянуло дымом, и Ник выглянул в окно. Горел магазин «Урбан Аутфиттерс» – длинные языки пламени вырывались из окон и лизали кирпичные стены. И при этом нигде не выла сирена. Еще больше тревожило то, что вокруг не собрались зеваки. А главное, никто не пытался поживиться тряпьем из горящего магазина, и вот этот факт Ника реально напугал.
Ник попробовал вызвать экстренные службы, но не дозвонился – не было ни сигнала, ни стандартного автоответчика.
По ночам Ник теперь прятался в кофейне – в последней из тех, в которых успела поработать Шаста. Поразительная глупость – выдать ей ключи и код от сигнализации, а потом ее уволить. Из дома Ник свалил сразу, в чем был, прихватив только заначку травы. Он как раз подъел весь местный запас шоколадных печенек, когда с улицы запахло дымом. Ветер гнал огонь в его сторону.
Ник состряпал себе завтрак из взбитого молока, ванильного сиропа и дюжины порций эспрессо. Нашел нетронутые баллончики со взбитыми сливками и дыхнул закисью азота из каждого. Проверил срок годности у чиабатты с куриной грудкой. Умылся в туалете и пригладил волосы пятерней. Снова выглянул в окно – пожар перекинулся на «Баскин Роббинс».
Огненное инферно вот-вот должно было поглотить его кофейню. Ник не особо расстраивался – учитывая сколько всего он тут съел и где оставил отпечатки пальцев. В любом случае, скоро откроются пункты официальной продажи марихуаны, а в обед будет встреча общества анонимных наркоманов в Первой методистской церкви – там-то он наверняка сумеет пополнить запас.
Тут подъехал первый микроавтобус. А за ним следом второй – примчался на всех парах и резко остановился перед кофейней, взвизгнув тормозами. Первый начал поднимать тарелку, направляя ее на спутник. Женщина со смутно знакомым лицом встала перед камерой и начала репортаж о пожаре. Такой цирк неизбежно должен был привлечь толпу любопытных. Вот что напугало Ника до чертиков: ни одна живая душа не остановилась посмотреть. Ни одна машина не притормозила на обочине. Машин на дороге просто не было, вообще. И людей, кроме журналистов, тоже.
Еще один микроавтобус подъехал и сразу развернул вещание. И еще один, четвертый. Целая стена репортеров выстроилась перед горящими зданиями.
У Ника завибрировала задница – звонил телефон в кармане джинсов. Не сводя глаз с пожара, Ник приложил трубку к уху и наугад спросил:
– Уолтер?
В трубке не ответили, и Ник сделал вторую попытку:
– Шаста?
– Ссудный день настал, – произнес незнакомый мужской голос.
Это была запись. Автоматический звонок. Ник глянул на экран – номер не определился. Голос в трубке повторял одно и то же, и Ник нажал на отбой.
Последними на месте происшествия объявились экстренные службы – пожарная машина в сопровождении отряда полиции. Но отчего-то они не спешили кидаться к гидрантам и разворачивать брандспойты. Вместо этого пожарные и полицейские взяли собравшихся журналистов в кольцо. Все камеры тут же развернулись к ним.
Ник следил из окна, буквально жопой чуя, что сейчас произойдет. Что наблюдает он не за тем, как делается новостной контент, а за тем, как делается история. И все это было один в один похоже на тот безумный бред, который пытался втереть ему Уолтер. Вот теперь его точно нужно как можно скорее найти! Уолтер мог объяснить, что творится.
Ведь дальше все пошло именно так, как он предсказывал. Полицейские вытащили табельное оружие. Пожарные вскинули винтовки. И, как и обещал Уолтер, эта невероятная расстрельная команда выпустила целый фейерверк пуль – краткий и оглушительный, как будто взорвалась пачка петард. По воздуху поплыли облачка белого дыма, пахнущего серой. И не успело стихнуть эхо последнего выстрела, как люди в форме направились к убитым журналистам. Они шагали между трупов, как по мелкой воде. Кто-нибудь то и дело наклонялся, запускал пятерню в чьи-то безукоризненно уложенные волосы и поднимал голову. Тогда подходил другой человек, который тащил за собой по земле холщовый мешок, а во второй руке держал что-то блестящее. Он склонялся над каждой поднятой головой и делал этим блестящим предметом один уверенный взмах. Ник сообразил, что это нож. Человек чиркнул ножом по очередной голове и скинул что-то в свой мешок.
Ухо. Уолтер говорил, они будут собирать уши. Щедро напудренные уши в розоватых разводах от тонального крема. Уши, в которых все еще торчали миниатюрные передатчики.
У человека с ножом было имя. Ник его откуда-то знал. Видел этого парня не за срезанием ушей с мертвых голов, а в каком-то нормальном месте. Он и голос его помнил: «Всем привет, меня зовут Клем, и я наркоман».
* * *
Название «Ссудный день» не соответствовало действительности. На то, чтобы изменить ход истории, потребовалось немногим больше часа.
Полиция не вмешивалась. Политики и журналисты много лет подряд выставляли полицейских негодяями, и вот полиция отвернулась, когда граждане проносили тяжелые спортивные сумки во всевозможные государственные учреждения, суды, муниципалитеты, административные корпуса университетов и колледжей… Полиция была в курсе, что этим утром сообщения о пожарах и убийствах будут лишь приманкой, чтобы завлечь репортеров в ловушку.
Много лет подряд преступники убивали налогоплательщиков. Убивали электорат. Убивали полицейских. В этот раз пришел черед законотворцев стать жертвами убийства.
* * *
Внося свой вклад в Ссудный день, Бинг и Эстебан тем самым погасили все долги перед законом. Ссудный день аннулировал для Джамала его студенческий кредит.
Некоторые цели, конечно, исхитрялись улизнуть, за ними приходилось гоняться по коридорам аварийных выходов, преследовать их на парковках, где они, скуля, прятались под машинами. Некоторые запирались в кабинетах, вынуждая ломать двери пожарным топором. Но даже несмотря на помехи, дело шло быстро. Старый режим падет к обеду.
В памяти всплыли слова бывшего учителя. Когда-то давно один профессор читал Джамалу лекцию про древних греков. Профессор Бролли рассказывал, что греки превыше всех жанров ценили комедию. Комедий они написали гораздо больше, чем трагедий, ведь, по их мнению, все дела человеческие были в глазах наблюдающих свыше богов мелки и смехотворны.
Когда на смену грекам пришла христианская культура, комедию почти искоренили. Христианскому мировоззрению больше соответствовала трагедия, поэтому «Царь Эдип», «Медея» и «Прометей прикованный» уцелели, а все, что не содержало в себе милых церкви страданий и мученичества, было уничтожено.
Древние греки видели в абсурде больше глубокого смысла, чем в трагедии. Джамал обдумывал эту мысль, наблюдая за происходящим с галерки, как греческий бог с Олимпа.
Там внизу, за перилами, словно карнавальная толпа, бурлила и визжала живая масса раненых и ослепленных государственных мужей, сумасшедший цирк властей предержащих. Эти клоуны выли, сучили конечностями, захлебывались кровью и хрипели. Невозможно было без смеха глядеть, как они пытаются горстями удержать свои вонючие разорванные кишки, как белыми ладонями запихивают мозги обратно себе в разбитый череп. Те самые бюрократы, кабинетные крысы, которые только что единогласно приговорили Джамала и всех его друзей к схожей участи.
Джамал уничтожал цели одну за другой, каждая вспышка из дула винтовки обрывала жизнь очередного старика – и каждый раз в голове у него вспыхивала новая мысль. Он вспомнил, как профессор Бролли на лекции по антропологии рассказывал про самый примитивный юмор – смех над чужой неуклюжестью. Почему мы с такой готовностью потешаемся над тем, как кто-нибудь споткнулся или с размаху сел на зад? Антропологи считают, что это рефлекс, сохранившийся с доисторических времен. Когда на первобытных людей охотились хищники, когда все племя в ужасе бежало от какого-нибудь саблезубого тигра, тот, кто упал, был обречен на съедение. И его смерть несла избавление для всех остальных. Если верить доктору Бролли, в основе человеческого юмора лежит реакция на избежание смерти.
Многие годы Джамал жил в постоянном страхе. До того, как его записали… нет, не «в призывники», с друзьями между собой они называли это «записали в смертники», до того, как идея нового мира возникла на горизонте, он знал, что умрет молодым. Сдохнет от нервно-паралитического газа в глотке.
Теперь все изменилось. Отныне он сам саблезубый тигр.
* * *
Боль в пальце, спускающем курок, занимала Бинга больше, чем изрешеченные пулями старики, которые ползали там внизу, размазывая красные пятна по мрамору. Грохот выстрелов напрягал его слух сильнее предсмертных воплей. И болезненно кривился он от бьющей в плечо отдачи, а вовсе не от зрелища: кровавые огрызки высшей политической касты ломятся друг у друга по головам, из последних сил стараясь урвать себе лишние секунды жизни.
Вместе с собратьями по клану Бинг стоял на галерке – на высоте, которую они выбрали задолго до Ссудного дня. С этой точки они много недель снимали видео и вели наблюдение. Они изучили все возможные пути целей к отступлению. Они заняли позиции так, чтобы простреливался весь зал.
Вопли упрощали задачу. Мерзкий визг позволял Бингу ненавидеть этих лживых стариков и старух еще сильнее. Они не могли сказать ни слова правды. Каждая их фраза была уклончива и содержала лазейки, позволяющие в случае чего от нее откреститься. Предсмертные вопли были первым честным звуком, исторгнутым из этих ртов за всю взрослую жизнь.
Что за картина: престарелые богатеи затаптывают себе подобных в тщетных попытках спастись.
Стадо перепуганных жирных котов. Распихивая друг друга, они ломились в запертые двери и рыдали, скорчившись под столами. Словно касками защищали головы раскрытыми томами законодательных актов. Бинг представлял себе массовые убийства диких животных, и это тоже ему помогало. Его собратья по племени пересылали друг другу видеозапись уничтожения дельфинов – их загоняли в сети, а потом забивали дубинками, так что морская вода превращалась в кровавую пену. Бингу было куда тяжелее наблюдать, как гибнут в скользком копошащемся месиве прекрасные дельфины, чем вот эти слуги государства в пафосных костюмах. Он посмотрел в интернете и другие видеозаписи – например, как схожим образом убивают диких кроликов. Огромные стаи диких зверьков окружали и гнали в огороженные карманы, и там они большими волнами метались от одной стены к другой, а между ними ходили люди и разбивали им головы железными молотками. Бинг посмотрел такие ролики про кенгуру и тюленьих детенышей.
Массовое убийство законодателей – ничто по сравнению с бойней тюленьих детенышей.
Плечо ныло от отдачи, и боль подпитывала ярость Бинга. Он зорко следил за каждым движением внизу и тут же стрелял.
Все это происходило с благословения полиции, ведь полицию уже принесли в жертву политкорректности. Массовое уничтожение молодых было предотвращено принесением в жертву сравнительно небольшого числа тех, кто и так стоял одной ногой в могиле, кто успел вырастить детей и порадоваться жизни.
Все государственные залы заседаний, все суды, телестудии, лектории – все подобного рода заведения пропахли пороховым дымом и дерьмом из разорванных кишок.
А когда снайперы дали разрешение, к мертвым направились сборщики. Очередной труп от тычка ножом начал визжать, и стало понятно, что тут недобиток прикидывается падалью. Тогда Бинга призвали спуститься с галерки, и этот трус до того мерзко завыл, что Бингу было в удовольствие оборвать его вопли.
* * *
Все происходило так быстро, что думать было некогда. При малейшем шевелении Чарли тут же спускал курок. Он впал в транс. Его глаза сканировали зал заседаний. Движение. Кто-то живой. Выстрел. Это происходило автоматически, в обход разума, в обход сознания. В подобный транс он входил, играя в шутеры. Как собака, наблюдающая за белкой, как кот, стерегущий мышь. Как его старик, пристально следящий за красно-белым поплавком в ожидании, когда клюнет.
Состояние транса позволяло Чарли не представлять себе того, что сейчас несомненно происходит с отцом и матерью.
Время на размышления прошло, он давно уже все обдумал. Определился со своими мотивами принять участие. У него не осталось веры ни в какие стандартные, постепенные методы самосовершенствования. Целую жизнь он провел, строча посты в соцсети, снимая на видео каждый свой чих, подробно отчитываясь о всех своих эмоциях. Теперь он столкнулся ни много ни мало с истощением идентичности. Не было у него больше пространства на то, чтобы начинать с чистого листа. Слишком много стараний он приложил к построению собственного бренда. Он документально зафиксировал всю свою жизнь для потомков. Не осталось больше первозданных областей, где интернет не хранил бы о нем всю подноготную – с тех самых пор, как Чарли научился набирать текст на клавиатуре.
Ссудный день обещал ему возможность начать заново. Так или иначе его жизнь изменится кардинально. Либо он погибнет, либо сядет в тюрьму, либо станет героем революции – и любой расклад будет лучше, чем существовать как сейчас. Обычной заурядностью, сливающей в Сеть все печали и радости, все надежды и страхи, чтобы мир имел возможность наблюдать, как он становится выше, становится старше, но, по сути, не становится никем.
Подавляя истерический смех, Чарли отстреливал состоятельных мужчин и богатых старух. Метил он всегда в затылок, чтобы пуля вошла через основание позвоночника и вышла через разинутый в крике рот. Так получалось аккуратнее, меньше потом уборки. Белок вообще убойная штука, он липнет ко всему намертво, как клей. Раскрои человека пополам автоматной очередью – и пол придется отскребать всем кланом.
Внутри у Чарли росло нечто новое. Какое-то всепоглощающее чувство. Ему могло быть только одно имя – ликование. Впервые в жизни не нужно было беспокоиться о призыве. Раньше Чарли не особо задумывался о будущем, потому что там всегда маячил призыв или атомная война. С тех пор как ему исполнилось восемнадцать, над ним нависал призрак скорой, неизбежной смерти. Сегодня же Чарли впервые увидел перед собой будущее. И впервые он мог на это будущее как-то влиять.
Всю жизнь ему внушали, что мужчина – это защитник и нет участи почетнее, чем отдать жизнь за другого. Если у юмора есть основа, то это чувство глубокого облегчения. Чарли радовался тому, что смерть больше не внутри него, она снаружи.
Сцена, которая разворачивалась перед его глазами, была уродливее некуда. Кровавей некуда. Однако могло произойти кое-что пострашнее.
В книге Толботта говорилось, что человечество никогда не узнает о своей самой страшной ошибке, потому что никто не переживет ее последствий. Сегодняшнее кровопролитие было чудовищным, но оно предотвратило атомную войну. Всемирный голод. Пандемию, которая унесла бы жизни миллиардов.
С детства Чарли внушали, что он и ему подобные являются безжалостными угнетателями, насаждающими патриархат, жестокосердыми воинами, колонизировавшими весь мир и поработившими кротких дикарей в потерянном раю Жан-Жака Руссо. Спасибо, академики. Чарли мог примерить это на себя. Ярлык «хуже Гитлера». Сегодня он продемонстрирует людям, что они в нем не ошиблись.
Прямо как в телесюжетах, когда берут интервью у соседей и близких друзей серийного убийцы и все они клянутся, что это был милейший и добрейший человек, который в жизни мухи не обидел.
После Ссудного дня мир узнает новую правду – каков на самом деле #хорошийпареньчарли144.
Ему надоело учить историю. Он хотел сам ее творить.
* * *
Сенатор Дэниэлс лежал без движения среди мертвых коллег. Он червяком зарылся в их трупы, и чужая кровь насквозь промочила его сшитый по мерке костюм. Когда все началось, сенатор успел спрятаться в числе первых, а дальше вокруг посыпались убитые. Дэниэлс чувствовал, как тела содрогаются в предсмертных спазмах. От их крови у него прилипли к голове волосы и склеились веки. Пропитанные кровью брюки облепили худые ноги, вязкая красная жижа перепонками свернулась между пальцев. Дышал он как прикинувшийся мертвым кролик – мелкими вдохами, редко и еле-еле. Лежа вниз лицом, он прижимал к ладоням лоб, чтобы скрыть их дрожь.
Потом выстрелы прекратились. Крики тоже. Сенатор Дэниэлс услышал другие голоса. Какие-то люди ходили по залу и переговаривались между собой. Время от времени они крякали, поднимая что-то тяжелое. Сначала исчез гнет, давивший на сенатора сверху. Потом оттащили труп, лежащий рядом. А потом его самого ухватили за плечо и перевернули на спину. Сенатор перестал дышать. Чья-то рука поволокла его за плечо, чертя по скользкому от крови мрамору борозду, как тормозной путь. И бросила. Дэниэлс рухнул безжизненным кулем. Он все так же не дышал и не шевелился, застыв в шоке, но капли пота, проступающие сквозь кровавую маску, и паническая дрожь грозили неизбежно его выдать.
Чьи-то пальцы схватили его за ухо, и острая боль пронзила место, где ушная раковина крепится к коже черепа. Сенатор завопил, раздирая склеенный рот и глаза.
Пальцы разжали хватку. Над сенатором возвышался человек – дикарь в камуфляжном комбинезоне с охотничьим ножом в руке. Один из вчерашних рабочих, которые жарили мясо перед Капитолием. Его руки в латексных перчатках были вымазаны красным – и на этот раз явно не кетчупом. На секунду сенатор встретился с ним взглядом. Глаза у работяги были зеленые, расширенные от удивления.
– Пожалуйста… – взмолился сенатор шепотом.
Он уповал на то, что работяга сжалится над ним и бросит среди мертвых. Горючие слезы прорисовали светлые дорожки на его щеках.
Но человек развернулся и крикнул своим подельникам:
– Эй! У меня тут живой!
Дэниэлс с трудом приподнялся и сел. Его окружали такие же дикари с багровыми от крови руками. Глянув на Дэниэлса, они продолжили бродить среди трупов – целых, располовиненных, безголовых – по щепкам, в которые превратились столы. А один, сунув в карман штанов какой-то маленький окровавленный ошметок, крикнул первому в ответ:
– Ну, отправь его к остальным недобиткам.
И указал куда-то охотничьим ножом, с которого срывались тяжелые красные капли.
Там, у стены, сбилась в кучу маленькая группка плачущих людей. Лысых и сутулых, с круглыми выкаченными животами и тонкой пергаментной кожей, обтягивающей скелет. Старики, густо вымазанные в чужой крови.
В нескольких шагах от них один из дикарей кромсал кого-то ножом. Отпилив нечто маленькое, он поднял это в руке, и следом потянулась тонкая проволочка. На ее конце болтался коробок. Дэниэлс не сразу сообразил, что же это такое. Слуховой аппарат. В отрезанном ухе. Дикарь выковырнул его, отбросил в сторону и сунул ухо в задний карман.
Человек, стоящий над Дэниэлсом, улыбнулся. Ухмылка была недобрая, кривая, но все же не лишенная жалости.
– Яму снаружи помнишь? – спросил дикарь и кивнул на жмущуюся к стене стайку уцелевших. – Ваша задача – сгрести в нее все это дерьмо. – И рукой с ножом он широким жестом указал на трупы, устилающие пол. – Ясно?
Пальцы Дэниэлса потянулись к уху, в котором еще пульсировала боль. По щеке лилась теплая кровь. Теплая. Он жив.
– Ну, иди, – велел улыбающийся дикарь. – Иди к своим дружкам.
Сенатор Дэниэлс медленно кивнул и кое-как поднялся на ноги.
* * *
Еще в Прежние Времена… пока не начали заполняться ямы… Уолтер гнал прокатную машину назад в Портленд, штат Орегон, играя с Толботтом Рейнольдсом в кричалки. Эту игру они с ним придумали, чтобы Уолтер мог проверить, жив ли его старик в багажнике.
Уолтер кричал:
– Стейк-соус «А-один»!
А Толботт ему из багажника:
– «Формула четыреста девять».
А Уолтер ему:
– «Севен-Ап»!
А Толботт:
– Канал номер пять.
А Уолтер:
– Вэ-дэ-сорок!
Тишина. Слышен лишь туннельный гул пролетающего снаружи штата Айдахо. Все мечты Уолтера о том, как он поразит Шасту своим богатством, как поднимется над загадками экономики, в которых тонет большинство обывателей, – все эти сладкие надежды могли умереть в багажнике. Уолтер начинал соображать, что теперь делать. Видимо, поворачивать обратно и ловить себе другого ментора… Да, похоронить этого и сразу ехать за следующим.
И тут из багажника доносился голос:
– Я бы выпил сока «Джей-севен»!
О счастье! Мертвые вернулись к жизни! Все снова вставало на свои места. На радостях Уолтер мог забыть, что машина прокатная, и раскурить косячок. Они скоротают за этой игрой много миль, пока Толботт Рейнольдс не заорет:
– Хватит!
А потом еще:
– Надеюсь, толстый белый нацистский хер понравится тебе на вкус!
* * *
Все уши были вывалены из мешков, вытащены из карманов и подсчитаны. Черные уши и белые. Уши со слуховыми аппаратами. Уши с кольцами серег. Уши с седыми волосами и с оранжевыми пятнами от автозагара.
В каждом учреждении какой-нибудь свой гаррет доусон или джамал спайсер обращался к кучке дрожащих, запятнанных кровью недобитков. Он зачитывал им условленный отрывок из книги Толботта: «Вы останетесь и будете жить, выполняя волю наделенных правом голоса кланов и осуществляя все необходимые для этого действия».
На тех, кому сохранили жизнь, возлагалась задача предания мертвых земле.
«Вы не будете ни предлагать, ни навязывать новых законов. Вы – простые служители. Ваша служба имеет пожизненный срок. В случае невыполнения вами своих обязанностей электорат может голосованием приговорить вас к смертной казни».
В книге Толботта все это формулировалось очень просто. Право голоса получали только те, кто в Ссудный день собрал жатву ушей. Ценность ушей была подсчитана согласно рейтингу в Списке и в зависимости от этого распределялось количество голосов между кланами. То есть электорат составляли исключительно те, кто внес вклад в общее дело. Это была гарантия, что никто чужой не перехватит власть. Люди, в Ссудный день набравшие самый высокий счет, объединятся друг с другом и выберут кого-то из своих. Только им хватит силы и духа удерживать власть теми же методами, какими они ее получили.
Конфискованное и ставшее бесхозным имущество официально передавалось в распоряжение нового правительства для покрытия расходов на установление правильного общественного устройства. А также для выплаты компенсаций тем, кому предстоит бросить свое имущество при переселении в положенное отечество.
«Когда вопрос с трупами будет решен, – зачитывали пленникам представители нового правящего класса, – вашей следующей задачей будет выполнение предписаний Акта о переселении в соответствующие отечества».
* * *
Когда эта книга еще не стала книгой… по пути в Портленд, штат Орегон… Толботт Рейнольдс, лежа в багажнике, повторял на разные лады:
– Надеюсь, ты быстро привыкнешь к новой жизни. В тюряге опущенные ходят по рукам и продают свою дырку за сигареты.
Он заявил Уолтеру, что у него вшит подкожный чип, специальное устройство слежения. Где именно под кожей, он уточнить отказался. Чип передает геолокационный сигнал, по которому его быстро найдет ФБР. Как только машина остановится, федералы за час-другой его запеленгуют.
Старик изложил Уолтеру всю практику правоприменения в отношении похитителей – до самого дела об убийстве Чарльза Линдберга-младшего.
– Ты научишься различать черные, белые и метисские херы у себя в глотке по тончайшим оттенкам аромата!
Пока Уолтер вел его в подвал брошенного дома и привязывал к тяжелому стулу, крошечное устройство постоянно транслировало их координаты. А значит, в любую минуту федералы высадят входную дверь и вынесут Уолтера наружу. Его посадят в изолятор, будут судить, приговорят к заключению, и в жизни его не будет больше ни минуты Шасты.
Игра закончена – если только он не найдет и не уничтожит этот передатчик.
Надо обнаружить, где он запрятан, и вырезать его из старческой шкуры. Всего разок надсечь бритвой, протереть спиртом, порыться под кожей – а потом бросить мерзкий девайс на пол и раздавить. Останется только зашить рану. Раны. Казнь через тысячу порезов бумагой.
Вот о чем думал Уолтер, пока искал медицинский спирт. Бритву. Пластыри и суперклей. Готовился к охоте за сокровищем.
Первым делом он разрезал на старике одежду, надеясь увидеть где-нибудь маленький шрам, который выдал бы местонахождение устройства. Он вскрывал швы и снимал рукава, воротник рубашки, словно чистил апельсин. Начал с конечностей – запястий и лодыжек, – продвигаясь к корпусу. На предплечье обнаружилась шишка. Уолтер говорит:
– Оно?
Старик весь напрягся и отвечает:
– А ты проверь.
Уолтер протер шишку спиртом, погрузил под кожу уголок бритвенного лезвия. Пальцы скользили, латексных перчаток у него не было, под ногтями сделалось красно от крови, на глазах аж слезы выступили, до того было жалко старика. Уолтер ведь не к этому стремился. Он не хотел стать тем, кто пытает слабых и немощных, привязав к стулу, кромсая лезвием и ковыряясь среди сосудов и сухожилий.
Шишка оказалась кистой. Уолтер был вынужден продолжить поиски.
Срезав кусок брючины, он нащупал небольшое уплотнение над высохшей икроножной мышцей. Поднял глаза на Толботта. Толботт вздрагивал, морщился и ржал.
– Это оно?
Чокнутый старикан хихикал, его страшно веселило, как Уолтер мнется и страдает.
– В тюрьме ты будешь пользоваться большой популярностью, – заявил он, вынуждая Уолтера снова взяться за спирт.
Вот он протирает кожу, нащупывая под ней уплотнение. Старается ухватить его между пальцев и удержать, пока другой рукой делает надрез лезвием. Только уплотнение не хочет оставаться на месте. Оно все время удирает, скользит под липкой от крови волосатой кожей. Бритве приходится ловить его, догонять, и маленький надрез становится длиннее, уходит в сторону; наконец, лезвие настигает цель – и выясняется, что она ложная. Просто жировик.
Старик уже был весь в кровище, а когда Уолтер попадал куда-нибудь в сосуд, красная жижа хлестала наружу, как кетчуп из тюбика. И запах стоял такой, будто имеешь телку, лет десять пролежавшую в гробу. А Толботт еще весь трясся от смеха и постоянно ерзал. По щекам его текли слезы, каждая морщинка натянулась от напряжения. Он елозил на стуле, насколько позволяли путы, которыми его локти были привязаны к подлокотникам, а ноги к ножкам.
Казнь через тысячу бумажных порезов не была смертельной, но она понемногу обкраивала и стачивала в Уолтере что-то человеческое. Извлечь очередное уплотнение было уже гораздо проще, а следующее он выстриг вообще не поморщившись. Потоки крови, которые сперва его пугали, теперь лишь бесили, сочувствие скисло и превратилось в ярость. Теперь он кроил без разбора.
Всякая эмпатия в нем выгорела. Уолтер рылся у старика под кожей, чтобы его помучить, чтобы наказать, раз не хочет выдавать чип по-хорошему. Намеренно кромсал его, чтобы он наконец раскололся.
Однако Толботт все хохотал и костерил его за бестолковость, и Уолтеру приходилось чертить лезвием борозды на его спине, на голове под волосами. Он уже начал смывать кровь, плеская спиртом прямо из горлышка бутылки, чтобы не ошибиться и не начать резать второй раз по тому же месту. Толботт весь побледнел, голова его свесилась на грудь, а хохот превратился в слабое шипение, как будто он смеялся во сне.
Для поддержания сил Уолтер открыл порнуху с телефона. Свои любимые ролики – те, в которых фигурировали мертвецы. В смысле они были живы, когда трахались и сосали на камеру, но теперь умерли. И тот факт, что они по-прежнему могут волновать его, уже отойдя в мир иной, Уолтер находил самым убедительным доказательством бессмертия человеческой души. Эти боги разврата своей древней красотой давали Уолтеру оправдание – вполне дозволительно порезать шкуру тому, кто остается одной лишь телесной оболочкой.
И все-таки пальцы Уолтера не нащупали никакого чипа. Никакого диода. Только шрамы, комки жира и теплые кисты, которые Уолтер вскрывал и рассматривал, чтобы ничего не пропустить. Предраковые новообразования. Кальцинированные инородные предметы. Кусочки гравия и мелкие кубики стекла – сувениры, оставшиеся после автокатастрофы или падения с велосипеда бессчетные годы назад.
Уолтер срезал со старика трусы и майку. Он прощупывал кожу мелкими круговыми движениями, пытаясь нащупать предмет, который прямо сейчас выдавал его полиции – сообщал координаты заброшенного дома, залитого кровью места преступления, где Уолтер, обливаясь потом и морщась от сострадания, резал и резал бритвой, но уплотнением под кожей оказывался то жировик, то увеличенный лимфоузел, то вросший волос, то фурункул, взрывающийся гноем в глаза, то мозоль, вскрытая по ошибке. Его новый папаша намеренно дергался, чтобы лезвие резануло не туда, и хохотал в истерике.
А чип передавал безмолвный сигнал полиции, и с каждой минутой полиция была все ближе.
* * *
После Ссудного дня книга была везде. Выходить без нее на улицу означало рисковать, что на тебя донесут. А что будет дальше – никто не знал.
Хотя книга сломала ей нос, мать не стала отбирать ее у Терренса. Страницы были в пятнах мочи и коллоидного серебра, но отцовские пометки по-прежнему читались. Пометки, которые отец сделал специально для него. Среди них был список – на последней, чистой странице. Под заголовком «Мои мечты для тебя» отец перечислил:

Превосходное здоровье и сила
Высокий статус
Мудрость
Смелость
Чтобы ты стал великим целителем

Терренс по-прежнему начинал каждый день с чтения. Сегодня из книги Толботта он узнал следующее:
В некогда соединенных штатах рядовой американец всегда находился под контролем. Его образование представляло собой постоянное повторение одной и той же нарративной модели. В большинстве классических произведений американской литературы, которые так любят критики и составители учебных программ, присутствуют три героя. Каждого из них из сюжета в сюжет постигает одна и та же судьба. Послушный тихоня уничтожает себя. Агрессивного бунтаря уничтожают другие. И лишь очень внимательный и зачастую безмолвный наблюдатель остается в живых, чтобы поведать о случившемся.

Самоуничтожение. Убийство. Свидетель.

Именно в таком порядке. Сначала доводит себя до смерти кто-то невинный, как ребенок. В книге «Пролетая над гнездом кукушки» это Билли Биббит, который добровольно отправляется в психлечебницу, чтобы не перечить матери, а после секса с проституткой решает покончить с собой из страха перед материнским неодобрением.
Следующим гибнет бунтарь. В том же романе лихого ирландца Рэндла Патрика Макмерфи душат во сне. Свидетель, хранящий молчание – Вождь, – убегает на свободу, чтобы рассказать миру эту историю.
В «Великом Гэтсби» Миртл Уилсон от отчаяния бросается под колеса автомобиля. Фицджеральд с первых строк описывает ее как потенциальную самоубийцу. Вскоре после этого нувориш Джей Гэтсби погибает, застреленный в собственном бассейне. Рассказчик же, Ник Каррауэй – почти carry away, – уносит ноги на Средний Запад, вынося из истории мораль и делясь ею с читателем.
Это не единственная модель сюжета, но именно ее американцы считают идеальной, и успех любой книги в долгосрочной перспективе зависит от того, насколько близко ее сюжет воспроизводит этот паттерн.
Если роль бунтаря достается женскому персонажу, то гибель часто заменяется изгнанием или остракизмом. В «Унесенных ветром» смиренная тихоня Мелани Уилкс выбирает смерть ради того, чтобы родить ребенка – она знает, что не переживет роды, но хочет угодить мужу. От волевой Скарлетт О’Хара отворачиваются и семья, и прежнее окружение, а скрытный и сдержанный Ретт Батлер уезжает в Чарльстон, покидая место действия, как Вождь и Ник Каррауэй. Вариация того же сюжета имеет место и в «Долине кукол» – прекрасная Дженнифер Норт изо всех сил старается оправдать надежды матери и в итоге решает наложить на себя руки, потому что опухоль в груди угрожает лишить ее красоты. Резкая и амбициозная Нили О’Хара – выдуманный персонаж, взявший сценический псевдоним в честь другого выдуманного персонажа, – собственными действиями ломает себе карьеру в шоу-бизнесе. А тихая и деликатная Энн Уэллс – чужая в Голливуде, покинувшая семью в далекой Новой Англии, прямо как Вождь у Кена Кизи покинул свое племя, – в финале возвращается обратно на малую родину, понеся наименьший ущерб.
В «Обществе мертвых поэтов» ученик решает покончить с собой, не выдержав отцовского неодобрения, учителя изгоняют за свободомыслие, и вся история излагается внешним наблюдателем.
Даже такой, казалось бы, нетипичный роман, как «Бойцовский клуб», следует тому же паттерну. Самым новаторским аспектом «Бойцовского клуба» является то, как схлопываются в нем все три архетипа. Убивая себя, мученик уничтожает бунтаря и тем самым создает интегрированный пассивно-активный голос, который и выступает в роли нового, обладающего собственным самосознанием рассказчика.
Раз за разом американцам втирают одну и ту же мораль: не будьте ни слишком пассивны, ни слишком агрессивны, глядите в оба и не привлекайте к себе внимания. Так надо, чтобы спастись. Чтобы выжить. Чтобы рассказать свою версию событий.
Если верить Толботту, половина населения прежде соединенных штатов всегда была в рабстве у другой половины. И расстановка сил в этих взаимоотношениях менялась почти каждые четыре года. Избиратели были вынуждены становиться рабами или тиранами, тиранами или рабами – в зависимости от итога выборов. И литература была откалибрована так, чтобы уберечь людей от потери рассудка в условиях постоянно нависающей перспективы резкой смены власти.
Терренс закрыл книгу и застыл, держа ее на коленях. Он понимал, как ему остаться в живых: вырваться из этой формулы. Для этого необходимо найти другой вариант.
Такой, к которому его не подталкивали все известные ему книги и фильмы.

* * *
Полуживой Толботт наконец признался, что никакого чипа нет. Он соврал. Хотел испытать Уолтера, проверить, далеко ли он зайдет ради своей цели. Хватит ли ему хладнокровия.
Бледный, как смерть, едва дыша и еле двигая серыми губами, он выплюнул:
– Я тобой горжусь.
А Уолтер больше не был прежним Уолтером. Он превратился в кого-то себе не знакомого, кого-то скользкого от чужой крови. С пальцами, онемевшими от усталости.
– Я горжусь! – прохрипел его новый папаша.
Веки у старика почти смыкались, он как будто уже был готов помереть, но все же собрал волю в кулак, красными глазами пригвоздил Уолтера к месту и потребовал:
– Слушай меня внимательно. Я согласен открыть тебе все тайны успеха. – Он тяжело сглотнул и откашлялся. – Записывай! Пиши: Декларация Взаимозависимости.
И Уолтер помчался искать блокнот и ручку.
* * *
Шаста проверила заряд батареи и отключила телефон. Батарея была готова в любой момент сдохнуть. Шаста ее хорошо понимала.
Она смотрела Толботта Рейнольдса по телевизору и пыталась успокоиться. Многие не разделяли ее ужас. Например, человек, который развозил дрова. Или ее университетские преподаватели – те, которых не застрелили и не закапывали теперь в братской могиле на футбольном поле. Большинство уцелевших смотрели на перемены с большим воодушевлением. Никакие прежние действия не решили общественных проблем, разве что их усугубили. Народ был готов попробовать нечто радикально иное.
По правде говоря, изложенное в книге Толботта не было таким уж новым. Ведущие политические фигуры – в частности, Кит Эллисон – задолго до него предлагали разойтись по разным государствам. По сути, Толботт скопировал план Эллисона, требуя объединить южные штаты в отдельную страну, населенную исключительно людьми африканского происхождения. В северных штатах должны были остаться только белые. Также автономный статус получала Калифорния – этому штату было уготовано особое назначение.
Телевидение заполонили новые лица – вместо комментаторов и политических обозревателей, ставших мишенями Ссудного дня. Они объясняли, что первоначальная расовая идентификация будет вестись по данным прошлых переписей населения и базам абитуриентских заявок в высшие учебные заведения. Для принятия решений в спорных случаях, когда расовая принадлежность неочевидна, новая власть истребовала все архивы лабораторий генетического тестирования, прежде предлагавших свои услуги по интернету. Действие Акта о неразглашении генетической информации было, ясное дело, приостановлено. Благодаря популярности такого тестирования новая власть получила готовую базу граждан, которым потребуются переезд и компенсация.
Шаста не хотела, чтобы ее поймали сетью из-за какого-нибудь неизвестного ей скелета в генетическом шкафу. Она решила подстраховаться. Нашла в интернете сайт, который еще принимал биткойны, отправила пробу слюны на анализ под чужим именем. Результат должен был прийти текстовым сообщением на мобильник, который она купила у бездомного оборванца на бульваре Мартина Лютера Кинга. Оборванец взял с нее пятьдесят долларов и зарядное устройство к своему товару не приложил. Мобильник был в кровавых отпечатках пальцев, то есть пережил какую-то жуткую историю, но Шаста быстренько вытерла засохшую кровь антибактериальной влажной салфеткой. Батарея уже тогда была полудохлая.
Ожидание было хуже, чем после теста на беременность. Шаста пыталась утешиться тем, что родители у нее белые. Бабушки-дедушки с обеих сторон тоже. И все равно ждать результата было страшнее, чем после анализа на ВИЧ.
В новом мире, провозглашенном Декларацией Взаимозависимости, такие переживания испытывали многие. К канадской границе потянулись беженцы – в основном смешанные пары и семьи. Кто-то отправился в добровольное изгнание в Европу или Мексику. Увы, по книге Толботта это означало отказ от всей собственности. На полноценную компенсацию могли рассчитывать лишь те, кто добровольно сдавал свою недвижимость и бизнес и переезжал в соответствующее государство себе подобных.
По телевизору Толботт Рейнольдс успокаивал население, заверяя, что расстрельные группы работу закончили. Освободители прежде соединенных штатов будут контролировать процесс переселения и применять силу только в случае сопротивления и только соизмеримую с таковым.
Держа при себе отключенный телефон в надежде сэкономить заряд батареи до получения результатов, Шаста пыталась уложить в голове идею надвигающегося расового сепаратизма. Не было в обществе единых и неделимых групп. Едиными не были даже геи. Да что там, особенно геи. Идентичность квиров дробилась чаще, чем делились клетки эмбриона. Борясь с желанием лишний раз включить телефон, Шаста вспоминала блестящую писательницу Зору Ниэл Херстон, о которой узнала на очередном фестивале «Месяц черной истории». По мнению Херстон, афроамериканцы бывают следующих цветов:

Желтый
Темно-желтый
Светло-коричневый
Вазелиновый
Шоколадный
Караковый
Темно-коричневый

Шаста решила не отставать от сливок Гарлемского ренессанса и составила шкалу белизны.

Отварной рис
Сливки
Тюремная бледность
Вампир
Чищеная картошка
Экрю
Упаковочная бумага
Стандартная кукла Барби

Сама она по этой шкале была не темнее «чищеной картошки».
Шаста не знала, сколько времени прошло, но ждать больше не могла. Она включила телефон. И тут же поступило сообщение.
* * *
По телевидению и по радио Толботт объявлял временные меры.
Все государственные служащие должны оставаться слугами народа. Они должны распрощаться с мыслями о ранней пенсии. Да, когда-то эти люди забыли свои мечты в обмен на безопасность и перспективу, что однажды их сменят на посту молодые. Но молодые захватили власть и были пьяны ею. Эти парни не надеялись дожить до возраста, когда им можно будет покупать алкоголь, – и вдруг обрели будущее. Конечно, меньше всего им теперь хотелось разносить почту и выписывать штрафы за неправильную парковку. Поэтому Толботт временно отменил пенсии и отпуска в государственном секторе. Чисто в формате краткосрочной экстренной меры. Надолго ли – не знал никто. Исключение было сделано для военных и полиции, поскольку они оказали содействие племенам.
Поначалу страна продолжила катиться вперед по инерции. Те государственные учреждения, чья задача заключалась в доставке почты и выписывании штрафов, продолжали выписывать и доставлять. Во-первых, сил нанести ответный удар у них все равно не было; во-вторых, никто не знал, по кому следует этот удар наносить; в-третьих, никому не хотелось привлекать к себе внимание с риском стать следующей мишенью.
Страх перед возможными последствиями заставлял государственных служащих всегда сохранять хорошую мину. Мотивация кнутом, без всяких пряников.
Для предотвращения дальнейших кровопролитий на каждом шагу были размещены билборды с фотографией сияющего белозубого Толботта и слоганом:

Улыбка – лучший бронежилет!

То же изображение и слоган украшали собой автобусные остановки и стены офисных столовых. Народ понимал, что это следует читать как «улыбайся или застрелят», но был ли выбор?
Часто можно было видеть, как почтовые служащие скалят зубы изо всех сил, а со лба у них катится пот. Эти люди знали, что единственная доступная им стратегия выхода – через яму с известью. Работники государственного сектора стали новым классом рабов, прикованных к своим задачам. Родом движимого имущества.
Книга Толботта утверждала, что люди так долго жили на пороге хаоса без уверенности в завтрашнем дне, что с благодарностью примут условия любого нового правительства. «С благодарностью» – это оказалось еще мягко сказано. Исчезла постоянно нависавшая угроза близкой смерти, и от облегчения народ ликовал. Люди были готовы принять над собой любую власть, лишь бы она сохраняла мир. Деньги больше не имели влияния, они стали инструментом с недолгим сроком службы.
Толботт упразднил доллар, а новую валюту полагалось распределять главам кланов – пускать ее вниз по иерархии, вверять родным и близким, чтобы те передавали дальше. Валюта, отпечатанная на выцветающей пленке, быстро приходила в негодность. Деньги нельзя было копить, и потому их приходилось тратить на хлеб и вино, а чтобы удовлетворить растущий спрос, требовалось сажать больше пшеницы и винограда, и больше людей шли работать на поля.
И всегда маячила перспектива нового списка, в этот раз направленного на неугодных водителей автобусов и контролеров на платных парковках. Государственные служащие испуганно улыбались и лебезили, все прочие старались лишний раз не отсвечивать и в кои-то веки были рады, что не работают в госсекторе.
В глазах молодежного бугра миллениалов рядовые подметальщики улиц были виновны не менее сенаторов – как и власть имущие, они были готовы отправить целое поколение умирать на войне. Как якобинский террор начался с отправки на гильотину знати, а дальше полетели головы слуг и духовников, так и теперь существовал риск, что Ссудный день станет ежегодным событием.
* * *
Фигура на горизонте казалась призраком. Полупрозрачная, колеблющаяся в мареве жары, она еле теплилась, как свечной огонек, но становилась выше и четче с каждым шагом по автостраде. Вид ее напоминал брошенных животных. Собак, которых нищие семьи отвозили подальше и бросали в чистом поле, надеясь, что домашние питомцы сами о себе позаботятся. Голодающие комнатные собачки обречены на поедание экскрементов других животных. Дерьма, в которое отложили яйца черные мухи, и яйца эти уже готовы проклюнуться личинками. В итоге бедная брошенная шавка подыхает еще быстрее, вынужденная жрать еще больше дерьма, чтобы прокормить голодных червей у себя в брюхе, а с дерьмом поглощать и новые яйца, пока наконец не упадет где-нибудь под кустом, под деревом или забором – словом, там, где будет чуточку тени, чтобы, задыхаясь и вывалив язык, испустить дух.
Вот что Доусону Форду напомнила эта фигура.
За ее приближением он мог наблюдать, просто повернув голову набок. Бывший цеховой староста, вождь из самого влиятельного клана в Государстве Арийском, лежал на пыльной обочине под днищем фуры и скручивал крышку подшипника с крестовины карданного вала. Торчащие из-под фуры ноги пекло солнце – пятки в сапогах уже совершенно сварились, а джинсы будто раскаленным утюгом жарило.
Доусон вытаскивал из подшипника иглы и чистил каждую во рту. Сплевывая машинное масло, поглядывал на приближающуюся фигуру и вслепую ставил иглы на место. Вилка дифференциала так нагрелась, что пальцы жгло. Ящик с инструментами стоял наполовину в тени – если как следует потянуться, можно достать.
В кабине работало радио на полную мощь, чтобы слышать под фурой. А по радио был, конечно, тот человек. Толботт. Никакой музыки, никаких трансляций спортивных матчей. Один Толботт Рейнольдс – и по радио, и по ящику. Новый самодержец. Небось в замке живет, везучий ублюдок, в окружении юных наложниц. Динамики на приборной панели дребезжали от его голоса.

Рай – это не великолепие архитектуры, не красота природы. Рай создают души тех, кто его населяет.

Голос звучал над песком и кустами полыни. С того момента, как Доусон услышал сгоревший подшипник, мимо него по автостраде не проехала ни одна машина. Приближающаяся фигура была, видимо, женщиной. В пыльных обносках и с полным отсутствием намека на жопу. Солнце спалило ей кожу до пузырей, а с волосами обошлось и того жестче. Ветер, пыль и пот сваляли их в сплошной колтун.
Голос Толботта провозгласил:

Тот, кто в двадцать пять лет способен встать лицом к реальности, в шестьдесят способен ее диктовать.

Видок у нее был не очень, но Доусон на всякий случай все же снял обручальное кольцо и засунул в передний карман джинсов. Перекатил во рту иглу подшипника, отсасывая с нее горелое масло, сплюнул черным.
Запихивая кольцо в карман, он нащупал в глубине смятую бумажку – список того, что он должен купить домой. Что он пообещал своей жене Роксане. Ее рукой написанные слова, наверное, уже стали нечитаемыми, до того записка была стерта и пропитана его потом, но Доусон знал список наизусть:

Кофейные фильтры
Пальчиковые батарейки (для пульта на кухне)
Авокадо (только не темные!)
Туалетная бумага
Павлиньи язычки

Бег жизни ничуть не замедлился. Просто теперь они мерили уходящие дни в павлиньих язычках.
А еще через секунду та женщина доковыляла-таки до фуры и остановилась над ящиком с инструментами. И замерла молча – похоже, радио действовало ей на нервы.
Голос из динамиков вещал:

Когда они побегут – выслеживайте их. Достаньте их из укрытий. Стыд, что они испытывают, является итогом разбазаривания власти, построенной многими поколениями отцов.
Доусон различал несколько степеней солнечных ожогов. Первая – загар кровельщика: это если класть рубероид и прибивать его скобами к фанерному основанию крыши, жарясь на нем, как стейк на гриле. Далее по цветам Доусон выделял следующие градации:

Цвет сырой печени, как после вояжа через океан в спасательной шлюпке
Тропический алый, как после дня на пляже под озоновой дырой с маслом для загара
Красный камикадзе
Сен-Тропе оранж
Цвет автозагара Арнольда Шварценеггера
Обугленная аризонская бомжиха

Женщина не подходила ни под одну градацию. Ее сожгло до пузырей, и кожа сходила клочьями, обнажая лилейно-белые овалы нового эпидермиса. Это были ожоги кабинетного существа, впервые оказавшегося под открытым небом.
Губы у Доусона сейчас наверняка были черные от машинного масла – а у нее белые, как заиндевелые от слоя омертвевшей кожи. Зубы зато как у кинодивы, ровные и белехонькие.
Общеизвестно, что после Ссудного дня осталось много недобитков. В основном всякие профессора и академики, поди подстереги их при вечно свободном графике. О недобитках ходили слухи, что они, одевшись в лохмотья, прикидываются нормальными гражданами и потихоньку пробираются в сторону канадской границы. Мексика их не принимала, а вот Канада пока могла проявить сострадание. Двадцать первая трасса вела через известняковые пустоши на востоке штата Вашингтон на север, прямиком до Канады, но только умственно отсталый мог бы решиться пойти по ней пешком в жару, когда до ближайшего города, Калотуса, километров двенадцать, не меньше.
О людях науки Доусон твердо знал одно: ребята они не слишком умные.
Женщина подошла к коробке с инструментами и села на корточки, заглядывая под фуру.
– Эй, мистер, как насчет подвезти? – протянула она, изображая акцент, который почерпнула, видимо, из комедий про реднеков.
Доусон перекатился на бок, вытащил телефон, навел камеру ей на облезлую физиономию. Если она и знала о программах распознавания лица, то слишком устала, чтобы об этом париться.
Отправив фото на анализ, он протянул руку ладонью вверх.
– Как насчет подать мне торцевую головку на семь восьмых?
Блеклые голубые глаза метались по рядам блестящих инструментов в ящике. По шестигранным отверткам, клещам и пассатижам.
Роксана с лету нашла бы то, что он просит.
Доусон перекатил во рту иглу подшипника, как зубочистку. Щелкнул черными от машинного масла пальцами, чтобы женщина соображала быстрей. В следующую секунду ему в ладонь плюхнулся горячий металл. Гаечный ключ на пять восьмых.
Телефон пискнул. Лицо нашлось в базе. Голодную замученную бабу в рваных кроссовках и огромном рабочем комбезе с дырами, кое-как заклеенными грязным и затрепанным по краям скотчем, звали Раманта. Она скрылась из Орегонского университета, где возглавляла кафедру осознанных гендерных путей. Но уйдет она недалеко. К ней уже спешит небольшая армия охотников за головами, кое-кто из них совсем рядом. А она взяла и свалилась в руки Доусону. Нечаянная радость.
Голосов за ней – несчастные одиннадцать тысяч. Маловато для династии, но можно ведь на каждых выборах продавать свои голоса той стороне, которая больше заплатит, и на этом сколотить небольшое состояние. А вот пустит ли он ее в расход и как именно – это уже другой вопрос.
Видимо, она прочла эти мысли в его глазах и спросила:
– Полагаю, теперь вы меня убьете?
Ломать комедию с акцентом она перестала, и выяснилось, что манера речи у нее образованная. Рафинированная. Культурная.
Ничего хорошего. Культурных нынче убивали.
Из кабины Толботт вещал во всю мощь динамиков:

Ссудный день – это не месть. Охотник не питает ненависти к оленю. Он уважает свою жертву, но знает, что она должна умереть ради его выживания.

Доусон даже почувствовал досаду. Грязь запеклась у нее в облезлых ноздрях и в углах рта, от нее несло немытым телом, шея была вся в воспаленных укусах и свежих расчесах, а голова битком забита пустой идеологией, и больно было видеть за всем этим когда-то очень красивую женщину.
Она оглянулась на дорогу, ища на горизонте преследователей. И проговорила еле слышно, ни к кому особо не обращаясь:
– Это было не просто заурядное студенческое хулиганство. Они с оружием пришли.
Ее оставили в живых и приказали сбросить трупы мертвых коллег в яму.
– Всю мою кафедру… – Ее голос охрип от горя.
Она сидела на корточках, когда силы иссякли, она рухнула коленями на щебенку. Застыла в позе обреченности, повесив голову. И протянула Доусону вытащенный из его инструментов нож для линолеума.
– Отрежьте. Я вас умоляю.
Другой рукой она убрала волосы с лица, открывая ухо.
– Пожалуйста, режьте, только довезите меня до границы.
Вид у нее был совершенно обессиленный. Если Доусон ее не убьет, это сделает кто-то другой.
Резать ухо по-живому, может, и жестоко, зато так она будет считаться мертвой. Он получит голоса, она – возможность удрать в Канаду. Унести через границу то, что от нее осталось. Обоюдный выигрыш.
Доусон снова щелкнул пальцами и показал ей на нужную торцевую головку. Охотники за головами будут здесь с минуты на минуту.
– Саманта?
– Раманта, – поправила она.
Капля самоуважения в ней еще осталась. Она отложила нож и подала торцевую головку. Видать, поняла намек.
Никто тут никого не будет резать, и никто никуда не поедет, пока Доусон не разберется с подшипником.
* * *
Простым блокнотом обойтись не вышло. В мире, предшествовавшем Списку… мире, казавшемся таким незыблемым… рука Уолтера просто не могла писать так быстро. За впавшим в безумие Толботтом Рейнольдсом было не угнаться. Он тараторил как в бреду, почти теряя сознание от кровопотери. Голова запрокидывалась, глаза то и дело прикрывались, он совсем окосел в экстазе от боли. Великий человек по-прежнему сидел голый, привязанный к стулу, под которым разливалась лужа его пота, крови и мочи. От углов рта тянулись нитки слюны, а он говорил, говорил, говорил… Бредящий труп. Оракул с передозом эндорфинов.
Пришлось взять ноутбук. Уолтер старался зафиксировать каждое слово и лихорадочно стучал по клавиатуре. Правда, каким образом все это поможет ему разбогатеть и жениться на Шасте, было пока неясно.
Клавиатура быстро стала липкой от крови. Пальцы Уолтера оставляли на кнопках красные следы.
А Толботт диктовал:
– Гомосексуал всегда будет локомотивом производства – у него нет необходимости растить детей, расходуя свое время и деньги. – Он сделал паузу и посмотрел Уолтеру в глаза, проверяя, дошел ли до него смысл. – Каждое новое поколение гомосексуалов рождается и вырастает в гетеросексуальных семьях, а затем покидает их, чтобы примкнуть к себе подобным. Гомосексуалы могут копить и преумножать результаты своих трудов, богатство гетеросексуалов постоянно размывают расходы на детей, и от этого в конечном итоге выигрывает гомосексуальное сообщество.
Уолтер напечатал и вслух повторил: «Гомосексуальное сообщество» – давая понять, что все зафиксировал.
– Гомосексуалы не тратят на детей не только деньги, но и время, – назидательно продолжил Толботт. – Они могут больше учиться, расширяя свои навыки, и просто больше работать без необходимости оглядываться на интересы семьи.
Уолтер исправно печатал, вслух произнося последнее слово каждой фразы.
– Гомосексуальное сообщество всегда будет пополняться без всяких на это расходов.
Старик посоветовал Уолтеру задать шаблон, который далее будут выполнять другие. Запустить механизм, который станет сам приводить себя в действие. Который даже Уолтер уже не сумеет остановить.
Уолтер пока не имел ни малейшего понятия, как это поможет ему разбогатеть. По всеобщему писательскому обыкновению он был слишком занят набором текста, чтобы думать.
– Для сохранения целостности взаимоисключающих наций гомосексуалов и гетеросексуалов гетеросексуальные дети, рожденные лесбиянками, должны подлежать обмену на гомосексуалов из гетеросексуальных семей…
– …равным числом… – повторил следом за ним Уолтер.
Тяжело дыша, Толботт ерзал в путах окровавленным телом.
– В случае необходимости обмена неравного числа детей…
– … родителям, не получающим ребенка взамен отдаваемого, должна быть выплачена компенсация, – повторял Уолтер, прилежно печатая слова.
И так день за днем. Старик извергал из себя слова, Уолтер старательно их собирал. Помимо этого, единственной задачей – единственной практически осуществимой задачей, которую дал ему Толботт, было создание сайта. Когда старик засыпал, Уолтер брался за сайт и уже почти его закончил.
В какой-то момент старик, видимо, в дурмане, посмотрел на Уолтера с безумным оскалом и выкрикнул:
– Улыбка – лучший бронежилет!
Уолтер на всякий случай напечатал и это.
Он ни на минуту не терял веры в то, что старый хрен к чему-то ведет, что это не просто околесица. Что он, Уолтер, не тратит ценное время своей жизни, документируя предсмертный бред психа.
К примеру, затребованный стариком сайт был как-то совсем не похож на высокотехнологичный инструмент заколачивания больших денег.
Работать сайт пока не начал, Уолтер ждал от старика отмашки. Однако сделал он все четко по инструкциям, вплоть до идиотского названия. Совершенно пустого, без всякой выдумки. Беснующийся маразматик потребовал, чтобы сайт назывался просто: «Список».
* * *
Сотрудница почты достала из-под прилавка и положила перед ним бланк.
Форма номер триста сорок шесть, заявка на переселение в соответствующее отечество.
Глядя на Гэвина, она улыбнулась, облизнула губы и проговорила:
– Странно, в жизни бы не подумала, что в вас есть африканская кровь.
– Во мне ее нет, – ответил Гэвин, придвигая к себе бланк.
Сотрудница почты окинула долгим взглядом его ярко-рыжие волосы, квадратный подбородок, широкую грудь и вздохнула:
– Господи, жалость-то какая…
Ну что он мог на это сказать? Он не сделал ничего дурного, лишь следовал новому закону. Гэвин поблагодарил и отошел к длинному столу у окна, чтобы заполнить бланк. Вокруг толпился народ, люди стояли в очередях за посылками и чтобы обменять небольшие суммы старых денег на новые, с ограниченным сроком годности.
В первой строке полагалось указать имя. Он написал: «Гэвин Бейкер Макиннс».
Далее шли фактический домашний адрес и страна пребывания. Имена родителей. Возраст – Гэвин написал, что ему восемнадцать.
Над графой «рабочие навыки» он задумался. Он был экспертом во многих вещах, только ни одна из них не годилась для внесения в официальный документ.
В графе «образование» он написал, что закончил школу, и указал дату. Вчера.
До Ссудного дня, прежде чем была озвучена идея переселения, еще в девятом классе школы Гэвин узнал кое-что о жизни. В частности, он понял: учителя рассказывают лишь то, что ученикам разрешено узнать. А все важное ему предстоит выяснять самому.
Он слушал, как его учительница, ни разу не покидавшая Северной Америки, вещает о жизни в Европе и Азии. Конспектировал лекции другого учителя, не написавшего в жизни ни единого короткого рассказа, но уверенно препарирующего Фолкнера, Фицджеральда и Донна. Когда Гэвин эхом повторял их беспомощный бред, его хвалили и называли умным. Да, ему действительно хватало ума понять, что он не понимает ничего и что учителя у него идиоты. И получить знания он сможет, только самостоятельно охотясь за ними в реальном мире.
Над графой «причина переселения» он снова задумался.
Гэвин желал себе такого счастья, от зрелища которого его родителей наизнанку вывернуло бы. Он желал любви, которая полностью уничтожила бы их любовь к нему. Вся его жизнь состояла из «или-или». Рано или поздно ему придется выбирать между счастьем родителей и своим собственным.
В графе «сведения о правонарушениях и судимостях» он, покривив душой, поставил прочерк. Официально это была правда, без судимости действительно обошлось. Он не хотел давать ни малейшего повода завернуть его с переселением.
Гэвин плохо представлял, каково это – стереть чью-то жизнь, чтобы освободить место для своей собственной. С детских лет он обучил себя ничего не хотеть. Сложнее всего было с Рождеством и днями рождения – праздниками, построенными вокруг желаний. Когда родители предлагали Гэвину отправить список Санта-Клаусу, ему приходилось обращаться за советом к одноклассникам. Это было как антропологическое исследование – он проводил опросы, выясняя, что принято хотеть у мальчишек. Наборы «Лего», приставки «Нинтендо» – что набирало больше голосов, то Гэвин и называл родителям. Разворачивая подарок, он должен был изображать восторг. И никогда не позволять себе думать о своих истинных желаниях.
Следующим вопросом было: «Обращались ли вы за профессиональной психологической помощью?»
Свою тайную жизнь Гэвин начал с мелкого воровства в магазинах одежды. Он мерил кучу футболок в универмаге «Сирс» и одну из них выносил на себе, надев под свою. Или новую куртку под своей старой. После «Сирс» он шел в «Джей Си Пенни» или «Нордстром». Нести полную сумку кожаных курток домой он не мог – мать потребовала бы объяснений. Впрочем, Гэвин придумал, как решить проблему. Он относил награбленное в бюро находок торгового центра и оставлял свои контакты. За вещами, разумеется, никто не являлся, и по истечении положенных трех недель администрация звонила Гэвину и предлагала «находку» забрать.
Это была идеальная схема отмывания добычи, вот только она не поспевала за его аппетитами. Не мог же он постоянно находить на дороге пакеты с дизайнерским шмотьем, причем всегда в точности своего размера. К тому же обладание вещами не было его целью. Все удовольствие составляли процесс поиска желаемого предмета и охота за ним. Гэвину нравилось выслеживать избранную вещь, ходить вокруг нее кругами, нащупывать момент в сладострастном оцепенении, как хищник перед прыжком. Во власти импульса, которому не мог сопротивляться, он выжидал в засаде. Футболка могла ему совсем не нравиться, но дело-то было не в ней.
По правде говоря, очередная футболка или джинсы тут же вместо радости становились для него источником стыда. Напоминанием о его оборотной стороне. О том, как легко он готов отказаться от законопослушной жизни. Поэтому Гэвин начал жечь добычу – прямо у себя дома, в подвальном камине. После школы, пока родители еще были на работе, он развлекался тем, что держал футболку на вытянутой руке и водил горящей спичкой по затейливым линиям узора в индийские «огурцы». Жечь тряпки было почти так же приятно, как воровать их. Он раскладывал в очаге пылающие штаны и подкидывал сверху рубашки и свитера до тех пор, пока все они не превращались в серый пепел.
Погубила его кожаная куртка. Красная. Цвета бычьей крови. Ее атласная подкладка и трикотажный воротник прогорели легко и быстро, но от кожи пошел вонючий черный дым. Такой запах бывает, если поджечь волосы над свечкой. Гэвин лихорадочно пытался задуть тлеющую в камине куртку, и тут в его подвальное логово спустилась мать.
Он ей все рассказал. Ну, половину всего. Ту, которую сам мог понять – про воровство. Она спросила, согласен ли он пойти на психотерапию.
Далее на сцену выходит доктор Ашанти. По вторникам после школы Гэвин стал ездить на автобусе в центр. Все это происходило в рамках государственной программы по охране психического здоровья, сеансы оплачивались по льготной ставке, но матери все равно пришлось работать дополнительные часы. Гэвин ждал своей очереди в приемной вместе с прыщавыми ровесниками. Большинство, как и Гэвин, приходили туда сами, некоторых водили родители.
Каждый вторник в течение часа доктор Ашанти объяснял Гэвину, что воровство в магазинах является предсексуальным импульсом. Это если по-научному.
Охотясь за вещами, Гэвин упражнялся в соблазнении, перед тем как овладеть объектом желания и в итоге с ним расстаться. Звучало вполне логично. Другой вопрос, что нужно было делать с этим импульсом.
Доктор принимал его в подвальном кабинете, стены которого украшали пробковые доски с приколотыми к ним мотивационными картинками. Например, летящий парусник и надпись: «Поймай ветер, который приведет тебя к желанной цели» – и все в таком духе. В очередной такой визит Гэвин сломался. Доктор сидел на крутящемся стуле чуть поодаль от своего рабочего стола, Гэвин полулежал в кресле-мешке на полу, разглядывая песочную свечу на столе. Он не смог бы посмотреть никому в глаза, наконец произнося это вслух.
– Мне кажется, я гей, – прошептал он, боясь, что услышат пацаны за дверью.
Ответ доктора Ашанти был моментальным.
– Нет. Глупости.
Потрясенный, Гэвин не нашелся, как это парировать. Отрицание проблемы ничего не решало. Он рискнул поднять глаза на доктора.
Тот смотрел на него сверху вниз, сложив пальцы домиком.
– После наших многочисленных бесед я могу с уверенностью заявить, что ты заблуждаешься. – Он прикрыл глаза и усмехнулся, как будто и правда услышал забавную глупость.
Гэвин ощутил благодарность и гнев одновременно. Единственный страх, стоящий в самом центре его самоидентификации, был вот так отметен с порога!
Ашанти заявил ему с уверенностью экстрасенса:
– Ты не гомосексуален.
Мать отпахала на работе столько дополнительных смен, столько денег вбухала, чтобы помочь ему выйти из кризиса, а доктор отказался признать, что проблема вообще существует. Выходит, время и деньги потрачены напрасно, Гэвин не продвинулся ни на шаг.
Доктор Ашанти посмотрел на часы. До конца сеанса оставалось еще двадцать минут.
– Ты разве не чувствуешь никаких улучшений? – поинтересовался он, приподняв бровь с самодовольной улыбкой.
Как будто издевался.
Нет, Гэвин не чувствовал никаких улучшений.
В том, что произошло дальше, политического протеста было больше, чем секса. Гэвин решился на психологический поединок. Он не спеша выкарабкался из кресла-мешка и подошел к доктору вплотную. Ашанти не остановил его – даже когда Гэвин опустился на колени у него между ног и обнаружил, что у доктора уже стоит. Гэвин расстегнул на нем ремень, пуговицу над ширинкой, осторожно потянул молнию – как будто собирался втихаря украсть штаны. Лицо Ашанти приобрело каменное выражение, он почти перестал дышать. И смотрел Гэвину в глаза, даже когда не закончивший школу пацан сжал в кулаке его стоящий член – третье действующее лицо в этой сцене – и скользнул ладонью вниз, обнажая головку, влажно блестящий лиловый гриб. Гэвин сомкнул вокруг нее губы и не вздрогнул, когда в горло ему ударил первый выплеск сырого яичного белка, горячей сметаны, соли и лука. Вторая струя попала ему в носоглотку и запузырилась из ноздрей.
Так Гэвин лишился невинности – по крайней мере, орально. И это было мало похоже на сексуальный акт. Скорее на то, что ему в рот чихнул кто-то жутко простуженный.
Гэвин доказал Ашанти свою правоту. Продемонстрировал доктору, что он умнее. Все-таки он лучше знал, что происходит в его душе. По часам до конца сеанса оставалось еще одиннадцать минут.
Доктор обмяк на крутящемся стуле. Его мошонку обильно усеивали темные бородавки, жесткие седые волосы торчали во все стороны от основания вяло поникшего члена. Выбившаяся из-под штанов сорочка растянулась на круглом животе, и если смотреть снизу, то складки кожи на его шее были похожи на бритую вагину – прямо над узлом галстука.
Каким бы отталкивающим ни был этот человек, все равно он стал для Гэвина первым. Гэвин знал, что запомнит этот момент на всю жизнь. Победа это или нет, но волнение от нее было сильнее, чем от воровства в магазинах, хотя и ненамного.
В последующие недели деньги, которые мать приносила с дополнительных смен, шли не на то, на что она думала. По вторникам доктор Ашанти уверенно отрицал гомосексуальность ее сына, а Гэвин доказывал ему обратное. Каждый раз он менял сценарий, подбирал пути наступления и удачный момент, нагнетая напряжение, как в триллере, и за секунды до окончания сеанса доводил дело до кульминации.
Опять он стал экспертом в таком занятии, о котором нельзя было рассказать родителям.
Когда Гэвин впервые услышал о Списке, он зашел на сайт и ввел имя – «доктор Энтони Ашанти». Это был вроде как безобидный способ излить свою ненависть. Тогда все считали Список интернет-приколом.
В течение нескольких часов за Ашанти проголосовали тысяча семьсот человек. Вот тогда у Гэвина открылись глаза. Он начал понимать, почему у доктора столько пациентов. Увидел тайную историю его долгой карьеры.
Толпа мятущихся подростков, ожидающих под дверью кабинета, вдруг предстала Гэвину в совсем новом свете. Это был гарем. Половой силе доктора можно было только дивиться.
Когда Ссудный день оборвал жизнь Ашанти, Гэвин уже давно перестал посещать сеансы.
В графе про психологическую помощь он поставил прочерк.
* * *
Переулок за Первой методистской был набит торчками. Все ждали, когда откроются двери и начнется очередное собрание. Всем не терпелось закинуться.
Ник выбрал в толпе чувака, наиболее расположенного к общению, и спросил, нет ли у него витаминок на продажу.
Чувак пританцовывал, чесался и болтал без умолку.
– Вся эта хрень была не разводкой! – восторгался он.
У каждого хоть один знакомый по анонимным собраниям был среди вершителей Ссудного дня.
– Меня ведь тоже вербовали, – мрачно сообщил другой чувак. – Я не повелся, баклан… А мог разбогатеть.
– Мне бы витаминок, – повторил Ник.
А болтливый чувак ему:
– Новые деньги у тебя есть?
Ник знал, что такое новые деньги, и денег этих у него не было.
Двери церкви не открывались.
Люди уже голодали. Началась нехватка питьевой воды. В обществе царил хаос, стало очень плохо с бензином, электричество в городе включали по часам. В народе грабили друг друга, отбирая еду; ходили слухи о том, что люди едят кошек и собак и даже что люди едят людей. Но Ник знал волшебное средство, способное моментально исправить весь этот постапокалиптический жесткач. Хороший мешок гидрокодона. Надо только разжиться годовым запасом викодинок, и тогда можно будет вообще не запариваться вопросами, что пожрать и где посрать. На них он пересидит, пока все не устаканится.
Болтливый чувак и прочие торчки начали разбредаться. Многие направлялись на следующее собрание – проверить, откроются ли двери в Экуменическом объединении. А Нику навстречу шел парень с собакой. Черный парень одной рукой держал собаку за поводок, а в другой нес книгу. Собака была белая, лишь вокруг одного глаза темнело пятно. Видимо, это был питбуль или какая-то помесь. С расстояния нескольких шагов черный парень произнес:
– Ник.
А Ник ему тут же:
– Есть чего?
Парень покачал головой и улыбнулся.
– Забудь ты про эту хрень.
Ник вспомнил, что зовут его Джамал. Раньше на здешнем собрании он был завсегдатаем, а пару месяцев назад куда-то исчез. Все думали, помер, а он вот он, живой. Джамал вытащил из заднего кармана что-то вроде колоды карт, только очень странной расцветки. И протянул колоду Нику со словами:
– Держи, у меня еще много. Только потратить надо за пару недель, хорошо?
Карты были скользкие, из тонкого негнущегося пластика, и на каждой красовался портрет. Человек с таким лицом мог бы играть роль отца семейства в каком-нибудь сериале. Или сниматься в рекламе, убеждая аудиторию вложить сбережения в золотые монеты. Красивое лицо. Ник принял карты и развернул веером, пересчитывая. Вот они, новые деньги, о которых все говорят. И которых ни у кого нет – кроме тех, кто работает на стрелков Ссудного дня. Опустившись на одно колено, Ник спрятал бо́льшую часть пачки в носок, остальное рассовал по карманам. Когда на улицах полно голодных, лучше перестраховаться.
Джамал кивнул на собаку.
– Мы с Вышибалой через несколько дней садимся на самолет и летим в новую жизнь. – Он имел в виду Блэктопию, отечество для тех, в ком доминируют субсахарские гены. – Эксперимент был любопытный, но теперь он завершился.
Под «экспериментом» Джамал, вероятно, подразумевал существование бок о бок черных и белых. Короче, всю историю с соединенными штатами.
– Помнишь, как в школе проходили книжку «Гроздья гнева»? – Джамал покачал головой с брезгливой гримасой. – Эти люди просто метались туда-сюда и повторяли, что надо защищаться, надо сломать дурную систему. А по сути ничего не сделали, знай рыли канавы за гроши и рожали мертвых младенцев. – Он сплюнул на землю. – Дерьмо, а не книга.
– Ну да, читали мы такую. – Ник держал одну руку в кармане, трогая внезапно свалившееся на него богатство.
– И какой смысл был заставлять нас читать об этих никчемных людях? Если подумать, чему эта история учила нас на самом деле?
Он протянул Нику иссиня-черную книгу.
– Толботт не осуждает саморазрушение посредством наркотиков. Однако говорит, что нет кайфа сильнее, чем от убийства своих угнетателей.
Ник заметил, что в ухе у Джамала посверкивает большой бриллиант, и спросил:
– Ты убил Бролли?
– Ты слышал о плантации Пибоди? Она теперь наша. Правда, Вышибала? Целая долина с лесами и полями, и в самом ее центре великолепный особняк в стиле греческого возрождения.
Ник подумал, что это наверняка в бывшей Джорджии. Или в Северной Каролине.
– У тебя что там, предки рабами были? – вырвалось у него.
Он вовсе не хотел грубить. Просто особняк среди полей – довольно странный выбор для бывшего торчка. Ник не мог представить себе Джамала в роли фермера.
Джамал порылся в кармане и вытащил еще пачку новых денег.
– Держи. Я все равно не успею потратить. – Он протягивал Нику пачку вместе с книгой, вроде как комплектом. – Держи, это закон. Не будешь носить книгу, тебя арестуют.
Ник взял и то, и другое. Он смотрел на Джамала и думал: «Вот еще один человек, которого я больше никогда не увижу».
– Идем, пес. – Джамал потянул поводок, и они вместе с собакой пошли прочь.
С деньгами в кулаке, задыхаясь и обливаясь потом, Ник со всех ног помчался в противоположном направлении. Ему нужна гора викодина или окси – и обдолбаться так, чтобы состояние мира вокруг больше не имело значения. Следовало догнать болтливого чувака, пока он не толкнул заначку кому другому.

* * *
В глазах Джамала Ссудный день был противоположностью «Гроздьев гнева». Эту книжку всех заставляют читать в седьмом классе. В ней белую семью выгоняют из дома. Их ферму сравнивает с землей трактор, а они ничего не делают. Всякие клерки и чинуши гонят их дальше и дальше, а они покорно идут. То есть говорят, конечно, что надо добыть оружие, ворваться в банк и перестрелять толстосумов, но по правде не делают ничего.
Вместо реальной борьбы эта белая семья тащится в Калифорнию. Там до них докапывается полиция, там они вкалывают целыми днями до изнеможения и получают гроши. Однако все равно бездействуют, только языками чешут. Мол, однажды будет революция, однажды они возьмут оружие и пойдут на богачей. Пустой треп. А сами хоронят своих стариков прямо у дороги и позволяют своим детям умирать от голода. Джамал прочел сотни страниц в ожидании революции, но в финале книги не произошло ничего. Скинули в речку мертвого младенца, и молодая девка накормила грудью умирающего старика. Джон Стейнбек, который это написал, просто трус. Кишка у него была тонка для революции. Тех, кого он создал, он бросил страдать.
Как и Господь Бог.
Только белый мог обладать достаточно раздутым самомнением, чтобы написать такую книжку, только белый мог с тайной гордостью ее читать.
Одни лишь белые способны так цепляться за свою вину. За грехопадение Адама, за распятие Христа, за рабовладение. Джамал ясно видел, что для белых вина – это уникальная, их собственная форма хвастовства. Они бьют себя в грудь и посыпают голову пеплом, а сидит там совсем другое: «Вот как мы можем! Мы сорвали планы Господа в Эдемском саду! Мы убили его сына! Мы, белые, будем поступать с другими расами и с природой так, как сочтем нужным!»
За их покаянным самобичеванием скрыто позерство.
Для белого человека вина – самый большой его орден. Раз в глобальном потеплении виноваты белые, значит, и спасти планету могут только они. Их тщеславию нет границ.
Вот такую они придумали хитрую комбинацию – создавать проблемы, а потом героически всех от них спасать.
Белые школы заставляли детей читать никчемные «Гроздья гнева», а дети сами добровольно читали «Источник» Айн Рэнд. Дети представляли себя Говардом Рорком, произносящим речь в суде. Школы бесил тот факт, что гениальность дана немногим. Гении насквозь видели эту школьную кампанию по обучению заурядных заурядности. А дети не желали соглашаться на жизнь, в которой нет ничего, кроме неудач и страданий.
Герой «Источника» делает то, о чем у Стейнбека только болтают. Вот почему дети любят книжку Айн Рэнд.
По мнению Джамала, Ссудный день стал той самой счастливой концовкой, которой не хватало «Гроздьям гнева».
Сегодня Джамал и трое его соратников возвращались в здание парламента с триумфом.
Люди спрашивают, каково это. Ну, Ссудный день в смысле. Джамал всем отвечал одно.
Представьте, что вы заходите на самую стремную, самую грязную автобусную станцию. Вонючее царство бомжей и заблеванного бетона. Вы бредете сквозь вонь в поисках сортира, а там забитые толчки, текущие трубы, лужи на полу. Вы кое-как их обходите, голым задом садитесь на еще теплый скользкий стульчак, дышите воздухом, в котором нет кислорода, один концентрированный пердеж. И вдруг краем глаза замечаете что-то на полу.
Под грязным унитазом, прилипшая к забрызганному мочой, дерьмом и спермой бетонному полу, лежит почти чистенькая таблеточка оксиконтина, восемьсот миллиграмм!
Вы говорите себе, что это лекарство, а лекарство само по себе убивает микробы. Эту таблетку где-то кому-то врач выписал и ученые в лаборатории по рецепту сделали, пусть даже потом в общественном сортире всякие заразные граждане облили ее всякими своими жидкостями. Вам нужно просто наклониться и поднять ее с пола. Одно простое, быстрое, неприятное действие. Закинуть таблетку в рот, проглотить – и все сразу будет хорошо. Не просто хорошо, идеально. Лучше, чем вы могли мечтать.
Примерно такой образ остался у Джамала после Ссудного дня. И вот он возвращался на место своего… нет, не преступления, триумфа. В здании парламента уборщики отмыли всю кровь, потому что не умели иначе. Где-то по мертвым плакали вдовы, но это были не его, не Джамала мертвые, и вдовы эти не значили ничего – в сравнении с тем, сколько вдов и матерей сейчас выли бы, если бы бюрократам позволили развязать войну и отправить все поколение Джамала на офшорную массовую казнь.
На трибуне во главе зала стоял представитель его клана. Все теперь постоянно носили при себе экземпляр книги, и все улыбались. Никакой закон этого не предписывал, но бывают стимулы более грозные, чем закон.
Дыры в картинах заделать нельзя. Мрамор навсегда сохранит оспины. Отныне туристы будут глазеть на эти детали и фотографировать.
Немногие уцелевшие сенаторы сновали по залу, прислуживая собравшимся. Вид у стариков был изможденный, как будто что-то глодало их на клеточном уровне. Один, с заметным шрамом у основания ушной раковины, мелко кланяясь, засеменил к Джамалу, положил на его стол папку и отступил, пятясь и все так же рассыпая поклоны.
Человек на трибуне заговорил в микрофон:
– Главный вопрос на повестке дня…
Зал купался в теплом свете телевизионных камер.
Исполняя назначенную ему роль, Джамал поднялся, раскрыл книгу и, держа ее в обеих руках, начал зачитывать вслух:
– Декларация Взаимозависимости, статья первая, параграф первый…
Все замерли в почтительном молчании. Джамал рискнул поднять глаза на галерку. Время превратилось в вечность. Безмолвие ожидало. Джамал высматривал среди людей на галерке женщину. Лицо среди глядящих на него внимательных, ждущих лиц.
Он нашел ее именно на том месте, где в Ссудный день находился сам. Она стояла высоко-высоко над ним и смотрела.
Лишь тогда Джамал продолжил чтение:
– Все, кому необходимо оставить недвижимое имущество для переселения в соответствующее отечество, должны получить в качестве компенсации недвижимость равной или большей цены…
Ее улыбка сияла ему с высоты. Мать смотрела на него, и столько гордости было в ее глазах.
* * *
Люди видели новые деньги по телевизору. Жесткие прямоугольники из негнущегося пластика, яркие и пестрые – либо красно-синие, либо желто-фиолетовые. Хотя официально они именовались «толботты», в народе их сразу прозвали «шкурами». Ходили слухи, что первые партии денег сделали из растянутой и выбеленной кожи убитых в Ссудный день. Идея эта, похоже, всех страшно веселила.
Новая валюта была обеспечена не золотом, не верой в правительство или чем-то в этом духе, а смертью. Предполагалось, что отказ принимать новые деньги – строго по номинальной стоимости – мог отправить человека в следующий расстрельный список. Напрямую это нигде не заявлялось, но везде на билбордах и по телевидению демонстрировался призыв: «Сообщайте обо всех, кто не признает толботт». Банкноты сохраняли номинальную стоимость около трех месяцев, однако на свету выгорали быстрее. Стоимость потускневшей банкноты становилась меньше, поскольку знаки на краях делались нечитаемыми. Но даже когда «шкура» превращалась в клочок белесого пластика, похожего на пергамент или высветленную и высушенную овечью кожу, оттого-то и пошли слухи, что это все сувениры, на которые покромсали телезвезд и университетских профессоров, – даже в таком виде новые деньги имели некоторую цену. «Пустышки», как их называли, можно было вернуть государству за небольшое вознаграждение. Дети вытаскивали их из урн, бомжи собирали по помойкам и сдавали, как алюминиевые банки и стеклянные бутылки. За сотню пустышек давали банкноту в пять толботтов, то есть по цене они примерно равнялись прежней пятицентовой монете. Вполне достаточно, чтобы детвора за ними охотилась.
Кланы, долгое время проникавшие вглубь общества, как корни, по одному прирастая людьми, теперь пронизывали все социальные группы насквозь. После Ссудного дня у них появилась новая функция – они наполняли общество деньгами.
Его вышестоящий, Гаррет Доусон, выдал Чарли картонную коробку с сотней тысяч толботтов и велел потратить, сколько сможет, а остальное передать нижестоящему с теми же инструкциями. Чарли купил галстук и хотел было оставить всю коробку себе, но на другой день Гаррет принес ему еще одну, на третий день еще. Толботты выцветали и теряли цену, и здравый смысл вынудил Чарли все-таки ими делиться. Так деньги стекали вниз по корневой системе кланов. Стоящие наверху оказались баснословно богаты, богатыми стали и люди из их окружения, все друзья людей из окружения – состоятельными, а их друзья – обеспеченными, и так новая экономика зашевелилась и начала укреплять самое себя.
Деньги водопадом лились сверху вниз, от человека к человеку. Их нельзя было копить и хранить, и поначалу многие пытались купить золото и бриллианты, но те, у кого были золото и бриллианты, продавать не хотели, и вскоре и золото, и бриллианты выпали из кругооборота капитала и утратили всякую ценность. Превратились во что-то вроде шедевров изобразительного искусства – предметы, которые для богатых являются символами статуса, а для большинства обывателей совершенно бесполезны. Поскольку теперь невозможно стало делать деньги из денег, прежние богатеи потеряли свои состояния и, не умея зарабатывать никаким иным путем, были вынуждены распродавать имущество. Так их сокровища попали на рынок.
А еще женщины. У Чарли дух захватывало от того, какими стадами они к нему потянулись. Юные девушки, взрослые дамы, предлагающие ему дочерей. Женщины, которые знали цену своей красоте и молодости. Раньше такие воротили нос от него, тощего нелепого Чарли, едва осилившего среднюю школу и умеющего только жать кнопку на сверлильном станке – если вообще замечали его существование. Теперь же за один его взгляд красотки были готовы драться между собой.
По понедельникам и вторникам Чарли садился в кресло во главе стола, уставленного фотографиями. Стол принадлежал средневековому королю, а кресло – вроде какому-то графу эпохи Ренессанса, имен их Чарли не запомнил. И стол, и кресло, и доспехи с копьями в коридорах, и флаги на башнях принадлежали ему, Чарли. Жарко пылал камин, слуги, которым Чарли платил жалованье, исправно подбрасывали в огонь поленья. Другие слуги обмахивали господина опахалами из павлиньих перьев, третьи подносили ему томленые павлиньи язычки и очищенный от кожицы виноград. Есть это Чарли заставить себя не мог, но даже с такими расходами трата сыплющихся на него денег клана была непосильной задачей. Бо́льшую часть приходилось передавать дальше.
По понедельникам и вторникам специально нанятый им агент представлял ему новый ассортимент женщин, тщательно отобранных из толп соискательниц. Женщин с лицами кинозвезд и фигурами порнодив. Они сидели в приемной, ревниво изучая друг друга в ожидании своей очереди. Агент по одной препровождал их в зал аудиенций, где Чарли, можно сказать, вершил суд.
На большинство Чарли спокойно смотрел, вежливо благодарил и отправлял восвояси. Некоторых приглашал подойти. Иногда женщины являлись с деловыми предложениями, иногда просили себе должности в новом правительстве. В любом случае Чарли рассматривал все обращения с одинаковым вниманием.
В течение трех месяцев прежнее общественное устройство сошло на нет. Члены кланов стали новой аристократией, лордами и феодалами, заслужившими свой статус в единственной триумфальной битве. Следующими по иерархии были члены их семей. Далее те, кто научился приносить знатной верхушке пользу: трудясь на них, снабжая их едой, товарами и развлечениями. А в самом низу были те, кто не умел ничего, кроме как манипулировать прежней валютой. Их таланты теперь не имели никакой ценности, так что этим людям оставалось бродить по улицам, собирая по мусоркам «пустышки», и сдавать улов на счетные станции – в таких же замызганных бумажных пакетах, в каких стрелки Ссудного дня несли добытые уши.
Каким бы путем выцветшие «шкуры» ни попадали на счетные станции, их очищали, клали под шаблон и вновь включали над ними ультрафиолетовую лампу. Так толботты восстанавливали свой номинал еще на пятьдесят дней и поступали в обращение тем же путем – через вождей кланов.
Люди принимали новую валюту со всеми ее недостатками, поскольку других вариантов не было. Как гласила иссиня-черная книга:

Что сперва одиозно, затем обязательно.
Новая экономика напоминала воздушный шар, наполняемый водой из крана. По мере вливания денег шар раздувался и набирал вес, но пока он не был наполнен до краев, никто не знал, каков его предельный размер и какую форму он в итоге примет.
* * *
По мнению мисс Жозефины Пибоди, ушедшие политики были сплошь жулье и прохиндеи, и получили они по заслугам. Туда им и дорога, мир их праху, и слава тебе, Господи. Нет, естественный порядок вещей – если следовать классическим моделям управления и красоты – предписывал собственникам земли решать, что лучше для ее обитателей, ибо лишь собственник земли действительно заинтересован в ее процветании. В частности, плантатор – если речь об аграрной традиции Джефферсона, без тлетворного влияния евреев и в меньшей степени католиков.
Таково было мнение мисс Жозефины, вот только мнения у нее никто не спрашивал. Нет, это Арабелла с утра уговорила ее включить идиотский ящик – мол, там по всем каналам одного человека показывают. Вот уж важный повод. Отвратительная привычка – смотреть телевизор до ужина. Но Арабелла все нудела, так и нависала над душой, и мисс Жозефина сдалась.
Человек на экране объявлял:

Дом не является человеку отечеством. Необходимо разделить прежде соединенные штаты и создать на их месте автономные государства, в которых каждый народ будет жить своим укладом. Не должна одна культура навязывать свои нормы другой – ни ожиданиями, ни действиями. Всякой культуре положено существовать свободно от чуждых ей требований других.
Мисс Жозефина воздела пульт управления, как скипетр, дабы изгнать незваного гостя из своей гостиной, но человек на экране продолжил вещать с важностью римского папы:

Всякая группа должна жить на своей территории, где сама задает норму. Иначе люди впадают либо в ненависть к себе и саморазрушение, либо в гордыню и агрессию к другим. Алкоголизм, наркомания, сексуальная распущенность процветают там, где люди разных культур вынуждены делить общее пространство. Ни одна культура не должна пренебрежительно рассматриваться оценивающим взглядом другой.

На Арабелле был фартук, в руках она вертела кухонное полотенце. «А что это значит-то?» – спросила она. «Ничего дельного», – ответила мисс Жозефина и отправила экономку обратно на кухню лущить горох. Однако Арабеллу ее слова, похоже, не убедили. Из комнаты она поползла медленно, как патока, спиной пятясь к двери и не отрывая глаз от телевизора. А человек разглагольствовал:

Как участников атлетических соревнований делят по гендерному признаку, так и культуры следует отделить друг от друга, чтобы ни одна не могла постоянно доминировать.

Печальным итогом стало то, что сожитель Арабеллы, Льюис, счел своим долгом явиться к мисс Жозефине на порог гостиной – переступить который он, впрочем, не осмелился – и попытаться донести до ее сведения, что Джорджия вышла из Соединенных Штатов и вместе с Флоридой, Луизианой, Алабамой и Миссисипи теперь стала какой-то там утопией в духе Мартина Лютера Кинга и населять ее теперь должны только черные. Тут мисс Жозефина подрулила в своем кресле к двери и захлопнула ее у Льюиса перед носом.
Несмотря на все увиденное и услышанное, плантация Пибоди была и оставалась ее домом. До ее предков этой землей владели племена мускоги и ямакро. И никакие манипуляции с границами сей факт не изменят. Здесь она важная фигура. А если позволит выкорчевать себя и увезти на север или на запад, то превратится в обыкновенную перечницу, старую деву, чье главное сокровище – фарфоровый сервиз на тридцать шесть персон.
Некоторые деревья слишком капризны, чтобы выдержать пересадку. Арабелле и прочим стоило бы не забывать, что мисс Жозефина – душа плантации. Никто кроме нее не знает, как справиться со всеми выходками колодезного насоса и как выпустить воду из цистерны. Только она разбирается в севообороте сорго и табака. Между прочим, без ее надзора масляная печь и наддувный вентилятор спалят дом дотла, как пить дать, и года не пройдет! Вот пусть они посмотрят, Арабелла, Льюис, пацаны их, Честер и Льюис-младший, и маленькая Лурей. Пусть посмотрят. Пусть попробуют разобраться тут без ее руководства.
Поэтому было решено, что ей следует скрыться от властей, переселившись на чердак главного дома – узкую анфиладу пыльных комнат, в которые едва вместились фамильные сокровища, взятые ею с собой в изгнание. Фарфоровые супницы, старинные сабли, масляные портреты папы и его родичей. Но ничего, это ведь временно. Рано или поздно политическая вакханалия стихнет, и мисс Жозефина снова воцарится в имении полноправной хозяйкой.
По утрам, когда Арабелла приносила ей завтрак на подносе, мисс Жозефина спрашивала: «Ты зашла к Айвзам и Колдуэллам?». Арабелла ставила поднос и принималась заправлять постель. «Ходила я, нет там никого. Переселились они». Если верить Арабелле, все белые семьи уже уехали из Джорджии.
Но по части упрямства мулы нашли бы чему поучиться у мисс Жозефины. Она не собиралась так легко позволить себя выгнать. А чтобы ни у кого не возникло других идей на этот счет, по ночам она крадучись бродила по дому. Когда все ложились спать, она потихоньку спускалась с чердака, а потом по черной лестнице в кухню. Иногда она ослабляла винт редуктора на газовой трубе – а редуктор никто в доме, кроме нее, налаживать не умел. Иногда совершала налет на водопровод – запускала в него воздух, чтобы забарахлил насос. Такие проделки не тянули на вредительство – скорее были вежливым напоминанием, что дом держится на ней. Она – его душа. Только ей ведомы тайные ритуалы, возвращающие к жизни фильтры обратного осмоса, без которых местная вода становится непригодной для питья.
Какую бы там вымечтанную Мартином Лютером Кингом утопию ни хотели эти люди навязать Джорджии, плантация должна приносить деньги, и только мисс Жозефина в состоянии удержать ее на плаву.
А человек этот, Толботт или как его там, по телевизору и по радио все время читал проповеди.

Должно позволить каждой культуре иметь собственные суды. Каждая должна развиваться в изоляции. Слишком долго разные подвиды человечества смешивались, превращаясь в безликую массу. Культура общей заурядности выгодна лишь торгашам как более широкая потребительская аудитория, для которой годится универсальная реклама, побуждающая приобретать малое число товаров в больших количествах.
Прежние культуры, которые тысячелетиями формировались в относительной оторванности друг от друга, в разных климатических и иных условиях, вынуждены отказаться от собственных образных систем и ритуалов, чтобы уступить место глобальному стандарту. Чтобы уберечь целостность каждой, культурам нужно выделить отдельные территории для жизни без чуждого влияния.

Из лучших побуждений сожитель Арабеллы Льюис притопал на чердак и приволок книгу. «Вот так теперь все устроено», – сказал он, обеими руками протягивая книгу мисс Жозефине. Мисс Жозефина ее не приняла. Тогда Льюис положил свой дар на стол и удалился.
Книга была большая, иссиня-черная, и написал ее якобы этот Толботт из телевизора. Содержала она мешанину из поверхностных высказываний об очевидном, и так сплошняком, страница за страницей. Вот например:

Внутри каждой группы должен быть свой суд. Геи сами косят свои ряды, распространяя заразу. Черные уничтожают своих собратьев в уличных конфликтах. Белые как будто представляют меньшую опасность друг для друга – но это если только не вспоминать две мировые войны, войну между Севером и Югом, Столетнюю войну и прочие, и прочие. Поэтому разбирательство внутригрупповых преступлений должны вести члены соответствующих групп.

Как персоне образованной, мисс Жозефине было совершенно очевидно, что написали это евреи. Евреи в сговоре с папистами. И те, и другие надеются разворошить негритянский вопрос и лишить законных фамильных владений здешних собственников ирландско-шотландского происхождения. Земли эти до прихода на них предков мисс Жозефины были дикими, и без нее они быстро снова одичают. Пускай Арабелла и остальные попробуют тут сами управиться. Только мисс Жозефина понимает, отчего тут на одном месте пересыхает колодец, а на других все лето в ямах стоит вода.
В ту же ночь она прокралась в подвал и ослабила крышки на половине банок с соленьями, чтобы содержимое быстро пропало.
Наутро Арабелла поставила поднос на столик перед ее кушеткой и расправила на коленях мисс Жозефины аккуратно сложенную салфетку. «По новому закону вы получите полную компенсацию». Налив кофе, экономка подвинула чашку поближе. «Подумайте о здоровье, вредно сидеть на чердаке днем и ночью, да еще и совсем одной».
Мисс Жозефина не поддавалась. Ясное дело, как только она покинет эту землю – на своих ногах или в гробу, – тут все засохнет и увянет, вот уж спасибо.
Арабелла изучала ее внимательными глазами. Она здесь родилась и выросла, наверняка теперь метит в новые хозяйки. «Благодарю, можешь быть свободна», – холодно промолвила мисс Жозефина.
Арабелла ушла, а мисс Жозефина не могла заставить себя приняться за еду. Ей не давала покоя мысль – а вдруг ее отравят? Никто ведь не узнает, соседи все разъехались. Отравят и закопают… а то и хуже: скормят труп свиньям. Идеальное убийство.
Как защититься? Как доказать свою необходимость, чтобы о ней продолжали заботиться?
На следующий день Арабелла сняла серебристую крышку с дымящейся яичницы и, наливая кофе, заметила: «Вам бы радоваться, что сюда не геев поселят». Как она объяснила, Калифорния получила особый статус, этот штат зарезервировали под государство для содомитов обоих полов. Говоря об этом, Арабелла морщилась и вздыхала. У мисс Жозефины не было ни малейшего желания слушать грязные подробности. А Арабелла не унималась. «Просто люди должны жить среди своих. – Она ждала реакции и, не дождавшись, дернула ртом. – Вам стоило бы это понять, мисс Жозефина, не цепляться за прошлое и продолжить жить».
Пряча злобу, мисс Жозефина одарила ее нежной улыбкой. «Можешь быть свободна, Арабелла».
Едва оставшись одна, как и накануне, она нарезала яичницу, жареную ветчину и тост на мелкие кусочки и смыла все в унитаз в своем крошечном чердачном туалете.
К ночи она уже помирала с голоду. Инвалидным креслом она пользовалась больше для удобства, чем из необходимости, так что после полуночи спустилась в кухню и набила в пакет столько консервированного тунца – жуткая гадость! – сгущенки и соленых крекеров, сколько могла втащить по лестнице наверх.
Если Арабелла и заметила истощение кухонных запасов, то ничего не сказала. Дважды в день она исправно поднимала на чердак поднос с едой, а мисс Жозефина исправно спускала все до крошки в унитаз.
В истории было полно примеров, как благонамеренные граждане вполне успешно прятались, пережидая бурю тирании. Те, кого загнала в ловушку дурная идеология. А что, Израиль был практически основан на дневнике одной милой гонимой девочки, которая тоже пряталась на чердаке!
Нет уж, дудки, мисс Жозефину отсюда не вытурят. Ее отечеством была и остается страна Томаса Джефферсона и дорогого папы, мир его праху, а это были добрые христиане, и хранить верность их идеалам – ее долг. Папа всегда говорил, что до последнего десятилетия XIX века здесь были покой и благоденствие, а беды начались потом, когда хлынул поток иммигрантов с Балтики. В тысяча восемьсот девяностом году евреев тут было несколько сотен тысяч. К тысяча девятьсот двадцатому их уже развелись миллионы.
По ночам, если шел дождь, мисс Жозефина делала вылазки в сад, чтобы рассыпать там каменную соль. Или сидела в темноте, жевала добытого тунца и читала иссиня-черную книгу. Последней книгой, которую она дочитала до конца, была «Убить пересмешника», и повторять эту ошибку мисс Жозефина больше не собиралась. Кто такой этот мистер Толботт, чтобы навязывать ей свои порядки? Ее не убедишь никаким политическим вуду, никакими россказнями про гражданские права и прочими танцами с бубном.
Днем Льюис громыхал наверх по чердачной лестнице и ныл, что в подполе воняет и развелась туча мух, и что насос септика взял и сдох. Сад увял за одну ночь: все овощи теперь придется покупать в супермаркете. Он показал мисс Жозефине что-то вроде игральных карт, красные и желтые пластиковые прямоугольнички. «Это, – сказал, – новые деньги, только надолго их не хватит». Объяснил, что теперь все должны постоянно работать, ведь на будущее не накопишь. «Все заработанное надо быстро тратить, пока не исчезло».
Если чужих вокруг не было, мисс Жозефина спускалась с ним с чердака и шла чинить поломку. Льюиса отправляла за каким-нибудь инструментом, а сама в это время вставляла на место деталь, которую прежде стащила из трактора или молотилки. Льюис только диву давался, как легко она чинит любую технику.
Как-то ночью, отправив ужин из свиной отбивной и дикого риса в канализацию, она сидела за книгой Толботта. И, запивая соленые крекеры водой из-под крана, прочла следующее:

Полагается награда за информацию о тех, кто живет вне положенного отечества.

Не теряя ни минуты, мисс Жозефина закрыла книгу и пошла калечить кухонную плиту. Потом отперла дверь в курятник.
С утра Арабелла явилась с подносом и вестями, что всех кур сожрали еноты и яиц на завтрак нет. Бекона и овсянки тоже нет, поскольку плита приказала долго жить. На подносе был тост с арахисовым маслом. Мисс Жозефина и его отправила в унитаз, а следующей ночью угробила тостер.
Она сняла металлическую сетку с задней стенки стиральной машины и выкрутила изнутри детальку.
Она сломала телевизор и радио на кухне. Она вывела из строя посудомойку.
Ее постоянно разъедал изнутри страх, что Арабелла и Льюис выдадут ее, позарившись на вознаграждение. Она должна стать им ценнее любой награды. На следующий день по просьбе Арабеллы она спустилась посмотреть, что с плитой. Пока Арабелла ходила за отверткой, мисс Жозефина вставила на место выдернутый из тостера проводок.
– Надо же, вы все починили, – сдержанно констатировала Арабелла.
Избавление от очередного града домашних поломок в этот раз не вызвало у нее никакой радости. Скрестив руки на груди, она смерила мисс Жозефину долгим взглядом.
– Вот странно, что ни день какая-нибудь напасть. – Не отводя глаз, Арабелла положила отвертку на стол и добавила: – Не будь я умнее, подумала бы, что у нас завелся гремлин.
Мисс Жозефина фыркнула. Вот народ, все бы им на всякую чертовщину списать.
Арабелла даже не улыбнулась.
– А вы никак захворали? – спросила она, и в голосе у нее было не сочувствие, а скорее настойчивый интерес.
Мисс Жозефина пропустила это мимо ушей.
– Я просто слышу, у вас так часто вода в туалете сливается, – пояснила Арабелла. – Иногда по пятнадцать, а то и двадцать раз подряд.
Мисс Жозефина поняла, что днем спускать еду нельзя. Прятать надо. Например, в корзинке с шитьем. А спускать ночью, когда Арабелла и Льюис уходят спать к себе, в маленький домик. Усмехнувшись, она взяла отвертку и поковыляла к выходу.
– Куда вы? – спросила Арабелла.
Даже не пытаясь скрыть раздражение, мисс Жозефина ворчливо бросила:
– Стиралку чинить!
И ахнула, словно желая вдохнуть эти слова обратно. Так и застыла с раскрытым ртом.
Арабелла сперва ничего не сказала. Ее молчание заполнило всю кухню. Затем подчеркнуто медленно, понизив тон, произнесла:
– А что же, стиралка сломана?
В голосе у нее был великий триумф.
Мисс Жозефина повернулась к ней, напустив на себя самый беспечный вид.
– Ну да, а что, нет?
– Почем же мне знать? – Арабелла цыкнула зубом.
Склонив голову набок, экономка изучала престарелую хозяйку так, будто впервые увидела.
У мисс Жозефины запылали щеки. Она досадливо покачала головой и закатила глаза, словно поражаясь забывчивости своей экономки.
Украденная деталь оттягивала карман халата.
Отвертка выпала из руки и со звоном покатилась по линолеуму.
* * *
А Ник, Ник был умный. Не в том плане, что сильно образованный, по-другому. Как-то дом его родителей повадились уродовать райтеры. Не успевал отец закрасить или отскрести очередной тэг, как наутро стенку украшал новый шедевр. Вместо полумер – типа установить камеру и пытаться жаловаться городским властям – Ник пошел и решил проблему.
Он взял баллончик с краской и ночью отправился малевать на стенах сам. Изрисовал две стены дома свастиками, насколько хватило роста. Написал «смерть пидорам» и «ниггеры сосут». На все про все ушел неполный баллончик. Ник, разумеется, не питал нацистских взглядов, просто у него был замысел.
Покончив с делом, он лег спать. Родителей в известность не поставил.
Наутро в дверь уже звонили репортеры. Толпа зевак фотографировала дом. Мать с отцом были растеряны и злы, но явно обрадовались сочувствию. Город так долго игнорировал их проблему, а теперь граффити на их доме стали проблемой города. Мэр Портленда собрал пресс-конференцию и произнес речь о недопустимости разжигания в обществе ненависти, полиция усилила патрулирование улиц. Теперь райтеры обходили дом стороной – кому охота, чтобы все разжигание повесили персонально на тебя? А родителей журналисты везде представили храбрыми многострадальными героями. Ник им так ничего и не сказал.
Вот такой он был умный.
* * *
Ночью, когда все легли спать, мисс Жозефина бесшумно спустилась по чердачной лестнице. Свет ей для этого был не нужен. Все скрипучие половицы она знала наперечет, помнила наизусть все порожки и ни обо что в темноте не споткнулась. Пятьдесят семь ступенек вниз до узкой кухонной двери. Мисс Жозефина положила на нее ладонь и легонько толкнула, одновременно поворачивая ручку, чтобы не клацнула защелка.
Дверь не поддалась. Ручка поворачивалась свободно, а дверь не открылась. Мисс Жозефина уперлась в нее одетым в атласный халат плечом, пошире расставила босые ноги и навалилась всем весом, пока старая древесина не заскрипела. Дверь была заперта. На шпингалет, с той стороны.
В дыхании кухонного кондиционера слышался шепот. Далеко в передней мерно тикали часы – а может, мисс Жозефина слышала не их, а лишь собственную память об этом тиканье. Во тьме звучали голоса людей, умерших еще в ее детстве.
Мисс Жозефина осторожно присела на нижнюю ступеньку, обхватила руками колени и обратилась в слух. Когда первые птицы оповестили о наступлении рассвета, она поднялась и тем же путем вернулась к себе в постель.
* * *
А в Прежние Времена Уолтер печатал закрыв глаза, чтобы лучше видеть кончиками пальцев. Пальцы его атаковали клавиши ноутбука, вытанцовывали на них слова Толботта.

Полагается награда за фотографии тех, кто не носит при себе книгу Толботта.

Толботт диктовал, а Уолтер печатал:

Полагается награда за доказанную информацию о тех, кто симулирует инвалидность.

А старик постановлял:

Полагается награда за информацию о тех, кто живет вне положенного отечества.
Сайт, который Уолтер запустил по его инструкциям, набирал популярность. Самые нежеланные люди Америки. Народ ломанулся регистрировать себе учетные записи и добавлять, добавлять новые фамилии политиков, академиков, журналистов. Сотни имен. И счетчик напротив каждого тикал непрерывно. Миллионы голосов. Уолтер терялся в догадках, как именно это послужит его обогащению. Он был ученик мастера и пока не видел всей картины.
По Толботту Рейнольдсу нации требовалась аристократия. Короли Европы и Азии получали власть не путем голосования, они проливали кровь. И тот, кто пролил больше, получал бо́льшую власть. И английская королева, и шведские, испанские монархи стояли на горе трупов. Привязанный к стулу, покрытый багровой коркой от крови, по нескольку капель вытекшей из двух сотен порезов, Толботт выкрикивал:
– Зачем прислуживать другим, если град пуль станет твоей коронацией?
Демократия была недолгим отклонением. Америке нужен новый правящий класс – мужчины, пришедшие к власти исторически традиционным путем. Новой знатью станут мужчины, которые не боятся действовать. Можно жить ремесленником, не всем даны способности для высшего образования. Но вот ты тридцать лет строил дома и клал проводку – что станет с твоим телом? Как ты будешь зарабатывать на жизнь, когда спина и колени подведут тебя? Ссудный день нужен затем, чтобы мужчины объединили силы.
Уолтер поднял глаза от клавиатуры.
– То есть это, типа, как в «Бойцовском клубе»?
Его новый папаша покачал головой.
– Ты сейчас про книгу?
– Какую книгу? – не понял Уолтер.
Пальцы его замерли над клавиатурой. Толботт снисходительно усмехнулся.
– Я так и подумал… «Бойцовский клуб» повествовал о том, как мужчина обретает силу путем серии упражнений. – Кровавая корка на его жутком лице блестела. – «Бойцовский клуб» давал каждому понять, что скрытые в нем способности превосходят самые смелые его ожидания. А объяснив это, отпускал исполнять свою судьбу – строить дом, сочинять книгу, писать автопортрет.
Ну да, Уолтер помнил, в фильме такое было.
Все так же усмехаясь, Толботт качал головой.
– Паланик… – пробормотал он себе под нос. – Все его книги про кастрацию. Про кастрацию или аборт.
Он объяснил, что Ссудный день будет моделью самоорганизации мужчин в армию для достижения постоянного высокого статуса. Ссудный день призовет их к оружию прежде общества. Эти мужчины будут убивать от своего имени ради своего блага, не по указке и не в интересах тех, кто уже прибрал к рукам власть и ресурсы.
– Народу необходима структура для объединения, – заявил он.
Расклад Толботт видел так. Рожденные демографическим взрывом юноши превращались в мужчин – здоровых и сытых, хорошо образованных мужчин, которым внушили ожидания для себя славного будущего. Но никакого величия будущее им не готовило. Капиталистическая демократия гарантировала высокое положение лишь заурядностям, людям скромного интеллекта и талантов, умеющим обаять публику. А таких наберется горсточка среди миллионов.
Уолтер ждал, не зная, стоит ли это записывать.
– А остальные? С нами-то что произойдет?
Толботт с улыбкой вздохнул. Опустил глаза на забрызганный кровью цементный пол.
– Произойдет то, что происходит всегда.
По его словам, властям заранее было известно и о нападении на Перл-Харбор, и о готовящейся атаке на Всемирный торговый центр. Потопленные японцами корабли уже и так шли под списание. Башнями-близнецами пришлось пожертвовать. В обоих случаях стране была необходима война, которая проредила бы молодежь мужского пола. Война, которая привела бы к резкому сокращению свободной рабочей силы и, следовательно, к повышению цены труда. Многие страны могли отправить свой избыток молодых мужчин в мясорубку и тем самым подстегнуть мировую экономику.
– А самое главное, – заключил Толботт, – такая война привела бы к нехватке мужчин и сохранила бы в обществе патриархат.
Теория эта не внушала Уолтеру доверия. Он не хотел спорить с наставником, но все же заметил, что полиция и армия мигом подавят такой самоорганизованный бунт.
– Полицию принято унижать, – ответил на это Толботт. – Принято обвинять в преступлениях. Когда чаша ее терпения переполнится… Когда армия поймет, что ее ведут на бойню… Вот тогда и те, и другие не станут препятствовать Ссудному дню. А может, даже примут в нем участие, особенно если наградой будет высокое общественное положение для многих поколений их потомков.
Толботт утверждал, что не всякий мужчина решится на убийство лишь ради собственной выгоды. Но если речь идет о благе потомков, если пролитая им кровь гарантирует королевский статус его сынам и сынам его сынов, если единственная альтернатива – идти убивать на чужой войне, вот тогда любой с радостью примет участие в создании меритократии на крови.
На этом Толботт умолк. Взгляд его остановился на экране ноутбука. Ставя точку в дискуссии, он надиктовал:

Пенсии и отпуска временно отменяются для всех работников государственного сектора, за исключением полиции и военнослужащих.
Уолтер доверчиво напечатал, по-прежнему не понимая, куда эта затея ведет. По мнению Толботта, клерки и бюрократы продали свою ветреную молодость в обмен на стабильность и надежную рутину. Отныне жить им с этим выбором до конца. Ушло время, когда они могли бы упорхнуть в Тоскану, чтобы учиться живописи.
Толботт вдруг спросил:
– А ты читал роман Флобера «Бувар и Пекюше»?
В этом романе два клерка унаследовали состояние и бросили работу, чтобы развлекаться искусством и литературой, но в итоге поняли, что нет у них таланта к праздной жизни, и вернулись к скучной и размеренной конторской службе. Поколение «бэби-бума» ожидала та же судьба. Под новым режимом они будут работать и поддерживать миллениалов, пока не установится совершенно новая общественная система.

* * *
В немом изумлении Джамал бродил по комнатам своего нового дома. Питбуль Вышибала скакал на пару шагов впереди – то понюхать, что там за креслом, то поскрести дверь шкафа. Каждая комната скрывала за собой следующую, еще просторнее, и везде были камины, висели на стенах портреты белых людей и полки, плотно заставленные книгами. Яркое солнце сияло в огромные чистые окна, заливая выкрашенные белым стены. Джамал выбрал этот дом из длинного списка оставленной переселенцами недвижимости. По фотографиям в интернете. Сегодня первый день его жизни не под мамкиной крышей.
Люди, глядящие на него с масляных портретов, являли собой клан из прежнего мира. Чопорные лица когда-то влиятельных покойников. От картин он избавится. А вот книги сохранит. После Ссудного дня у него осталось одно искреннее желание – сочинять. Быть писателем, вкладывать в головы людей образы и символы через поток тщательно выверенных слов. Как это сделал Толботт. У него в книге об этом сказано:

Человек не становится взрослым до кончины своих родителей. Пока они живы, все его действия – это попытки заслужить их одобрение или вызвать гнев.

Слишком долго белые выступали для черных в ипостаси грозных родителей.

Еще дольше гетеросексуалы отечески стыдили квиров.

Джамал всегда жил с ощущением, что от него ждут бесконечных уступок. Он играл роль хорошего, смирного парня, потому что единственной альтернативой была роль бандита. Все его действия подчинялись одной цели – угодить другим. Убивать людей, конечно, нехорошо, но впервые Джамал не пытался всем понравиться.
Ощущения тогда он испытал странные. Странные по-хорошему. Он не стремился заслужить одобрение этих людей. Ему приятно было просто стрелять в них и не думать о том, нравится им это или нет. Джамал чувствовал от этого радостное облегчение.
Сопротивление было маловероятно. Обычно угнетенные обращались к церкви, в ее лоне они множили свои ряды, пока не появлялся лидер, чтобы сплотить их и повести за собой. Но нынешние гонимые лишенцы сами давным-давно отринули идею Бога. Их церквами были государственные органы и учебные заведения, и все их проповедники лежали ныне в братских могилах. У новой черни была прорва ученых степеней и наград, зато не было церкви, куда они могли бы побежать за приютом и утешением.
Наверняка есть те, кто умнее. Те, кто сильнее. Однако спускал курок именно Джамал, так что работать они будут на него.
Кем бы ни были хозяева этого дома, они давно переселились в положенное им отечество. И судя по всему, налегке. Оставили и мебель, и одежду с обувью. Теперь это его дом, его земля, его усадьба. Мать поселилась неподалеку, в городе, в таком доме, какого у нее прежде не было никогда, и все равно он не шел ни в какое сравнение с роскошным обиталищем Джамала. В особняке было, наверное, три этажа. На входе колонны, как в греческом храме. Первое слово, которое приходит на ум, – «величественный». Именно таким Джамал его себе всегда и представлял. За очередной дверью он обнаружил кухню. У плиты стояла женщина возраста его матери. Одета она была как прислуга в стародавние времена – в простое серое платье и белый передник, волосы собраны в аккуратный пучок под сеткой.
– Прошу прощения… – растерялся Джамал.
Женщина тоже была черной. Видимо, произошла какая-то ошибка. Сбой на сайте. Одобрили двух разных заявителей на один дом. Конечно, статус Джамала был выше по умолчанию, но его совсем не радовала мысль, что придется сгонять даму с насиженного места.
– Я тут экономка с проживанием, – пояснила женщина. – Мы с семьей за домом присматриваем.
На плите у нее что-то кипело. Питбуль протерся мимо Джамала, сунул морду ей в полные ноги, обнюхал со всех сторон.
– А вы хозяин новый? – спросила она, не дождавшись, когда Джамал заговорит сам.
Она мешала что-то в кастрюле и глядела на свою стряпню со скорбным выражением.
Джамал выдохнул – он и сам не заметил, что позабыл дышать. Даже кухня вокруг нее была чудом – сплошные ящички, рундучки и всякие кулинарные приспособления, висят на крючках разномастные сковородки, кастрюльки и сотейники, поблескивает медными боками раковина – и все это принадлежит ему. Уйдут месяцы, а то и годы, чтобы обжиться в таком месте. Он даже обрадовался, что у него будет здесь компания.
Вышибала оставил женщину в покое и принялся нюхать и скрести дверь. Какую-то узкую дверку с медной ручкой. Пес скулил и тыкался носом в замочную скважину.
Женщина заметила, что Джамал смотрит на дверь.
– А там заперто, – сказала она. – Мы ключ потеряли, с тех пор и заперто.
Пес обнюхивал щель под дверью, царапая когтями деревянный пол.
– Небось мышей чует, – предположила женщина, отворачиваясь к бурлящей кастрюле. – Там нет ничего, это дверь на чердак. – Голос у нее был вкрадчивый, напевный. – Ничегошеньки там нет, один только старый чердак пустой.
Джамал ухватил Вышибалу за ошейник и оттащил от двери.
– Где мои манеры… – Он протянул женщине свободную руку. – Меня зовут Джамал Спайсер.
Приподняв бровь, она окинула его удивленным взглядом, словно впервые увидела. Плечи у нее поникли, она встряхнула головой, будто снимая наваждение.
– Вы что, тот самый? Из телевизора?
Она имела в виду, что он из первого клана. По телевизору показывали коротенькие ролики о тех, кто будет стоять во главе нового государства Блэктопии. Каждый из его племени зачитал отрывок из книги Толботта, и это день и ночь крутили в записи по всем каналам. Увидев себя на экране, Джамал был сперва удручен тем, как простенько выглядит со стороны, какие кривые у него зубы и большие уши, но когда его начали узнавать незнакомые люди, проникся гордостью.
Женщина обтерла руки о передник и пожала протянутую ей ладонь.
– Очень рада познакомиться, – выдохнула она в изумленном восторге.
Ее лицо озарила улыбка – настоящая, не та, которая была навязана ей как часть униформы.
– Меня зовут Арабелла.
В этом доме его уже ждали те, кто будет ему готовить и наводить для него чистоту. Прямо встроенная семья.
– А это Вышибала мой. – Джамал тряхнул пса за ошейник и улыбнулся Арабелле в ответ.
* * *
Других вариантов не было, ему только и оставалось, что ждать. Гэвин зарегистрировался как резидент-иностранец – сходил на почту, заполнил положенные формы, заявил свою гомосексуальность и скрепил заявление клятвой. Почтовая служащая, которая принимала клятву, глядела на него сурово.
– Вы в курсе, что не имеете права работать? – уточнила она.
Гэвин уже знал это из книги Толботта.
– У вас нет права голоса и права управлять транспортными средствами.
– Я понимаю.
Служащая достала из пакета документов брошюру и прочитала вслух:
– Пока не одобрено переселение, резиденты-иностранцы должны сообщить в соответствующие органы адрес своего проживания и немедленно оповещать о его смене.
Ну, адресом проживания для него останется родительский дом. Много шансов съехать, когда нет ни водительских прав, ни работы?.. Декларация Взаимозависимости гарантировала уважение друг к другу представителей всех рас и сексуальных ориентаций, но уважать чужих гораздо проще, когда сидишь в уютненьком отечестве среди своих. А Гэвин был чужой, он застрял в обществе натуралов. Надолго ли – неизвестно.
Однако главное – время-то идет. В начале жизни всякого квира – по крайней мере, до Ссудного дня – было почти двадцать лет мучений. Тебя обзывают «Гейвином», колотят на переменах и запирают в школьных шкафчиках, а родители понятия не имеют, как помочь ребенку нестандартной ориентации. Но в восемнадцать лет все меняется. В восемнадцать квир получает награду за вынесенные лишения. В день рождения из группы слабейших, самых забитых членов общества он переходит в пул самых влиятельных.
Женщинам известна эта метаморфоза. Вот вчера была неуклюжая и нескладная малолетка, которую все сторонятся, не желая проблем с законом. А сегодня она уже водит мужчин за нос. Богатых мужчин. Могущественных. Самые интересные мужчины соперничают за ее внимание. Да, недолговечная власть, но власть. Ее можно использовать для получения денег, образования, доступа к нужным людям и так постепенно трансформировать в другую, более устойчивую власть. Да, когда-нибудь Гэвин станет инженером или юристом, а сейчас он хотел просто быть молодым и красивым, хотел притягивать взгляды. Он выдержал столько лет побоев и унижений, он заслужил свой звездный час.
Окно молодости открывалось в восемнадцать лет и открытым оставалось не вечно. Хотя родителей Гэвин любил, ему не терпелось поскорее эмигрировать туда, где он будет нормальным.
Пока же он находился практически в заложниках.
Причиной задержки было «Положение о компенсации». Как гласила книга Толботта, квиры приумножают свое богатство и навыки быстрее, потому что не расходуют ресурсов на вынашивание и выращивание потомства. Словно кукушата, гомосексуальные дети появляются в гетеросексуальных семьях и, едва оперившись, улетают к своим. Получается, время и средства гетеросексуалов расходуются в пользу нации квиров. Постоянный экспорт граждан к ним от белых и от черных представляет собой жесточайший торговый дисбаланс. Это утечка здоровой, полной сил, образованной молодежи. Меж тем родители таких кукушат остаются без компенсации вложенного труда и без поддержки на старости лет.
Нехорошо, конечно. Гэвин это понимал.
«Положение о компенсации» было введено, чтобы устранить дисбаланс. Оно позволяло гомосексуальным молодым людям из гетеросексуальных семей эмигрировать только в обмен на гетеросексуалов, мигрирующих от квиров. Гэвин молился, что сейчас в Гейсии какой-нибудь парень признается двум своим мамочкам в том, что ему нравятся девочки. Что он также идет на почту, заполняет такие же формы под суровым взглядом почтового клерка, который осуждающе цокает языком и предупреждает о запрете устраиваться на работу, водить машину и совать нос на выборы. А потом этот парень, этот анти-Гэвин, возвращается домой к мамочкам или папочкам и с надеждой ждет телефонного звонка.
В выпускном классе у них был модуль по Ссудному дню и новым нациям. Учителя – те, кто остался, кого не закопали в зачетной зоне футбольного поля при школе имени Франклина Рузвельта, – пели дифирамбы кланам Ссудного дня. Типа ура настоящим героям! Если бы не они, все поколение Гэвина отправилось бы умирать на фальшивой войне. Включая Гэвина, конечно, спасибо долбаному равноправию.
Учителя вечно зачитывали книгу Толботта и распинались о том, что дело стрелков правое. Ученики ходили со смартфонами наготове, спеша заснять всякого, кто не носит в руках иссиня-черную книгу и не выражает безоговорочного принятия нового порядка.
Учителя обосновывали правоту стрелков многолетним притеснением мужского населения. Дескать, мальчикам в младенчестве уродовали гениталии, суды были предвзяты к мужчинам по части опеки над детьми и дележа имущества при разводе по обоюдному согласию. А в тюрьмах сидело столько мужчин, что показатель самоубийств среди мужского населения более чем в четыре раза превышал тот же показатель среди женщин.
На семинаре им как-то показывали обучающий фильм: бульдозеры сгребают огромные кучи чего-то гниющего. Над кучами кружили стаи чаек. Одна камнем ринулась вниз, подхватила что-то и пролетела прямо перед камерой. В когтях у нее было зажато человеческое ухо. Горы серой тухлятины, по которой ездили гусеницами бульдозеры, состояли из бессчетных человеческих ушей.
Всем ученикам полагалось знать книгу Толботта наизусть и по требованию декламировать из нее любое положение.

Полагается награда за информацию, которая приведет к аресту лиц, использующих любую другую валюту, кроме толботтов.

Гэвин как резидент-иностранец ни на какую награду рассчитывать не мог.
Теоретически ему следовало бы радоваться новому порядку. Только никто не говорил о пролитой крови. О том, что в стенах школьного кафетерия остались дыры от пуль там, где шли расстрелы. Ясное дело, идея отдельной страны для геев очень ему импонировала, но в целом чувства он испытывал противоречивые. Это все равно что встретить молодого священника в футболке в облипочку, а у него стильные такие, брутальные татухи, и он священник, а руки у него такие накачанные, и среди татуировок свастика виднеется. Вот такая вот удача: не знаешь, радоваться или прочь бежать.
Гэвину еще не приказали нашивать на одежду розовый треугольник, однако, походу, это было дело времени. Только выбирать-то все равно не приходилось. В новой реальности он мог лишь пойти домой и ждать у телефона.
* * *
В Прежние Времена пальцы Уолтера замедлили бег по клавиатуре, следуя темпу речи Толботта. Старик излагал идею денег с ограниченным сроком годности. Как они создадут беспощадный климат, в котором люди будут изо всех сил зарабатывать и тратить. Такие деньги из ресурса превратятся в средство, перестанут держать людское время и энергию запертыми в сейфах.
Дело шло медленно. То ли от потери крови, то ли от старости Толботт едва ворочал языком.

Принцип фатального диссидентства гласит: общество так долго действовало против некоторых индивидов, что навсегда утратило их доверие. Эти индивиды всегда будут противопоставлять себя ему, даже если их интересы будут совпадать с общественными.

Схватив ртом воздух, Толботт очнулся. Голова безвольно висела на тощей жилистой шее, корка засохшей крови потрескалась в морщинах, светлые борозды пролегли через лоб и лучиками расходились из уголков глаз. Красные струпья осыпались ему на плечи, а он диктовал:
Люди готовы восхищаться красотой и гениальностью, но не их сочетанием. Оба дара у одного человека представляются вопиющей несправедливостью, и тогда один или оба надлежит уничтожить.

Уолтер проверял список каждый час. Имена появлялись и исчезали, те же, которые оставались, начинали быстро набирать голоса. Особенно политики. Толботт засыпал, уронив голову на плечо, а Уолтер лез обновлять список. Потом новый папаша, всхрапнув, просыпался и сразу начинал говорить.

Наркотики популярны потому, что включают лихорадку или безумие по требованию. В отличие от болезни, наркотики позволяют синхронное заражение, помешательство и исцеление групп людей.

Провозгласив что-нибудь такое, старик опять впадал в ступор.
Уолтер не мог понять цели этого списка – одни имена и числа, имена и числа. Толботт приказал ему удалять тех, кто за неделю не набрал трех тысяч голосов. Числа в списке ежедневно удваивались, о нем явно пошла молва.
Сам не зная зачем, Уолтер внес в список нелюбимого профессора. Старый хрен завалил Уолтера на экзамене за отказ воспринимать каждое слово в его лекциях как божественное откровение. Уолтер вбил в поле «доктор Эммет Бролли» и нажал на «Ввод». Список автоматически прокрутился, демонстрируя имя, в алфавитном порядке помещенное между сенатором штата и новостным обозревателем с кабельного канала.
И тут же напротив него появился голос. Единичка сменилась на двойку. Двойка на тройку.
* * *
Никаким родителям не пришло бы в голову дать ребенку имя Лакомая Бастилия. Под таким именем она подала документы на иммиграцию. Новое отечество, новая личность. После Ссудного дня все эмигранты ухватились за возможность начать с чистого листа. И пошло дело – мужчины с именами Аристотель и Аристид, женщины по прозванию Баккара и Дезире. Туда же вот и Лакомая Бастилия, которой определенно не стоило надевать облегающее платье из сливочного креп-муслина, не прихватив к нему плащика или кофточки, притом что явно собирался дождь! Никакие утяжки, чашечки и косточки не справлялись с ее сногсшибательными формами, поэтому Лакомая предпочитала обходиться без ухищрений. На полпути от парковки небеса разверзлись, и каждая тяжелая капля оставляла на светлой ткани след, и вскоре невесомое платье прилипло к телу, скрывая под собой кофейного цвета округлости не лучше, чем слой растопленного масла.
Все лесбиянки пожирали ее глазами – ее стоящие торчком налитые груди, ее соски – две четкие лиловые мишени под тонкой тканью. Лакомая чувствовала, как взгляды незнакомых баб щупают темный янтарь ее мускулистых бедер, скользят по ямочке, где смыкаются ее большие круглые ягодицы, так четко обрисованные под вымокшей юбкой.
Ну и пусть пялятся. Так у нее не будет соблазна глядеть по сторонам. А то ведь если она случайно посмотрит в масляные глаза хоть одной этой бабе, она просто взорвется.
Так Лакомая и сидела, нагая и беззащитная, неохотно ковыряя салатик и стараясь видеть только предметы непосредственно перед собой – бокал пино-нуар, хлебную тарелку, бледную розу в вазочке по центру стола. Не обращать внимания на шумный зал ресторана, полный лесбиянок и геев. Только вот здесь они не были лесбиянками и геями. Полное отсутствие гетеросексуалов превратило людей за столиками просто в мужчин и женщин.
Чтобы отвлечься, Лакомая сосредоточилась на своей даме. У женщины, сидящей напротив, была пышная грива рыжих волос. При переселении она выбрала себе имя Джинджер Престиж. Свели их коллеги Лакомой по аэрокосмической корпорации. Никак они не могли смириться с присутствием в своих рядах одинокой женщины и постоянно устраивали ей свидания вслепую, подсовывая своих знакомых и знакомых знакомых с именами типа Чаша или Гордость. Видимо, не состоящая в законном браке особа представлялась угрозой этому чинному, домашнему, разделенному на стабильные пары обществу женщин средних лет.
Изящными длинными пальцами рыжая играла с локоном у лица.
– Мне сказали, ты ракеты строишь?
Лакомая отпила вина и скромно кивнула.
Робко глядя на прозрачное платье, туго обхватившее осиную талию, рыжая пролепетала с восторгом в голубых глазах:
– Вы там настоящие герои!
Она имела в виду миссию на Марс – высокобюджетный национальный проект, призванный сплотить новую, встающую на крыло страну и заявить притязания – по крайней мере, символические – партии Оскара Уайльда на Красную планету. Лакомая была одним из ведущих отечественных экспертов по аэрокосмической технике, возможно, ключевым звеном в гонке однополых астронавтов к Марсу.
Вина она выпила всего один глоток и сделала официанту знак унести почти полный бокал, не желая себя искушать. У Джинджер были такие длинные пальцы и сочные губы, что начинало разыгрываться воображение. У Лакомой мурашки побежали, когда она представила это веснушчатое розовое лицо меж своих шоколадных ног. Надежда отечественного ракетостроения поймала себя на фривольных мыслях и стряхнула морок. Слишком долго она живет одна, храня супружескую верность. Эти фантазии свидетельствовали не столько о неотразимой сексуальности рыжей, сколько о затянувшемся ее, Лакомой, воздержании.
– Ну, а я сегодня пью за двоих, – заметила рыжая, подзывая официанта, чтобы подлил ей вина. – А кто ты по знаку Зодиака?
Лакомая поправила салфетку на коленях.
– Родилась в конце мая.
Рыжая заулыбалась.
– Близнецы, значит.
Лакомая беседу в этом направлении не поддержала, и рыжая сменила тему.
– Скажи мне как космический гуру, что ты думаешь об этой истории с летающими пирамидами?
У Лакомой не было секса уже пять месяцев. Двадцать невыносимо одиноких недель минули с тех пор, как она попала в эту чужую страну. Вилкой она принялась вторгаться в недра салата, желая найти и пронзить артишоковое сердечко. А отвлеклась от этого занятия лишь для того, чтобы попросить стакан апельсинового сока. Очередной стакан унылого апельсинового сока, когда хотелось ей мартини. Мартини с водкой, в него три набитые чесноком оливки, а в себя – большой твердый член одного блондина, так чтобы кончать с ним, вытягиваясь в струнку… и вдруг, подняв глаза на официанта, она заметила этого самого блондина.
Он сидел в узкой нише в самом дальнем углу зала. Худосочный белый парень, сложенный, в лучшем случае, как теннисист – а если по-честному, то кожа да кости. Волосы мальчишеским чубчиком падали на широкий фарфоровый лоб. К Лакомой он сидел боком, так что она видела его в профиль с головы до пят. Напротив белого парня жевал мускулистый черный детина, такой здоровенный, что слишком узкая футболка на нем чуть не лопалась. Лакомая видела его накачанные ляжки в голубых джинсах под столом и то, как он сует оба мясистых колена блондину между костлявых ног и начинает нагло, при всех эти ноги раздвигать.
Блондин неловко отодвигался, но узкая ниша, в которой они сидели, не позволяла ему полностью избежать соприкосновения, и черный качок продолжал хищно его домогаться, игнорируя сопротивление. Блондин краснел и от унижения чуть не плакал. Как будто почуяв на себе взгляд Лакомой, он вдруг обернулся.
Она тут же отвела глаза. Сердце выскакивало из груди. Здесь женщина рисковала всем, если дольше приличного смотрела на мужчину. За такую оплошность можно в одночасье лишиться работы и жилья, родительских прав и гражданства. Без лишних разбирательств депортируют к белым или к черным – туда, где сексуальные отношения между людьми разного пола не считаются зазорными.
Если рыжая и заметила, то виду не подала. Прихлебывая вино, она рассуждала о гонке деторождения. Каждый час натуралы делают новых гомосексуалов. Гомосексуалам никогда не угнаться за их темпами, и шансов представить достаточное количество детей для обмена нет. А значит, в плену у натуралов всегда будут оставаться гомосексуальные подростки.
Рыжая работала в правительственной структуре, занимающейся этим вопросом. Сейчас они продвигали идею выкупа своих людей за деньги. Гетеросексуальным родителям, которых покидает гомосексуальный ребенок, следует выплачивать некую сумму, которая компенсировала бы им вложенные ресурсы и стала бы финансовой подушкой для достойной старости. Так называемый «фонд освобождения». Конечно, потребуются сотни миллионов, но деньги можно собрать посредством краудфандинга.
Лакомая слушала ее вполуха. Ей приходилось напрягать всю свою волю, чтобы не смотреть на блондина. Она чувствовала на себе, на своей груди его взгляд и стискивала зубы, пытаясь не заплакать.
* * *
Особняк Мэрихилл занимает на тихоокеанском северо-западе то же место, что дворец Херст-Касл в калифорнийском Сан-Симеоне. Оба они по заказу толстосумов построены из железобетона, скрытого под архитектурной смесью европейских стилей. Оба набиты сокровищами, купленными по дешевке у разорившихся королевских особ. Оба стоят на возвышенности, паря над окрестными пейзажами. И обоим хозяева в свое время дали одинаковое прозвище – «ранчо».
Чудеса архитектуры всегда поначалу воспринимаются как блажь. Когда в 1887 году над Парижем начала расти Эйфелева башня, светоч французской культуры Виктор Гюго заклеймил ее как чудовищную буровую вышку, которая изуродует облик города. Небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг, возведенный к 1931 году, до конца Великой депрессии не мог привлечь арендаторов, и злые языки Нью-Йорка окрестили будущую достопримечательность Пустым небоскребом.
Время узаконивает то, что сперва было скандалом.
Мэрихилл являл собой невероятное итальянское палаццо среди голых, открытых всем ветрам пустошей, оставленных древним ледником. Но несмотря на такое местоположение, великолепием он не уступал своему калифорнийскому сопернику. Его окна забраны витиеватыми бронзовыми решетками в духе Ренессанса, так что это в равной мере крепость и тюрьма – ибо внутри заключены славянские венцы и богатые престолы, царские портреты и бесценный фарфор с Востока. Готовое королевство, в котором Чарли устроил свою вотчину. Его доход был единственным источником толботтов в регионе, и вся беднота на мили вокруг пришла к нему бить челом, просясь под его протекцию. Женщин, которые были хороши собой, Чарли принимал в гарем командными женами. Те, кто с внешними данными поскромней, поступали к нему домашней прислугой, а которые страшные отправлялись возделывать землю в звании полевых жен. Женщины были обязаны носить платья с корсажами, которые срывались одним движением, мужчинам полагались килты или штаны, в зависимости от погоды.
Сам Чарли предпочитал шитую золотом верхнюю рубаху, под которую надевалась нижняя, из тонкого полотна с широкими рукавами. Ноги его украшали бархатные плундры, снизу крест-накрест стянутые кожаными ремешками. Такой наряд соответствовал зарождающейся культурной идентичности Государства Арийского.
В длинный перечень тягостных забот входила и необходимость все переименовывать. Каждую гору, каждый ручей следовало наречь заново по обычаю страны, которой они теперь принадлежали. Кроме того, Чарли приказал выстроить каменную медоварню для производства хмельного меда. Призвав к себе воды могучей реки Колумбии, именовавшейся ныне «Потоком Чарли», он постановил, что живительную влагу ее надлежит в достаточном количестве перенаправить на возвышенные территории для ведения там земледелия. Великие усилия вложил Чарли в эту затею, и вскоре его дворец окружали поля курчавого эндивия, широкие полосы сахарной свеклы, кинзы и брюквы.
В соответствии с культурными ценностями Государства Арийского простолюдины разгуливали по долам и весям в коттах и камизах, от непогоды они укрывались, заворачиваясь в широкие плащи с капюшонами, на ногах, в зависимости от времени года, носили сапоги или сандалии, а на головах – уборы, обозначавшие место в социальной иерархии. Многие щеголяли в дублетах, рукава которых украшали клинья алой парчи, а на груди и плечах сверкали музейные самоцветы. Жемчуга теперь можно было купить у прежних богатеев по цене яйца, и ни голодающим, ни мертвым не было никакого толку от золота.
Чарли и его приближенные разыскали и разобрали по своим домам всех юных прелестниц. Богатые наряды позволяли Чарли и другим вождям Государства Арийского заново открыть в себе благородное происхождение. Облаченные в венецианские бриджи, сдвигали они оловянные кружки с крепким элем и славили друг друга. Неустанно трудились многие домашние жены, мастеря и расшивая им узорные спорраны.
Задача стать героем была выполнена и осталась в прошлом, уступив место каждодневным хозяйственным заботам. Много было этих забот, Чарли даже не успевал задуматься, довольно ли его сердце. Когда он рассекал по своим владениям в табардах и бригантинах, в стеганых поддоспешниках, колетах и упеляндах, на него порой нападала тоска. Борясь с нею, Чарли созвал Комитет по возрождению истинной культуры и возродил менуэт. Возродил куртуазность и традицию целования руки. Ввел обязательные требования к положенной белому человеку чистоте речи. Наполняя жизнь своей вотчины смыслом, он возродил культ Одина и Тора, для чего по его приказу возвели собор с нефами и взмывающими ввысь контрфорсами. Но даже преклоняя колени у алтаря и принимая участие в свежесочиненных древних таинствах, не испытывал Чарли довольства.
Сыты были его подданные и не бездельничали. Изучали они забытые тексты в поисках рецептов красок и утраченных узоров для плетения кружева. В моду вошли рубахи покороче, и самые удалые из арийских властителей дополнили свой гардероб гульфиками из золоченой кожи, инкрустированной жемчугами. А в непосредственной близости от этих гульфиков всегда находились командные жены, готовые раздвинуть ноги. Кавалер мог снять с головы тюдоровский берет или треуголку с плюмажем, но этим галантность его, как правило, и ограничивалась.
Упомянутая же тоска, нападавшая на Чарли, воскрешала в его памяти школьные годы. В думах он возвращался к тем дням, когда на уроках литературы проходили незаконченный роман Флобера «Бувар и Пекюше». Пока более резвые однокашники проказничали и бесконечно обсуждали искусы плотской любви, юный Чарли корпел над книгой, впитывая главный ее тезис. Два конторских служащих нежданно получают состояние и оставляют привычную жизнь, надеясь обрести счастье в каком-то более возвышенном занятии. Они ищут счастья в вине, искусстве, скачках… и нигде не находят. В итоге они возвращаются по своим конторам, писать в гроссбухи и перекладывать бумажки.
Притча эта застряла у Чарли в зобу, как всухомятку заглоченный сэндвич с арахисовым маслом. А если он и правда не способен наслаждаться жизнью властелина? А если он воспарил слишком высоко, а на самом деле место его было в цеху, рядовым подмастерьем?
Он слыхал истории о восходящих рок-звездах. Авангардных фигурах, сделанных из того же теста, что Курт Кобейн. Едва на них обрушивались признание и богатство, они покупали себе особняк – это был вроде как очередной обряд посвящения. А потом много лет жили, занимая в своем особняке одну-единственную комнату, выбрав нередко самую маленькую, не больше чулана.
Чарли решил не пятиться робко от судьбы, а постепенно врастать в новую роль. И хотя женщины в его доме были безотказны и с благодарностью принимали честь вынашивать его потомство, ему нужна была одна – та, что поможет держать на плечах тяжкое бремя власти.
Чарли начал понимать, в чем заключается следующая, пожалуй, величайшая его задача. Он должен сбалансировать неравенство мужчин и женщин. А для этого надо найти и приблизить к себе исключительную, самую лучшую женщину и подготовить ее к роли официальной жены. Да, сейчас женщины выполняют всю тяжелую работу в полях и содержат в порядке дворец, а мужчины хлебают пиво и бахвалятся тем, как сеют новое поколение граждан. Но если Чарли пожалует избранной женщине богатство и влияние, возведя ее в ранг божества, он тем самым уравновесит низкое положение всех прочих ее товарок.
* * *
Ферменты в клетках Пайпера начали саморазрушительный процесс автолиза, переваривая клеточные стенки и выпуская жижу. Бактерии в легких, во рту, носоглотке и пищеварительном тракте обжирались этими янтарными потоками аминокислот. Мухи добрались до глаз, заднего прохода, гениталий, ноздрей и принялись откладывать яйца. Вылупляясь, личинки зарывались под кожу, чтобы питаться жировой клетчаткой.
Глаза осели и потекли.
Кишки слиплись уже давно, и продуцируемый бактериями газ не находил выхода, раздувая живот. От размножающихся внутри бактерий набухло лицо и гениталии, язык разнесло так, что вытолкнуло наружу из растянутых, вздутых губ. Пенис увеличился в последнем подобии эрекции, до отказа наполненный продуктами жизнедеятельности бактерий. Слышно было лишь, как личинки пожирают лицо. Хруст их мандибул. Примерно такой звук бывает, если медленно ехать по асфальту на шипованной зимней резине.
Брюшная стенка лопнула, газ вышел, и торс растекся зловонной лужей. Бактерии в ротовой полости переварили небо и набросились на мозг, который быстро растворился, изливаясь из ушей. Жуки-кожееды Anthrenus verbasci и Dermestes lardarius начали пожирать мышцы. Потом, вероятно, остались лишь кожа и кости. Хотя кожу, скорее всего, в итоге доели жуки.
Все это время включенный телевизор работал. Тот самый человек, труп которого на ковре жрали черви и насекомые, глядел с экрана на свои бренные останки и говорил:

Трус оскорбляется за других. Пусть всякий человек несет ответственность только за свои эмоциональные реакции.

Личинки стали мухами и отложили новые яйца. А красивый человек в телевизоре рассказывал мухам, ползающим по его скелету:

Делая карьеру на ниве спасения людей, человек создает постоянный класс нуждающихся в спасении.

Мухи ползали по стеклам. Их трупы уже ковром усеивали подоконники, и все новые личинки вылуплялись из новых яиц. А человек в костюме, сшитом по индивидуальному заказу на Сэвил-Роу, излагал личинкам:

У всякого должен быть выбор – умереть или бороться.
Новые поколения мух откладывали яйца, отживали свой срок и дохли в попытках прорваться к солнечному свету через закрытые окна – до тех пор, пока не был сожран весь подкожный жир и последние мухи не упали мертвыми на подоконник. И даже тогда человек с лицом, которое годилось бы для короля, президента или святого, продолжал вещать, глядя с экрана на лежащие под ним череп и кости:

То, что вас легко любить, не гарантия, что вас полюбят.
* * *
Для эмиграции она выбрала ему имя Джентри Тэйт. А он нарек ее Лакомой Бастилией. Новые прозвища обмыли шампанским – всего по глотку, потому что она отчаянно хотела забеременеть. Скрываясь, они еще могли оставаться вместе, но в любой момент ожидали стука в дверь. И тогда его депортировали бы в государство для белых, а она осталась бы в бывшей Луизиане, теперь ставшей частью черного государства Блэк- топии.
Если она родит, ребенка протестируют и припишут к соответствующему отечеству. Сначала они думали уехать в Канаду, но та же идея пришла в голову миллиону других смешанных пар. Не желая принимать такой поток беженцев, Оттава закрыла границы.
У них была лишь одна возможность остаться вместе. Ну, то есть как «вместе» – не мужем и женой, и даже не друзьями или знакомыми, которые иногда могут где-то случайно пересечься.
Нет, единственной возможностью не оказаться по разные стороны границы был вариант прикинуться геями. Отечество квиров принимало всех вне зависимости от цвета кожи, а истинную сексуальную ориентацию никакое тестирование не выдавало. Разумеется, квиры предвидели такое развитие событий. По слухам, этим путем пошло немало смешанных пар – временное расставание, эмиграция и тайное воссоединение. Мексика ведь тоже давно не принимала беженцев.
Лакомая как-то сходила на пару свиданий с женщиной, работавшей в иммиграционной службе в отделе по выявлению мошенничества. От этой женщины она узнала, что иммигрантов, пойманных на гетеросексуальных связях, ждет немедленный арест. У белых столько гомосексуальной молодежи застряло в ожидании выездных виз, что квиры агрессивно разыскивали в своих рядах тайных гетеросексуалов для обмена.
Если афера вскроется, их с Джентри моментально депортируют по разным государствам. Такая вот проблема.
Они шутили, как будут назначать друг другу свидания поздно ночью в грязных общественных туалетах и тайком целоваться в темных переулках. Такое будущее сулило им много унижений, но, по крайней мере, Джентри и Лакомая могли сохранить связь друг с другом. Сохранить любовь и надежду на будущего ребенка. Пока ребенок не достигнет возраста, когда положено объявить свою ориентацию, они останутся маленькой семьей. Будут передавать отпрыска друг другу в занюханных притонах с липкими полами, куда всякие озабоченные ходят за порнухой, а тайные гетеросексуалы – предаваться своему преступному вожделению. Супружеские случки в вертепах разврата.
Вообразив такую картину, Лакомая не могла не подумать о Спасителе, рожденном в грязном хлеву. И все ведь потом сложилось хорошо – ну, более или менее.
Ей претила мысль, что ее дитя станет пешкой в международной политике. Впрочем, впереди еще восемнадцать лет. За такой срок законы могут измениться. А если ребенок изберет для себя гомосексуальность, то станет якорем, который удержит их с Джентри в одном отечестве.
Что хорошо в апельсиновом соке – это прекрасный повод лишний раз отлучиться пописать. Промокнув углы губ салфеткой, Лакомая кротко улыбнулась своей даме.
– Мне нужно в туалет.
Она поднялась из-за стола, не глядя в сторону Джентри и его напористого спутника – или ухажера? Надежда была на прозрачное желтое платье, из-за которого все сворачивали головы ей вслед, а еще она для верности сделала неторопливую петлю через весь зал, как бы заблудившись. Теперь Лакомая уповала на то, что муж заметил ее маневр и поспешит следом.
* * *
Шаста нашла этот сайт. Наверху горела крупная надпись: «Невеста королей». А ниже списком перечислялись члены каждого клана, которые в настоящий момент рассматривают потенциальных невест. Один, к примеру, по имени Брэч, бывший водитель автопогрузчика, ныне обладатель поместья на острове близ Сиэтла и пары десятков жен, подыскивал себе в гарем командных жен новые кандидатуры. Также Брэч владел растущей сетью закусочных. Шаста видела вращающиеся знаки с их логотипом на съездах со скоростных трасс. На знаках крупным черным шрифтом на светлом фоне было заявлено: «Только для белых». То ли бравада, то ли смиренная ирония – поди разбери. В меню фигурировали «наци-лазанья», «ку-клукс-бургер» и «овощной салат по-гитлеровски в кукурузной тортилье».
Брэч и ему подобные нарекли себя графьями и баронами. Вчерашние автомойщики и собачьи парикмахеры. Аристократия бывших слесарей и мусорщиков. Они взяли пушки и вышибли цивилизации мозги. Шаста тоже прочитала книгу Толботта и могла догадываться, какие перспективы ждут ее в гареме. Она станет племенной кобылой и будет рожать белых младенцев, приумножая население нового отечества. Много белых младенцев, одного за другим, с разницей в год или меньше. Про таких мама раньше говорила «ирландские близнецы».
В маленьких городках и поселениях устраивали голосование. Выбирали самую красивую девушку, в складчину наряжали ее и приводили в товарный вид. Вместе со свитой помощниц и стилистов эти королевы красоты обивали пороги князьков из новой знати. Если такая устроится хотя бы командной женой в гарем, ее деревня уже не пропадет. Супруга великого о своих позаботится.
Так они и кочевали от двора ко двору, соискательницы на пост королевы и стайки их прислужниц, спонсируемые мечтами и надеждами соседей по захолустью. Бывшие чирлидерши, королевы выпускных вечеров и принцессы родео.
В надежде на брачный альянс группа старалась продемонстрировать свою представительницу в лучшем виде. В ожидании очередных смотрин дамы завивались, делали эпиляции с пилингами и всячески наводили красоту.
Толботт призвал установить мораторий на прогресс. В ближайшие сто лет со всеми разработками новых технологий и чудес инженерной мысли надлежало повременить. Слишком долго белые мужчины сублимировали свои естественные импульсы в науку. Отныне энергия их должна быть направлена в природой заложенное русло. Белым надлежит отдохнуть от всяких там промышленных революций и информационных веков. Расслабиться, порезвиться на свежем воздухе, не делать ничего, кроме здоровых деток. «Поколение секса» – таким должен стать их девиз.
Новые бароны и герцоги просто обожали спортивную терминологию. Слова «командная жена» – это сразу серия ассоциаций: преодоление заслонов, третья база, быстрый гол… «Полевые» жены навевали мысли о военно-патриотических играх. Все предприятия, от шинных заводов до овощеводческих хозяйств, теперь стали частью чьих-нибудь феодальных владений. Новые деньги полагалось зарабатывать и тратить быстро. Толботт обещал, что срок действия валюты увеличится, когда она окрепнет, но пока свежеобретенная «шкура» тут же тратилась на хлеб, бензин, зубную пасту, гроздь винограда, билет в кино, пару носков – вот сколько рук ей предстояло пройти за один день.
Шаста знала, что брак ее родителей держался на одном обычае. Иногда мать клала обручальное кольцо на полочку в ванной, отправлялась поужинать и через несколько дней возвращалась домой. А потом был черед отца проделать то же самое.
Вождь Чарли был одним из немногих на сайте, кто не претендовал на убийство президента прежде соединенных штатов. Этим он и привлек внимание Шасты. Она загрузила пару удачных селфи – один кадр крупным планом и один в полный рост – и по инструкции заполнила заявку. Желаемая позиция: главная жена. Готовность рассмотреть позицию командной жены: готова. Рост: сто семьдесят пять сантиметров. Вес: пятьдесят семь килограммов. Наследственные физические или психические заболевания в роду: нет. Цвет волос: блонд. Цвет глаз: голубой. Раса: белая.
После нажатия кнопки «Отправить» выскочило всплывающее окно: «Для приема заявки от соискательницы требуется согласие на генетическое тестирование для подтверждения расовой принадлежности и общего здоровья».
Шаста поставила галочку напротив «Согласна».
* * *
В каждой комнате, от больших до самых маленьких, непременно стоял на серебряном подносе хрустальный графин – с самогоном, великолепнейшим самогоном. Джамал налил себе стаканчик, чтобы с удовольствием потягивать, обходя новые владения. Он изучал огромные масляные полотна, которые могли занимать всю стену почти до потолка. Запечатленные на них люди, все в медалях, с нехилыми такими саблями, были в свое время главными игроками. Они признали бы его право забрать поместье у их измельчавших, слабохарактерных потомков.
Воины с портретов проливали кровь врагов, чтобы поселиться здесь, чтобы возвести эти стены, сочетаться браком с женщинами, которые украсили тут все рюшечками.
Арабелла с семейством ушла ночевать в маленький домик на отшибе поместья, а большой хозяйский дом остался в полном распоряжении Джамала.
Только никакой дом не является источником власти.
Прихватив свой экземпляр книги Толботта и стаканчик, Джамал устроился в самом большом кресле у самого большого камина. Чтение Толботта позволяло ему войти в структуру разума. Почувствовать, как по канве мыслей Толботта формируются собственные мысли. Вот в чем власть – в том, чтобы жить в головах других людей. Реорганизовывать их разум по своему образцу.
Джамал и забыл уже, когда в последний раз просидел всю ночь в тишине, впитывая чужие слова. Но этой ночью он читал именно так. Старинные часы, стоящие в коридорах и на каминных полках, тикали допотопными бомбами замедленного действия.
Как сказано у Толботта:

Растя ли детей или проповедуя идеи, человек делает одно: постоянно распространяет себя, как семя.
Вот посмотреть на сегодняшних белых – из них ушло нечто жизненно важное. Как эти люди, потомки викингов, в чьих жилах течет древняя скандинавская кровь, чьи предки ходили под парусами по Рейну, Волге, Днепру и Дунаю, грабя и сжигая все подряд и заселяя бо́льшую часть континента светловолосым голубоглазым потомством, – как они могли взять и исчезнуть без следа? Видимо, большинство белых мужчин считали достаточным жизненным достижением тот факт, что они не черные и не квиры. Прекрасное обоснование необходимости разделить государства. Это стимул к развитию для всех. Чтобы чувствовать превосходство над другими, каждому придется поработать.
Никто из мужчин на этих портретах – с бородами, холеными бакенбардами и золотыми позументами – не родился великим. Каждый шел ва-банк ради шанса на лучшую жизнь, и каждый в итоге ликовал, стоя над сотнями и тысячами поверженных врагов. Теперь же победители и побежденные давно мертвы и на том свете чествуют друг друга за подвиги.
Именно тогда он в первый раз и услышал. Той поздней ночью. Один в доме.
Джамал не хотел допускать мысль, что его преследуют призраки, но разум его уцепился именно за эту идею. Если подумать, сколько он уничтожил целей, пересчитанных и похороненных, совсем не удивительно, что первым делом в нем заговорили страх и нечистая совесть.
Только вот звук был никак не из тех, что обычно связывают с чертовщиной. Джамал поставил пустой стакан на стол. Свой стакан на свой стол в своем доме, из которого его не выгонишь никакими полуночными шорохами. И уж особенно такими.
Где-то далеко шумела вода, и что-то шуршало по старым трубам.
Сомнений быть не могло: под самой крышей кто-то сливает бачок унитаза.

По сути своей "Ну, погоди!"-это совецкий Яой. Мультипликационный. Правда без сцен 18+....Но намекаэ.

Неувгн Книговик/Былотуд/Аймо-вы зря стараетесь.
Всё равно ваши опусы никто не читает....
Напрасный труд. Напрасный флуд...
Да, вы нас глушите...но толку?
Мы всё останемся такие какие мы есть.

Мы просто передислоцируемся...

* * *
В памятке значилось: «только износоустойчивое и пригодное для машинной стирки». Гэвин снял с любимой сорочки фирмы «Сэнд» целлофановый чехол, в котором принес ее из химчистки. Расстегнул пуговицы, бережно снял с вешалки.
Приталенная, насыщенные оттенки красного и оранжевого… Он надевал ее всего дважды, боясь испортить – вдруг пятно или принт потускнеет. Прижав воротник подбородком, Гэвин принялся складывать сорочку на весу, аккуратно совмещая рукава. Превратив ее в ровный маленький сверток, он уложил сверток в пустой чемодан.
Женский голос произнес:
– Не то берешь.
Это была не мать. Сестра, Шарм, стояла в дверном проеме, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки. Одну ладонь она тут же вскинула перед собой в знак, что не станет слушать возражений. Подойдя к раскрытому шкафу, она обреченно сгорбилась.
Ассортимент ковбойских рубашек с перламутровыми застежками. Пуловеры с люрексом, подделка под «дольче габбана». Винтажный «версаче».
Перед ней был сундук с приданым, которое Гэвин собирал для взрослой гомосексуальной жизни.
Сама же она рассекала в солдатской рубахе из армейских запасов.
– Вот такое тебе надо, – заявила сестра, поддев пальцем грубую ткань. – Прочнее железа.
Немаркий защитный цвет. Незаправленные полы свисают до середины бедра, прикрывая голубые джинсы. Ближайшим аналогом в его шкафу была оливковая рубашка с кучей нашивок. Бойскаутская форма, купленная в секонд-хэнде вместе с отличительным значком высшего ранга – «скауторел».
– Зато «Сэнд» не мнется! – попытался возразить Гэвин.
Но Шарм уже выкинула красно-оранжевую роскошь из чемодана и засунула на ее место скаутский прикид.
– Там тебе не дефиле, – отрезала она, – а концентрационный лагерь!
Книга Толботта называла такие заведения центрами удержания человеческих ресурсов. Тот, в который определили Гэвина, до Ссудного дня был нестрогой тюрьмой. Год Первоначального Переселения близился к концу. Те, кто родился не на своей земле – то есть не с той ориентацией или не с тем цветом кожи, – задерживались властями и находились в ведении специальных органов до тех пор, пока положенное им отечество не сообщало о готовности предоставить замену. Если Гэвину повезет, сейчас где-нибудь в Гейсии восемнадцатилетний натурал так же пакует чемодан в такой же лагерь. Гэвина и ему подобных два десятилетия кормили, обучали и одевали. Слишком большие инвестиции, чтобы списать их за красивые глаза. Если он попытается эмигрировать нелегально, или удрать в Канаду, или удавиться, страна может потерять ценный экспортный товар.
Гэвин размышлял. А нет ли какой подпольной дороги, по которой рожденных в чужом отечестве переправляют к своим? Нельзя ли как-то проскочить мимо официальной очереди? Нет ли какой системы паролей и явок? Может, существуют «койоты», готовые за мзду провести нелегалов через пограничные земли?
Шарм выдвинула верхний ящик комода и рылась в носках. Выбрала две пары темно-синих, три пары черных, одни зеленые без рисунка и шесть пар белых спортивных. Засовывая их в чемодан, сказала:
– Зато тебе не грозит стать инкубатором для производства младенцев какому-нибудь вождю.
А ей, можно подумать, грозит – с такой-то обгорелой на солнце мордой и остриженными волосами… Вот еще одна причина, по которой Гэвин добровольно сдавался в лагерь. Если кандидатуры на обмен не найдется, Гейсия может выплатить за него компенсацию – до полумиллиона толботтов. Родителям деньги сейчас точно пригодятся, даже Шарм должна понимать. Они могли бы купить бизнес, небольшую ферму, семена, скот и все, что нужно, чтобы прокормиться в новой экономике. А иначе их ждет участь всех прочих беловоротничковых бумагомарателей и кодописателей: либо сдохнуть, либо идти крепостными к ближайшему князьку.
Одни рванули штурмовать канадскую границу. Другие уморили себя выхлопными газами в гараже. Но Гэвин считал, что, набравшись терпения, все его семейство может извлечь из ситуации выгоду. Он ассимилируется в Гейсии, а родные получат средства к существованию и свободу.
Сестра полезла под кровать и вытащила его теннисные туфли и лоферы. Рассовала их по пластиковым пакетам из супермаркета и угнездила в чемодане рядом с шортами карго. Шорты эти Гэвин ненавидел. А лежали они на камуфляжных штанах, выбранных сестрой за то, что на них не будет видно пятен. Между ними она впихнула пластиковый контейнер для ланча, в котором лежали бритва, зубная щетка, паста и расческа. А сорочка фирмы «Сэнд», такая прекрасная и непрактичная в своем красно-оранжевом великолепии, осталась на кровати.
Сестра что-то сказала, но слова прошли у Гэвина мимо ушей.
– Я спрашиваю, – терпеливо повторила сестра, – слышал ли ты про Уолтера?
Гэвин в последний раз обводил глазами свою комнату.
– Какого Уолтера?
– Ну этого! Парня Шасты! Из универа!
– Не слышал. А что?
Сестра прикинула, много ли в чемодане осталось места. Достала с верхней полки шкафа толстый шерстяной свитер и легкий хлопковый пуловер. Вслед за ними отправила в чемодан набор простых белых классических трусов, оставив на дне комода те, что от «эндрю кристиан», из микрофибры, стилизованные под спортивную защиту паха и так эффектно открывающие попку…
И опять что-то спросила.
– Чего? – рассеянно отозвался Гэвин.
– Я говорю, скучать по мне будешь? – повторила сестра таким беззаботным тоном, словно он просто уезжал в летний лагерь.
Гэвин утешал себя, что будут у него и шмотки, и все на свете в новом будущем. Еще получше, чем то, что он вынужден бросать. Столько шмоток и столько любви, что он и не вспомнит жалкое содержимое шкафа, купленное на деньги от стрижки лужаек и выгула чужих собак. Где-то там, далеко, его ждет такая любовь, от которой он позабудет и сестру, и родителей.
– Не переживай, может, там хорошо, – сказала Шарм над полным чемоданом.
Видно было, что она сама в это не верит. Гэвин стоял к сестре спиной и смотрел на нее в зеркало над комодом. А Шарм, думая, что он не замечает, потихоньку сунула великолепную красно-оранжевую сорочку под кипу немаркой джинсы и парусины. И закрыла чемодан на молнию.
* * *
Пока экономка накручивала ей волосы на тонкие бигуди, мисс Жозефина сидела, склонившись над раскрытой книгой. На коленях у нее лежал засиженный мухами экземпляр «Унесенных ветром». Мисс Жозефина сканировала глазами диалоги и беззвучно шевелила губами, заучивая манеру речи. Губы нещадно саднили – мисс Жозефина безжалостно натерла их крупной солью. Она терла и терла до тех пор, пока губы не распухли, пока вкус соленых кристалликов не смешался на языке с кровью.
На трюмо перед нею лежала вставная челюсть. Искуственные зубы чуть не светились от перламутрового лака для ногтей, который мисс Жозефина нанесла на них в много слоев. В темноте они и правда будут светиться – для этого она добавила в лак фосфоресцентной краски.
Поднимая глаза от книги, мисс Жозефина восторгалась тем, что видела в зеркале.
Метоксален, которым воспользовался Джон Гриффин при работе над книгой «Черные, как я», возымел свое действие. К его помощи прибегал и репортер Рэй Спрингл, который написал «В земле Джима Кроу». Он принимал метоксален лошадиными дозами, путешествуя по южным штатам в 1948 году. Примеру Спрингла последовала журналистка Грейс Хэлселл, чтобы пожить в черной коже и в 1969 году издать книгу «Сестра души». Пронырливым акулам пера так и хотелось перекраситься в другой цвет и наваять роман о своих сумасбродствах.
Хотя сам фокус придумали не они. До них был Эл Джонсон в 1927-м. Фримен Госден и Чарльз Коррелл в шоу «Амос и Энди» в 1928-м. Джуди Гарленд – сначала в 1938-м в фильме «Поют все», а потом еще в 1941-м вместе с Микки Руни в «Юнцах на Бродвее». А всего-то и требовалось: тридцать миллиграммов метоксалена – и под ультрафиолетовую лампу. Прямо сейчас несколько таких ламп светили на голые руки, ноги, шею и лицо мисс Жозефины с разных углов, а она обливалась потом, сидя в кружевной сорочке.
Среди побочных эффектов отмечались головные боли, бессонница, головокружение и тошнота, но это не помешало обворожительной Аве Гарднер сыграть прекрасную черную сирену в «Плавучем театре». Риск заработать почечную недостаточность не смутил Джинн Крейн, когда она играла черную красавицу в нашумевшем в 1949-м году фильме «Пинки». В 1965-м Лоуренс Оливье рискнул здоровьем ради роли Отелло. Метоксален разрушал печень и мог вызвать рак. Голова у мисс Жозефины уже кружилась, перед глазами все плыло… малая цена за чудодейственное средство, которое превращает белых людей в черных.
Арабелле этого, конечно, было не понять. Глупая женщина сердито дергала волосы мисс Жозефины, прядь за прядью накручивая их на бигуди. Почти всю голову уже покрывали маленькие узелки. Потом Арабелла нанесет состав для перманентной завивки и немного его передержит. Потом смоет ананасовым соком – у него как раз нужная кислотность. А потом, когда бигуди будут вынуты, пережженные, завитые мелким бесом волосы встопорщатся вокруг головы мисс Жозефины, как пух на одуванчике. Как черный пух, потому что были, конечно же, предварительно окрашены.
Арабелла дергала волосы, голова кружилась, распухшие губы щипало, дурнота то и дело подкатывала к горлу, пот лился градом, однако мисс Жозефина не обращала внимания на неудобства. Она старательно заучивала старинный говор в изложении Маргаретт Митчелл. Отражение в зеркале мало походило на Джулию Лаверн, очаровательную героиню Авы Гарднер. Но эта новая личность могла спасти мисс Жозефину из нынешнего шаткого положения.
* * *
Как велел Толботт Рейнольдс, Уолтер выложил список в интернет.
Сначала идея вызвала у народа смех. Нет, вернее, поначалу сайт просто игнорировали, ржать стали уже потом. Когда в списке накопились миллионы фамилий, некоторые сочли, что их чувства оскорблены, и потребовали его удаления. В основном это были те, кто набрал наибольшее число голосов – политики, академики, медийные персоны. Сидя в подвале заброшенного дома, Уолтер каждый час обновлял страницу и дивился тому, какая на ней движуха.
– А как мы это будем монетизировать? – спросил он Толботта.
Он все думал о домах и прочих деталях своей схемы по завоеванию Шасты.
Толботт, как и прежде привязанный к стулу, осовелый от потери крови, ответил ему:
– Пиши имена.
Из бесчисленных воспаленных порезов на его теле сочились гной и сукровица. Под его диктовку Уолтер торопливо нацарапал в блокноте десяток имен.
– Найдешь их в Сети, – распорядился Толботт, – и с каждым выйдешь на связь.
Уолтер изучил список.
– И это меня обогатит? – спросил он.
Новый папаша поднял на него лихорадочные стеклянные глаза.
– А что, задача – тебя обогатить?
Уолтер обновил страницу, пряча раздражение. Он уже подумывал и самого Толботта добавить в список. Теперь ему еще кого-то искать, с кем-то связываться… Ему все чаще казалось, что Толботт над ним просто издевается.
– Если хочешь обогатиться, скупай искусственные меха, – посоветовал старик.
– Искусственные? – переспросил Уолтер.
Толботт кивнул с самым серьезным видом.
– Да. И еще дерматин. Куртки из полиуретана.
И уронив голову, заснул.
Уолтер нажал «Обновить страницу».
* * *
За ними в небольшом отдалении следовал музыкант, негромко играя на блок-флейте. Павлины веерами разворачивали великолепные хвосты, когда Шаста под ручку с Чарли чинно проходили мимо. Со всех сторон раскинулись сады в сложных узорах из фенхеля и спаржи.
Вновь поднял уродливую голову вопрос слюней. В прежние времена, до Ссудного дня, парни настойчиво склоняли ее к минету. Чарли же добивался, чтобы она дала образец слюны для генетического тестирования. Не первую неделю Шаста сопротивлялась, утихомиривая его напор оральным сексом и фетиш-костюмами медсестричек, однако сегодня номер не прошел. Чарли умолк и надулся.
Они прогуливались в тишине, нарушаемой лишь трелями блок-флейты и павлиньими криками, Шаста вдруг сообразила, как решить проблему. У нее была однокурсница в колледже. Вольная душа, о которой Шаста совсем позабыла. Звали ее Шарм.
На предмете «Мифы древнего мира» доктор Бролли рассказывал им про греческого героя Беллерофонта, который укротил крылатого коня Пегаса, победил женские легионы амазонок и убил чудовищную Химеру. По его просьбе Посейдон намеревался затопить город Ксанф, но на защиту своего дома вышли женщины. Хитроумные дамы встретили океанские волны, задрав юбки и выставив на обозрение ничем не прикрытые гениталии.
В древнем мире – от Европы до Индонезии вплоть до Южной Америки – люди верили, что всякое зло можно отпугнуть, продемонстрировав манду. Вплоть до XVIII века над вратами замков и церквей каменщики помещали изображение сидящей на корточках женщины с широко разведенными ногами и раскрытой вульвой. Считалось, что сам сатана не вынесет этого зрелища.
Вот и от города Ксанфа волны, устрашившись, отхлынули. Сдался океан, и посрамлен был Беллерофонт. Даже Пегас скинул его со спины и ускакал прочь.
Гуляя под ручку с Чарли, Шаста вспоминала случай, произошедший вскоре после этого учебного модуля. Как выяснилось, Шарм впитала урок всем сердцем. В те предшествовавшие Ссудному дню недели, когда обреченные лишние парни из «молодежного бугра» донимали ее своими ухаживаниями, она опробовала полученные теоретические знания на практике. Как-то в пустом коридоре она попала в окружение к команде лакросса. Агрессивные пацаны с гоготом тыкали ее механическими карандашами и пытались сосать ей грудь через свитер. И Шарм, вместо того чтобы пожалеть бедных будущих солдатиков, с готовностью применила обретенную мудрость древних.
Она просто задрала коротенькую юбчонку, в которой танцевала в группе поддержки, и продемонстрировала полное отсутствие под ней белья. Пацаны оказались непосредственно перед предметом. Вульвой. Взращенные на безволосых, окультуренных женских гениталиях из порнографии, они в страхе отшатнулись. Как армия волосатых вагин напугала крылатого жеребца, так и лохмы между ног у Шарм привели ее кавалеров в ужас. Видя, что они перестали ржать, Шарм сжала ягодицы, выпячивая пах, как смертоносный меч. В панике горе-ухажеры посыпались задами на пол, торопливо вскарабкались на ноги и кинулись прочь, а Шарм гналась за ними вслед с задранной юбкой, атаковала их соломенными космами своего лобка. Для пущего эффекта Шарм ревела и рычала, словно то, что было у нее между ног, вдруг обрело собственный страшный голос.
Шаста наблюдала за сокрушительным поражением команды лакросса. И за тем, как они начинали свои игрища, и за тем, как их обратила в бегство необузданная вагина. Она видела, как Шарм гонит всю команду до самой парковки. Когда же перепуганные мальчики скрылись из виду, она осмелилась подойти к их храброй преследовательнице. Шарм, одернув юбку, чинно поправляла розовый блеск на губах, но и тогда по ней сразу было видно, что этой девице сам черт не брат. Как олицетворение северной красоты, расчесывала она длинные белокурые волосы и смотрела на мир льдистыми голубыми глазами. Хотя была она тогда юная и хрупкая, уже чувствовался намек на то, в какую тертую старую стерву превратится в будущем. Риска она не побоится.
В тот раз Шаста подошла к ней и спросила: «Как дела?» Общим у них был только предмет доктора Бролли, в остальном они не пересекались. Бледные щеки на эталонном нордическом лице вспыхнули, будто от внезапного смущения. Возможно, Шарм сама понимала, что ее атака была слишком жестким ответом на глупую выходку безобидных придурков. «П-привет, Шаста», – запинаясь, ответила она.
Шаста не подала виду, что была свидетельницей ее над ними расправы. Она спросила: «Ты случайно Уолтера не видела?»
Арийская бомба в замешательстве склонила набок маленькую головку, так что водопад гладких золотых волос перелился на одно плечо. «Какого Уолтера?»
Здесь, в королевских садах у Шасты был доступ к сердцу и ушам одного из самых влиятельных вождей Государства Арийского. У нее найдется, что предложить Шарм. Если они договорятся, то обе могут выиграть в задуманной ею многоходовке.
А Чарли продолжал молчать – просто шел и оглядывал свои владения. От садов вниз по склону уходили бескрайние плодородные земли. Трудились вдалеке опаленные солнцем полевые жены, горбясь над молодыми побегами, виднелись широкие полосы сочной редиски, густые заросли кустовой фасоли, курчавые усы огурцов… Жизнь в тяжких трудах полевой жены была всяко лучше смерти от голода в Портленде, но далека от статуса главной жены, к которому стремилась Шаста. Несмотря на свое низкое положение, многие полевые жены были заметно беременны – разумеется, от Чарли. В его королевстве, как и у других вождей, был один властитель и толпы женщин-работниц. То есть как в муравейнике или пчелином улье, только наоборот.
Высоко в небе строем пролетели большие самолеты, переправляющие оставшихся представителей азиатского генотипа на историческую родину. Шаста глядела им вслед с тоской. Государство Арийское предпочло хаггис свинине по-сычуански.
Чарли безмолвствовал, созерцая свои земли. Внизу раскинулись умопомрачительные поля кольраби. Сложным узором были высажены карликовые подсолнухи, медленно поворачивающие головки за теплом лучей. Шаста тоже глядела, пытаясь разделить восхищение изобильными посевами. И вдруг она догадалась, что не случайно жених привел ее именно сюда, именно в это время.
Следуя за солнцем, катящимся по голубому арийскому небу, каждый цветок поворачивал свою яркую оранжевую головку. Подобно болельщикам на стадионе, выполняющим идеальную «волну», ряды подсолнухов обращались лицом к Шасте. Глядя поверх голов тысяч беременных работниц, поверх спеющих кругляшков кольраби, она догадалась о тайне этого момента.
Взгляд на Чарли подтвердил ее подозрения. Слабая улыбка играла на его губах.
Там, куда он смотрел, оранжевым на травянисто-зеленом фоне начали формироваться слова.
Растянувшееся на милю, читаемое только с этой, самой высокой точки, на поле сияло выписанное оранжевыми подсолнухами послание:
ЧАРЛИ (сердечко) ШАСТА
* * *
Кожа появившегося на пороге существа блестела. От него исходили почти видимые волны запаха – словно разом лопнули все кокосы на свете. Словно разлилась цистерна пина-колады. Жесткие волосы существа были кое-как стянуты полосками ткани, на которые пошла разорванная красная бандана, но масляная черная копна все равно топорщилась во все стороны и напирала на уши такой буйной массой, что они торчали по бокам головы, как две ручки кувшина.
Шаркая босыми ногами, существо странной походкой направилось к Джамалу. Оно шло вприпрыжку, то и дело подскакивая и выделывая странные коленца.
На существе были изодранные штаны, подпоясанные пеньковой веревкой. Слишком длинные, они мели пол бахромой из торчащих по нижнему краю ниток. Подскоками продвигаясь вперед, существо взмахивало руками в драных рукавах и вытягивало морщинистую индюшачью шею, таращась на картины и обстановку. В такой манере оно пересекло персидский ковер, пуча глаза и причмокивая красными опухшими губами.
– Божечка! – вскричало оно. – А мисс Жазафина-то никогда не пускать моя на порог!
Руки странное видение держало растопыренными, как у пугала, из драных рукавов торчали кисти в грязных белых перчатках, и пальцы непрерывно исполняли собственный танец. Шагая, существо высоко и быстро задирало колени, будто пробиралось через лужу клея. Лицо его было искажено какой-то судорогой, так что глаза выкатывались из орбит. Сверкая белками и зубами, существо постоянно дергало и трясло головой. И босые ступни, и тощие мослы в дырах штанов, и лицо, и шея – все было угольно-черное.
Арабелла наблюдала за происходящим, стоя в дверях.
– Мистер Джамал, – произнесла она без всякого выражения, – это Барнабас.
И тяжело вздохнула.
– Моя рад твоя знакомиться, маса Джамал! – пропело существо, шлепая опухшими, растресканными губами. – Много-много рад! Эта мисс Жазафина, она дьявол!
Джамал вопросительно глянул на Арабеллу, но та лишь пожала плечами, рассматривая свои ногти.
Черное, как нефть, чернее того, что называют иссиня-черным, существо по имени Барнабас резво выплясывало по гостиной.
– Злой мисс Жазафина моя запереть в чердак и никогда не пускать из оттуда!
Джамал с трудом понимал слова – дикция у существа была как у Баттерфлай Маккуин, а грамматика, как у «гончих Бафута». Он посмотрел на Арабеллу в надежде на малейшую подсказку, однако та спрятала лицо в ладонях, борясь с беззвучным смехом. Кем бы ни была эта чокнутая карикатура, смеялись тут не над ним.
– Барнабас, а скажи мне, куда делась мисс Жозефина?
Существо с вытаращенными глазами прижало ладони к морщинистым щекам, изображая, что дрожит от ужаса.
– Она давно-давно уехать свой белый страна!
Арабелла кашлянула, а когда Джамал посмотрел на нее, сказала:
– Барнабас жил у вас на чердаке, сэр. Он и есть источник звуков, которые вы слышали по ночам.
Джамал воспринял эту новость не без облегчения. В последнее время его донимал страх. Мысль о том, что он исполнил свое жизненное предназначение слишком рано. Он так молод, но уже достиг вершины, внеся свой вклад в Ссудный день и обретя пожизненный высокий титул принца Блэктопии. Награды и почести, роскошный особняк и богатство – все это было приятно, однако, как гласила книга Толботта:

Вещные блага – лишь остаточный след истинного свершения.
Ссудный день не смирил его дух. Напротив, поселил в душе жажду новых, еще бо́льших подвигов. Джамал намеревался вести жизнь, измеряемую не вещами, но поступками.
Как наказывал Толботт:

Лишь за то, что невозможно, имеет смысл браться.

Никто из мужчин, вершивших Ссудный день, будь он принц или вождь, не принимал ничего на веру. Джамалу было доподлинно известно, что легендарная мисс Жозефина отказа от собственности не подписывала, границу Государства Арийского не пересекала и в программе компенсации утраченного имущества не регистрировалась. Джамал пристально изучал вертлявую и неразборчиво тараторящую образину. Если закрыть глаза на пережженные волосы, лохмотья и невозможную обсидиановую черноту кожи…
Реакция экономки лишь подтверждала его подозрения – Арабелла смотрела на ужимки существа, качая головой и еле сдерживая смех.
По элегантной гостиной плясала сухонькая, явно выжившая из ума старушка. Раздувая щеки, она насвистывала джигу и отбивала ритм ладонью по тощему бедру.
Пляска и свист оборвались, когда существо заметило большую картину на стене. Вытаращив глаза, оно замерло перед портретом офицера Конфедерации – с роскошными бакенбардами, золотыми галунами и саблей. В голубых глазах офицера по-прежнему горела решимость.
Существо цыкнуло зубом. Склонило набок голову и, сощурив глаза в театральной злобе, ткнуло в сторону картины грязным пальцем.
– Маса Джамал? Можно моя твоя спросить? А твоя будешь поджигать все нехорошие картины?
Джамал встретился удивленным взглядом с Арабеллой – как и он, экономка вскинула бровь.
– А что, Барнабас, ты бы хотел, чтобы я их сжег?
Существо обнажило неестественно белые зубы и тихо зарычало на картину. Поскольку офицер на рычание никак не отреагировал, существо, осмелев, погрозило ему кулаком.
– Моя сидеть здесь дом как в тюрьма вся моя жись на земля! – заявило оно.
Джамал напряг мозги, пытаясь расшифровать услышанное. Каждая фраза требовала больших усилий.
Злобно щурясь, существо по имени Барнабас оглядывало гостиную, изучало хрустальную люстру, великолепный рояль из розового дерева, мраморный камин и бархатную обивку. Каждую кисточку на портьерах, каждую латунную плевательницу. Надув цыплячью грудь, тощими ручонками оно изобразило несколько боксерских ударов по воздуху.
– Если твоя спросить Барнабас, моя бы все пожечь с много-много большая радость!
Джамал смотрел на бедняжку с жалостью.
– Скажи мне, Барнабас, а ты не думал, что мисс Жозефина держала тебя под замком именно из-за твоего враждебного настроя?
Возможно, пришла пора отойти от готовых лекал политической идеологии Толботта и попробовать решить эту проблему своим умом? Кто знает, какие озарения снизойдут на него в процессе?
Барнабас сжал кулаки и принял боксерскую стойку.
– А твоя заодно с мисс Жазе?!
Джамал не особо смутился происходящим. Этот Барнабас был, пожалуй, неизбежным результатом культурной апроприации. Сначала виггеры, потом фильм «Десять», в котором блондинка Бо Дерек носит афрокосички, потом белые «трастафарианцы» с дредами. А теперь вот в виггеры подалась старушка. Очередная химически перекрашенная особа неопределенной расы. Неумелая попытка примазаться к черным – так трансвестит пытается выдать себя за женщину, гротескно имитируя женственность.
Джамал вспомнил Доротею Уилсон, персонаж любимой в народе серии романов Армистеда Мопина «Городские истории». Некая дама по имени Дороти, потерпев фиаско в модельной карьере, сменила цвет кожи и тут же стала суперуспешной «черной» моделью. И кульминационным моментом этой книги, обожаемой миллионами, было то, что у Дороти находят серповидноклеточную анемию! А еще был выпуск комиксов про Супермена под названием «Любопытная чернота»: отважная журналистка Лоис Лэйн с помощью некого устройства на сутки превращается в хорошенькую чернокожую девушку. Как бы белые это ни называли – журналистским расследованием или охотой за сенсацией, – для них смена цвета кожи всегда была игрой и весельем.
А может, налицо клиническая патология? Типа раздвоения личности или дисморфофобии? Гарвардский профессор психологии Джеремайя Брокъярд приписывает такую «расовую дисморфофобию» и правозащитнице Рейчел Долезал, выдававшей себя за черную, и Майклу Джексону, с большим риском для здоровья пытавшемуся сделаться белым. Как Зигмунд Фрейд построил карьеру на истории болезни Доры, так и Джамал может запросто использовать помешательство белой старушки для собственной славы.
Вот она, вот она, следующая задача, которую поставила перед ним жизнь!
Джамал поднял руку, подзывая экономку.
– Арабелла, будьте любезны, подайте нам с Барнабасом два самых холодных мятных джулепа.
Является ли Барнабас одной из нескольких личностей этой старушки или же у нее, ставшей чужой на родной земле, возникла некая форма стокгольмского синдрома, Джамал пока не смел даже гадать. Пока не смел. Хотя уже чувствовал, что перед ним персонаж и приключение, достойные книжных страниц. Существо по имени Барнабас могло дать начало его собственному произведению. Он, черный мужчина, напишет книгу о белой женщине, выдающей себя за черного мужчину. Заглавие напрашивалось само собой. «Черная, как ты» – так назовет он свой литературный шедевр.
* * *
В течение года после Ссудного дня восстановилась популяция бобров. И не только они благоденствовали теперь, когда общество людей охватила смута и в человеческих городах свирепствовал голод. Снова расплодились рыси, кролики, выдры, норки, мускусные крысы, волки. Дожди очистили природу от промышленных токсинов, и в ней опять появились высшие хищники – медведи и пантеры.
Меха, меха были везде и всюду. Натуральные стали делом обычным, а вот искусственные – признаком высокого статуса. Нефтехимические производства остановились, так что «экомех» и «экокожа» быстро превратились в редкость. Прежние снашивались, а новых взять было неоткуда.
Для шика вождь Чарли завел себе одежды из исчезающей акриловой зебры и леопарда цвета шартрез. Он рассекал по коридорам дворца в высоких ботфортах из редкого дерматина. Камердинеры облачали его в неоново-зеленые соболя и перчатки из полиуретана, отделанные дорогим пластиковым жемчугом. В таком наряде вождь поднялся на стену дворца Мэрихилл, чтобы с зубцов полюбоваться богатством своей вотчины – широкими полями сахарной свеклы и сладкого лука, причудливыми узорами грядок с желудевыми тыквами и эндивием.
Шаста пока отправилась восвояси, но уже скоро она станет его супругой. Их сочетают браком, как только генетический тест подтвердит ее расовую принадлежность.
Чарли отвернулся от прекрасного вида за парапетом, и его взгляд упал на лакея в ливрее. Лакей привел молодую женщину, домашнюю жену из числа посудомоек или горничных. Не красавица, зато бедра крепкие. Чарли одобрительно кивнул, и лакей увел девушку со стены. Она будет ждать господина в его покоях.
* * *
Подвал стала наполнять вонь – кровь, как и молоко, скисает. Черные мухи кружили над Уолтером и Толботтом, и казалось, что миазмы над неубранными объедками испускают тихий гул.
Уолтер и к собственной гигиене всегда относился без фанатизма, а на потребности пленника и вовсе забил болт. Еда при комнатной температуре портилась, но ее гнилостный запах был неразличим в общей атмосфере подвала. Толботт начал дристать, каждый раз внезапно – и как ракета. Дыша зловонием, Уолтер постоянно убеждал себя, что ради богатства люди терпели и не такое. Пока все задачи, которые ставил перед ним Толботт, были испытаниями. Проверкой на вшивость. Ничего, скоро возникнет цельная картина.
Список был опубликован и заработал, Уолтер ожидал следующую задачу. Новый папаша опять клевал носом и проснулся с булькающим всхрюком, когда никнущая голова его упала совсем низко.
– Гипнагогический спазм… – пробормотал он.
И принялся объяснять. Между сном и бодрствованием люди проходят гипнагогическую фазу. Именно в это время страдающие лунатизмом ходят во сне. Нередко бывают галлюцинации – человек видит, будто спотыкается о какое-то препятствие или выпадает из окна, и за этим следует внезапное пробуждение. Эксперты-сомнологи называют такое гипнагогическим спазмом. Антропологи считают, что это защитная реакция наших древних предков, чтобы не падать во сне с деревьев или чтобы спящие детеныши не срывались с шерсти матери. Именно поэтому людям нередко снится, как они летят с высоты – страх сидит в нас с тех незапамятных времен, когда мы и людьми-то не были.
Толботт объяснил это Уолтеру в подробностях, с трудом сглатывая и облизывая пересохшие губы. Тщедушный дирижабль его грудной клетки вздымался и опадал, как мехи. На подбородке застыли потеки блевотины, комки порченой еды запутались в седых волосах на груди.
– Про «Анонимных наркоманов» слышал? – спросил он, имея в виду программу поддержки зависимых. – Иди к ним.
Так начался следующий этап подготовки. Уолтер получил задание выбрать одного-двух человек, которым нечего терять. На встрече группы ему надлежало выслушать истории людей, поставивших на жизни крест. Молодых людей. Злых. Растерявших иллюзии. Толботт требовал рекрутов, которые обратились к наркотикам, не найдя приложения своей силе и уму в окружающем мире. Это будут те, кто ненавидит наркотики, но еще больше ненавидит общество, оставившее их без средств достижения желанного статуса.
Уолтер должен был посулить им миллион долларов. Пообещать каждого сделать принцем в прекрасном новом мире. Уолтеру это совсем не понравилось, учитывая, что сам он не получил пока ни цента. Чтобы потянуть время, он взял миску с холодным дошираком, на всякий случай понюхал и осторожно приблизился к связанному Толботту. С помощью грязной липкой ложки он закидывал лапшу в разинутый старческий рот.
Путаясь языком в лапше, Толботт рассказывал ему о движении за гражданские права в пятидесятых-шестидесятых годах прошлого века. Прежде бесправные и притесненные шли за утешением в церкви и там выясняли, что в несчастьях своих не одиноки. Объединившись, они стали целой армией, и церковные лидеры, поняв это, повели их на борьбу.
– Эти группы… – вещал Толботт, плюясь и брызгаясь дошираком, – всякие группы взаимопомощи – это новые церкви.
Традиционные места отправления культа превратились в театры лицемерия, куда ходят для демонстрации статуса и добродетелей. Истинная церковь – это место, куда люди могут прийти и без страха рассказать о худших своих сторонах. Не для бахвальства, не из гордыни. Те, кто посещает такие группы, приходят туда побежденными. Они приходят рассказать о своем поражении. О своих грехах и слабостях. Признавая ответственность за свои поступки, они чувствуют единство с товарищами по несчастью. Именно там, в неожиданных «церквях», в компании торчков и алкашей Уолтеру предстояло выбрать офицеров для своей армии. Толботт заявлял, что величайшие армии мира были уничтожены бездельем. Там, куда Уолтер пойдет искать соратников, люди без возможностей, без внешнего врага и битвы уже становятся жертвами самих себя.
Уолтер в точности передаст слова Толботта тем, кого изберет сам. А дальше эти люди распространят весть среди узкого круга товарищей. Если стоящий перед ним, квир, Уолтер должен прельстить его картинами Гейсии, где он будет жить среди себе подобных. Если белый – расписать ему будущие горизонты Государства Арийского. Если черный – обрисовать прекрасную Блэктопию, в которой ему больше не придется никому кланяться.
– Приведи мне этих жертв выученной беспомощности! – распорядился Толботт, срываясь на крик. – Эти плоды вывода производства в страны третьего мира! Отдай мне этих несчастных, замученных социокультурным многообразием…
Тут он снова начал впадать в беспамятство. Едва слышно он прошелестел:
– Я подпишу счет. Мир твой.
И вновь провалился в беспокойный сон, полный доисторических кошмаров.

* * *
Как гласила книга Толботта, прежде соединенные штаты всегда были общностью общностей. Гражданские округа. Профсоюзы. Ассоциации. Студенческие союзы и клубы по интересам. После Ссудного дня самодостаточные выжили. Те же, которые зависели от щедрот прекративших существование властей или от внимания исчезнувших средств массовой информации, – такие братства и альянсы ушли в историю.
Та же участь постигла и семьи.
Братья договорились вместе пообедать. Встретиться в последний раз. Над небольшой придорожной закусочной высился такой огромный билборд, что на его фоне закусочная казалась еще меньше. «ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ».
Братья устроились за столиком у окна. Сидя напротив друг друга, они будто смотрелись в зеркало: тот же нос, те же глаза, та же прическа, та же поза с локтями на столе, и только выражение лица у каждого свое.
Подошла официантка в длинном клетчатом платье и фартуке с рюшечками. Держа наготове ручку и блокнот, она перечисляла:
– Суп дня сегодня похлебка из белой фасоли «Паула Дин»… Рекомендация шефа – филе белой рыбы «Ричард Спенсер» и салат с белым куриным мясом «Лестер Мэддокс».
– Дайте нам минутку подумать, – попросил ее один из братьев, Эстебан.
– Нам для начала две «Паулы Дин», – распорядился второй, Хавьер.
Когда официантка ушла, Эстебан вытащил из кармана пиджака горсть небольших белых пакетиков. Прямоугольные подушечки размером со старорежимную кредитку, запаянные с четырех сторон. Эстебан бросил их на середину пустого стола. На пакетиках черным маркером были написаны буквы – на некоторых «м», на некоторых «с».
– Тебе нет нужды эмигрировать, – сказал Эстебан, кивая на пакетики.
Хавьер повертел пакетик в руке, сжимая между большим и указательным пальцем.
– С черного рынка, – пояснил Эстебан. – «С» значит «слюна». Надо выжать в рот перед анализом на определение расы. Проверенный в лаборатории чистейший европейский материал.
– А это? – Хавьер потыкал пальцем в пакетик с буквой «м».
– Моча. Тоже могут потребовать. Смотри не перепутай.
Хавьер поворошил горку пакетов. Следы маркера расплывались на их глянцевой поверхности.
– Корявый у тебя почерк, – заметил он.
Эстебан пропустил это мимо ушей.
– Оставайся у белых, тогда мы сможем видеться. У меня дипломатический паспорт. Как член первого клана я могу свободно посещать все три страны.
Хавьер вертел пакетики. Из музыкального автомата звучала веселенькая кантри-музыка. По шоссе за окнами в обе стороны ехали машины и запряженные лошадьми повозки, а дальше, по ту сторону дороги тянулись до самого горизонта поля краснокочанной капусты. Глядя туда, Хавьер спросил:
– Зачем ты это сделал?
Эстебан смотрел на пакетики со стершимися буквами. Отодвинул один в сторонку.
– Вот тут точно была «м». А вот тут «с». Наверное. – Он вдруг вскинул взгляд. – Ты не представляешь. – Он повысил голос. – Нации основывают на религии. На политических системах. То есть на абстрактных идеях. Почему бы не основать государство на такой реальной, фундаментальной характеристике, как сексуальная ориентация?
Хавьер воздержался от комментариев. На сиденье рядом с ним стояла спортивная сумка.
– Я помочь хотел, – объяснял ему Эстебан. – Создать такое пространство, где люди будут среди своих, в безопасности. Не чувствуя себя изгоями.
Зазвонил мобильник. Звук шел из пиджака Эстебана. Он выудил аппарат, глянул на экран и констатировал:
– Увы, дела государственные требуют моего внимания.
Он вылез из-за стола и ушел говорить на парковку.
– Две похлебки из белой фасоли? – уточнила официантка, поставив миски на стол перед Хавьером.
Она посмотрела в окно – туда, где Эстебан вел важный разговор по телефону. Горячие миски с дымящейся жижей разметали груду пакетиков, окончательно их перепутав.
– А я не могла его по телику видеть? – спросила официантка, не сводя глаз с Эстебана. – Какая-то важная птица? – И заговорщицки понизила голос: – Вы не в курсе, он женат?
Хавьер смотрел, как его брат раздает кому-то приказы – неслышные из-за стекла и шума дороги. Официантка никак не спешила уйти. Тогда он повернулся к ней и с нежной улыбкой спросил:
– А вы не в курсе, что музыка у вас отстойная?
И когда она еще только поворачивалась, чтобы в гневе удалиться, Хавьер уже рвал пакетики, не разбирая, «м» на них или «с». Оставшись с похлебкой Эстебана один на один, он увлеченно замешивал в нее проверенный в лаборатории чистейший европейский материал.
* * *
По Толботту, группы взаимопомощи стали церквями нынешней эры, и располагались они в помещениях старых церквей. Как христиане когда-то реквизировали храмы, посвященные Аполлону и Диане, так и местное отделение «Анонимных наркоманов», например, собиралось в подвале церкви Святого Стефана. В надземном святилище, омытом разноцветными лучами солнца сквозь витражи, собирались благочестивые граждане, дружно пели в нужной тональности и в унисон читали молитвы.
Под землей, у них под ногами происходила совсем другая история. В вечерних сумерках, вдали от солнечного света собиралась иная паства. Разобщенная, одинокая. Не ладан там курился, а сигаретный дым. И причащались не вином и хлебом, а черным кофе и пончиками.
Лишь мысли о Шасте заставили Уолтера спуститься в церковный подвал. О том, какое у нее будет лицо, когда она узнает о его богатстве. Толботт учил его, что от креативной визуализации толку немного. Когда деятели сетевого маркетинга вроде «Амвей» хотят мотивировать новых рекрутов, они предлагают им сходить на тест-драйв «мазерати» и «альфа-ромео». Примериться к покупке самолета «гольфстрим». Позвонить в агентство недвижимости и записаться на просмотр особняков с частными пляжами. Мотивирует то, что реально. Запах кожаных сидений, шум океанских волн под окнами спальни. Люди должны видеть перед собой мелкие детали желанного будущего. Размытые цели типа крепкого здоровья или абстрактного богатства не поддаются измерению. Не абстракции волнуют душу, а тепло и мягкость собольего манто. Сияние бриллиантового ожерелья. Шелковистая соленая вода в чистейшем бассейне. Вот это мотивирует. Уолтер представил Шасту на яхте в заливе Сан-Франциско и добавил к картинке аромат ее лосьона для загара и вкус «шато-лафит» урожая тысяча восемьсот шестьдесят девятого года. Настанет день, когда они будут есть белужью икру и смеяться над злоключениями, которые он пережил на пути к богатству. Над тем, как кромсал Толботта бритвой, как вешал в интернет список, как вламывался на собрание к «Анонимным наркоманам» в поисках адептов. Укрепив дух этими деталями, Уолтер шагнул в подземное царство новой религии.
Прихожане уже собирались, волоча за собой свои грехи. Имена у них были типа Клем, Ти-Джей или Кейшан. Кто в костюме, кто в трениках, кто в грязном рабочем комбезе, мужчины и женщины – все ждали очереди сделать чистосердечное признание. Здесь, вдали от мирской суеты, каждый признавался в самых страшных прегрешениях и обещал стать лучше.
Кому предложить власть над миром? Кого склонить к радикальным взглядам? Уолтер слушал, как сидит без работы бывший военный и как бариста упорно учится в школе парикмахерского искусства. Толботт предупредил его: белые будут винить во всех бедах черных, геи – натуралов, черные – белых. И все они сойдутся в ненависти к евреям.
Уолтер дождался, пока все изольют душу. Толботт выдал ему точную фразу и заставил повторять, пока Уолтер не выучил ее наизусть. Когда настала его очередь и головы повернулись к нему, Уолтер встал и произнес свою реплику:
– Меня зовут Уолтер. – Он представил, как пахнет испуг Шасты, когда она будет целоваться с ним в «чужом», а на самом деле его собственном особняке. – Я пришел завербовать мужчин, которые меньше чем через год будут править миром.
Комната загудела – люди презрительно хмыкали и усмехались.
– Желающие стать отцами-основателями нового правящего класса могут обращаться, я на улице.
С этими словами Уолтер вышел в дверь, поднялся по лестнице и стал ждать, кто пойдет за ним. Какой герой или какой дурак – или вообще никто.
* * *
Шарм листала кулинарную книгу, пропуская рецепты и зависая на глянцевых цветных фотографиях уолдорфского салата и лобстера в сливочном соусе велюте. Она пожирала взглядом каннеллони, чувствуя, как увлажняется рот. Глазела на лоснящиеся стебли маринованной капустки бок-чой, пока чуть не захлебывалась слюнями. Тогда она стремглав бежала на кухню.
Мать стояла над плитой и помешивала что-то в сковороде. На голове у нее была намотана конструкция из белой тряпки, скрывающая волосы, часть лба и шею. Как в Средние века! И сама белее белого, губы растянулись на лице тонкими розовыми ниточками.
Гэвину повезло. Шасте тоже. А вот Шарм и ее родителям нет ходу из этого царства вооруженных мужланов, заигравшихся в реконструкцию патриархата. То есть Государства Арийского.
Мать подняла глаза от стряпни.
– Привет, милая.
– Не рановато для пива? – удивилась Шарм.
Мать прихлебывала из высокой кружки янтарный напиток.
– Это моча, – пояснила мать, предлагая ей кружку. – Чудодейственное средство от рака. Черные открыли.
Шарм промычала что-то нечленораздельное – во рту было слишком много слюней, чтобы говорить. Из холодильника она вытащила пластиковую бутыль. На плотно закрытой крышке была приклеена бумажка с надписью от руки: «Не трогать! Слюни Шарм!» Быстро сняв крышку, Шарм выпустила в расползшуюся по дну густую мутную жижу слизистый комок.
Мать поморщилась.
– Какая мерзость! – И отпила глоток целебной мочи.
Шарм сплюнула все досуха и вернула на место крышку.
– Научный проект, – сказала она матери. – Собака Павлова.
Мать глянула обеспокоенно.
– Ты же знаешь, что наука теперь под запретом.
Она имела в виду мораторий. На карьерах в науке и технике поставили жирный крест. Белым людям теперь полагалось не учиться, а плодиться.
Шарм попыталась сменить тему:
– Я все про Гэвина думаю…
– Про кого? – якобы не понимая, переспросила мать.
– Про сына твоего.
Шарм налила себе из-под крана полный стакан – восполнить запас воды в организме. Мать вздохнула так глубоко, как позволяла шнуровка корсажа.
– Нет у меня сына. А у тебя нет брата.
Шарм пила воду и оценивала это заявление. Мать бессердечна или просто реалистка? Эмиграция Гэвина не оставит шансов ни на какие с ним контакты. Ее родители могут рассчитывать максимум на суррогатного сына или дочь, высланных из не менее разочарованной гомосексуальной семьи. Оскорбленных родителей вокруг стало полным-полно. Объявление ребенком в назначенный срок о нежелательной ориентации многие расценивали как предательство. Шарм знала: мама с папой просили Гэвина подождать с объявлением. В законе была формулировка «до достижения возраста девятнадцати лет», то есть они могли бы прожить вместе еще два года. Но Гэвин сразу помчался заполнять бумаги. Он знал, чего хочет. Свалить.
Опустив глаза, мать помешивала шкворчащую стряпню на сковородке.
– Не вздумай в таком виде идти на улицу, – сказала она.
Под «таким видом» мать имела в виду непокрытую голову. Женщинам в Государстве Арийском запрещалось демонстрировать на людях волосы. Еще одна мера по укреплению этнического единства. Французский чепец? Можете с тем же успехом прогуляться с голой грудью.
Шарм понимала, что одного ребенка мама с папой уже лишились. Не хватало только, чтобы и единственная дочь загремела в трудовой лагерь для еретичек.
Сегодня звонили из универа, грозили исключением. Мать взяла щепотку соли из мисочки и осыпала ею содержимое сковородки.
– Говорят, ты опять бегала за мальчишками без трусов. – Она принялась обеими руками крутить над сковородой перечную мельничку. – Молодые люди пережили большой шок.
Шарм улыбнулась, вспоминая. Она сорвала тренировку университетской баскетбольной команды. Выскочила из женской раздевалки без штанов. Толпа альфа-самцов ретировалась с поля через пожарные выходы. Сработала тревожная сигнализация. В общем, как всегда с феминистскими акциями, вышло очень круто.
– Как думаешь, у Гэвина будут проблемы? – спросила она, снова начиная копить слюну.
Гейсия только начала программу производства человеческих ресурсов на экспорт. Может пройти семнадцать лет, прежде чем сидящим сейчас в белых и черных лагерях геям подберется замена. Тогда Гэвину на момент эмиграции будут все тридцать пять. Конечно, доброхоты могут скинуться и собрать полмиллиона толботтов на его выкуп. Но учитывая сколько с ним сидит такого же народу, шансы невелики.
И все это время обе гетеросексуальные нации продолжат штамповать своих младенцев, среди которых тоже родятся квиры, и через семнадцать лет в лагерях с Гэвином будет маяться ожиданием целая армия. По части производства новых людей у натуралов все-таки всегда была фора.
Пока новые государства занимались в основном скромным обменом белых на черных и черных на белых, но все знали, что настоящее золотое дно сулит обмен «ошибочно рожденных». То есть тех, чья сексуальная ориентация не соответствует государственной.
К тому же Гейсия может поставить в приоритет более молодых, чтобы еще одно поколение не губило юные годы на нарах. Если так, Гэвин рискует на всю жизнь зависнуть в чистилище меж двух государств.
О таких страхах Гэвин не говорил, но и о великих своих надеждах в письмах больше не изливался. Раньше-то во всех красках расписывал, как найдет любовь, обустроит жилье, будет работать и с песней строить новое отечество. А теперь все больше жалуется на то, как плохо в лагере кормят. День за днем жиденький овощной суп и рагу, в котором больше крахмала, чем мяса. Шарм знала – как старики начинают говорить о болезнях, так для заключенных главной темой становится еда.
Обо всем этом Шарм молчала. Она просто стояла и смотрела, как мать готовит. На сковородке шипели и плевались жиром куски курятины. В кастрюльке булькала картошка. В духовке поспевали булочки, сливочное масло уже стояло на кухонном столе, размягчаясь при комнатной температуре.
Мать щелкнула выключателем. Загудела вытяжка, и чад от курицы над плитой закружился спиралью, исчезая.
Запах мяса и жира, нагретого пармезана на булочках в духовке вызвал у Шарм слюноотделение. Еще минутку так подышать – и можно снова нырять в холодильник. Брат сидит в заложниках, и чем быстрее Шарм наплюет полную бутыль, тем быстрее сможет его освободить.
* * *
Звонил не Клем и не Кейшан, но говорил незнакомец так же бесцеремонно, экономя слова: «Толботта дай». В этих случаях Уолтер навешивал телефон на покрытую струпьями голову Толботта с помощью клипсы на ухо и выходил. По требованию Толботта он начал собирать все, что напечатал под диктовку, в единый связный документ. Зачем, Уолтер не имел ни малейшего понятия. То ли Толботт задумал книгу, то ли устраивал очередную проверку на вшивость. И по сравнению с первой, когда он заставил искать у себя под кожей несуществующее устройство слежения, печатать и компоновать его бредни было легче легкого.
Уолтеру удалось завербовать двух торчков, слезающих с героина. Может, они взяли у Толботта бабло и пошли гулять, а может, и правда понесли свет его мудрости в свои наркоманские массы от океана до океана. Не исключено, что всю страну накрыла сеть из таких же отчаявшихся. Не исключено и то, что никакой сети нет, а оба торчка уже сдохли.
Самого Толботта как будто никто не хватился. На новостных сайтах о его исчезновении не всплыло ни слова. Опять же Уолтер терялся в догадках. Возможно, они под колпаком у полиции, а журналистам приказано молчать в интересах расследования. Возможно, федералы уже оцепили район и готовятся вынести дверь. Гоня неприятные мысли, Уолтер печатал.
Толботт криком призвал его к себе.
– Сейчас ты должен сделать звонок, о котором мы говорили, – заявил старик.
Уолтер стал сковыривать телефон. Засохшая кровь и сукровица так прочно прилепились к его уху, что в специальной клипсе не было особой необходимости. Уолтер еле оторвал аппарат, растягивая обвислую стариковскую кожу, и на черном пластике остались пятна крови и сдернутые коросты. Столько, что Уолтеру пришлось оттирать их антибактериальной салфеткой. А Толботт тем временем выдавал ценные указания.
– Код не забудь, – брюзжал он. – И чтоб на все про все не больше минуты.
Уолтер понюхал телефон. Пахло только спиртом. Он набрал номер, который выучил наизусть.
Ответил женский голос:
– Приемная сенатора Дэниэлса.
Глядя на старика, Уолтер начал:
– Я звоню по поручению…
Женский голос перебил его:
– Сенатор на совещании.
– Десять секунд! – рявкнул Толботт.
Уолтер пальнул из тяжелой артиллерии:
– Код четыре-це-двести-сорок-семь-эм.
После секунды тишины в трубке зазвучал мужской бас.
– Слушаю.
– Хорошо. – Уолтер зорко следил за реакцией Толботта, ища признаки одобрения или недовольства. – Вы должны принять Национальную военную резолюцию.
Толботт объяснял ему ситуацию с «молодежным бугром». Как избыток молодых парней угрожает дестабилизировать ситуацию в ряде стран, включая их собственную. Упомянутая резолюция отправит миллион новобранцев на войну против таких же армий противников. Уолтер вообще заметил, что, как только в мире происходит какая-то лажа, разгребать последствия отправляют его ровесников.
– Мистер Толботт желает, чтобы военные действия начались не позднее чем открывается сезон охоты на куропатку.
– Слушаюсь, – ответил сенатор.
Он тяжело дышал, словно только что со всех ног бежал к телефону.
Толботт объяснил Уолтеру, что война решит проблему избытка рабочей силы. Мировые рынки начнут бурно расти. И в конце этого длинного, длинного тоннеля для Уолтера наконец забрезжило обещание больших денег.
– Мистер Толботт передает наилучшие пожелания вашей жене.
– Спасибо, – выдохнул сенатор.
– Тридцать секунд! – крикнул Толботт.
Опьяненный властью, Уолтер не мог не подразнить:
– Как здоровье у миссис?
– Хорошо, сэр, – запинаясь, ответили в трубке.
Сэр. Так к Уолтеру еще никто не обращался. Оказалось, что это удивительно приятно. Пока решимость не покинула его, Уолтер назвал полное имя Шасты и велел сенатору снять с нее все штрафы за нарушение правил парковки.
– Минута! – ревел Толботт. – Прерывай связь!
Но Уолтер издевательски спросил напоследок:
– Сенатор, когда у нас начинается сезон охоты на куропатку?
Тот дрожащим голосом уточнил:
– В этом году?
– Да, в этом году.
– На следующий день после начала третьей мировой, – отрапортовал сенатор и добавил: – Сэр!
Только тогда под яростным взглядом Толботта Уолтер, никуда не торопясь, нажал на отбой и тем самым завершил испытание.
* * *
Много вечеров Джамал провел за стаканами мятного джулепа, пытаясь разобраться в Барнабасе. Сквозь иссиня-черную личину он различал в существе следы постаревшей красавицы, которая превратила волосы в пережженную паклю и каждый день спускалась с чердака, карикатурно пританцовывая и строя рожи, достойные ярмарочного театра. Временами существо прекращало кривляться и предавалось воспоминаниям о людях на старинных портретах. Под воздействием джина забыв о прыжках и гримасах, оно рассказывало Джамалу о кладбище на дальней стороне поля. Вместе они прогуливались меж надгробий, больших и малых, и у Барнабаса о каждом находилась история.
Джамал внимательно рассматривал могильные камни. Как-то он спросил, не похоронена ли здесь женщина по имени Белинда.
– Тут не, – ответило существо по имени Барнабас. – На рапском она.
И привело Джамала в лесок за оградой фамильного кладбища. Там, среди ржавых крестов и просевших могил обнаружилась маленькая плита из белого мрамора. Мрамор раскрошился от дождя и ветра, лишь имя Белинда можно было кое-как на нем разобрать.
А порой существо сидело в молчании, и Джамал зачитывал ему избранные места из книги Толботта. Священную проповедь нового, нового мира. Уютно потрескивал огонь в камине, и звучали бессмертные строки:
Мы любим сражения, но не любим побед. Мы бросаем вызов власти, мы идем на конфликт, мы противостоим сильным мира не ради того, чтобы одержать верх, но потому что знаем – триумф влечет за собой лишь новые сражения. Мы любим сражаться, ведь того неодолимого врага, который в итоге победит нас, мы наречем Богом и возрадуемся.

От Джамала не укрылось, что существо испытывает самую искреннюю радость, когда напивается и валяет дурака. Когда во все горло распевает древные спиричуэлс. Со смесью жалости и восхищения Джамал смотрел на то, как пыжится… местный призрак. Дух старого, покинутого прежними хозяевами особняка. Вспомнились строки из Толботта:

Самым желанным белому качеством черных является умение испытывать счастье. Черные способны на такое благодушие, которому белые могут лишь завидовать. За века невзгод и гонений черные развили в себе необыкновенную энергию и внутреннюю негу. Чтобы омрачить эту радость, белые придумали культивацию обид и отравили ими черных, вытеснив счастье из их душ ненавистью и гневом. Сея страх и неуверенность, белые лишили черных величайшей их силы. Научив черных лелеять обиды, белые наслали на них такое горе, которое не сравнится с белым несчастьем.

Скорчившись в алом бархатном кресле, существо моргало изумленными глазами.
– Маса Джамал? – прелепетало оно, чмокнув распухшими губами. – Там в эта книга правда так написано?
Джамал кивнул.
Существо закивало в ответ.
– А оно так и есть.
Задумавшись, оно устремило взгляд старческих глаз на собственное отражение в начищенном серебре стакана для джулепа.
– Маса Джамал? А твоя веришь в Господь?
Джамал был слегка пьян.
– Я люблю божьи творения, но не отдаю ему должной благодарности. – Наклонившись к Барнабасу, он заговорщицким тоном признался: – Если бы я возносил молитвы хотя бы в два раза реже, чем лазаю в интернет за порнухой, я был бы спасен. Это уж точно. Эх, любил бы я Господа хоть вполовину меньше, чем его прекрасных, прекрасных созданий!..
Барнабас его как будто понял. И от этого на миг сквозь гремлинскую личину проступила истинная сущность – белая старушка, которая очень боится выпасть из родового гнезда. А Джамал вдруг осознал свой самый большой страх – что этот маленький сгорбленный гном исчезнет. Вновь превратится в перепуганную старую даму. Которая покинет дом и унесет с собой всю его историю. И тогда Джамал не просто не напишет книгу – он останется один в своем замке, король без шута. Дурацкий скачущий клоун – единственная живая душа, с которой Джамалу хорошо и спокойно.
Он и не предполагал, что власть сопряжена с таким одиночеством.
С Барнабасом Джамал мог делиться любыми секретами, ведь все равно шуту никто не поверит. Он сам испугался того, насколько ему стало необходимо общество чокнутого конфидента. Неизвестно еще, кто из них от кого сильнее зависит…
Стряхивая эти мысли, король поднял запотевший графин и долил шуту стакан до краев.
* * *
Лакомая плеснула себе еще вина. Безопасней выглядеть пьяной. На женщину слегка навеселе полиция едва ли обратит внимание, зато наверняка заинтересуется той, которая озирается воровато, идет слишком быстро, держится в тени и прячет лицо от света фар. Она глянула в зеркало над раковиной, проверяя макияж, стерла с передних зубов помаду. В дверь постучали.
– Секунду, – отозвалась Лакомая.
Бокал стоял на краю ванны рядом с пустой бутылкой. Духи, чуть не забыла. Капельку под колени, по капельке за уши. Залпом допив вино, она сунула руку под короткую юбку, стянула трусы и отправила в бельевую корзину. Последний взгляд в зеркало придал ей уверенности. Как и вино.
Открывая дверь, Лакомая объявила:
– Все, свободно.
В коридоре ждал Феликс. Сын Бэлль от мужа, хотя в Гейсии их союз не имел силы. Муж Лакомой, Джентри, играл в семью с Джарвисом, а Лакомая вступила в брак с Бэлль. Они устроили пышную свадьбу в великолепном соборе Харви Милка, выпустили в небо сотни белых голубей, а на банкете играл оркестр из двадцати четырех инструментов. Феликс нес кольца. Он знал, что на кону.
Малейшая оплошность для любого из них может закончиться арестом и депортацией. Сперва посадят в лагерь, а оттуда переправят в Блэктопию или Государство Арийское в соответствии с цветом кожи, и любимых они больше не увидят никогда. Мало им было волнений друг за друга, теперь приходилось волноваться и за Феликса. Парень был не как все. В том возрасте, когда ему полагалось кривляться под винтажные хиты Глории Гейнор, он провожал глазами всех встречных женщин. Мальчиками же он вообще не интересовался, и это тревожило мать. До возраста объявления ориентации оставалось несколько недель, и Бэлль умоляла его не выставлять свою гетеросексуальность напоказ. Из-за такого безрассудного поведения ему в лучшем случае могут набить морду. В худшем – депортировать. И тогда родителей он больше не увидит.
Феликс посмотрел на Лакомую с плотоядной ухмылкой.
– Зачетно выглядишь, – похвалил он, окидывая взглядом ее гладкие ноги, короткую юбку, шпильки и декольте, которое Лакомая подчеркнула капелькой хайлайтера. – На свиданку?
Он красноречиво посмотрел на пустую бутылку в одной ее руке, на пустой бокал в другой и на длинные, покрытые лаком ногти.
Да, Лакомая собралась на свиданку. И не с его матерью, законной своей супругой Бэлль. Она протиснулась мимо дерзкого пацана, буркнув:
– А ты на сеанс группового онанизма не опоздаешь?
– Не, – ответил он без тени улыбки. – Нас сегодня в школе уже досуха откачали.
Лакомая понимала, что он не стебется, однако не горела желанием узнавать подробности. Она взяла сумочку со столика в прихожей, еще раз взглянула на заказное письмо, доставленное во второй половине дня. Засунув его поглубже в недра сумки, она пошла на выход со словами:
– Матери передай, чтоб не ждала.
Феликс был не дурак и расклад понимал прекрасно.
– Смотри только не попадись! – крикнул он ей вслед.
Лакомая вышла на темную улицу. От теплого дыхания ночного воздуха она расслабилась и зашагала, качая бедрами, отчего узкая юбка поползла еще выше. Встречные мужеподобные бабы одобрительно свистели ей вслед и рычали комплименты. Подрулила патрульная машина и медленно поехала рядом в темпе ее шага. Лакомая не рискнула обернуться – страх в ее глазах будет очевиден, и никакое принятое вино не спасет. Она слышала из машины бубнеж рации. Еще сто лет спустя вспыхнула мигалка. Лакомая поняла, что это конец. Наверное, они ждали возле дома в засаде. Они давно за ней следят и все знают. Теперь депортация…
Скользнули синие и красные лучи, взвыла сирена. Завизжали по асфальту шины – патруль резко повернул и умчался на вызов.
На ватных ногах Лакомая ввалилась в темную дверь без вывески. Это был притон. На входе лежали стопки старых, переживших Ссудный день эротических журналов. Замусоленные, с растрепанными краями, все они содержали в себе сцены здоровой однополой любви. Названия на обложках были в духе «Сафо, охотница до устриц» и «Пиратский налет на греческие щечки». Конечно, дряхлые раритеты эпохи диско никого на самом деле не интересовали. Они служили декорацией. Фасадом.
На табурете за стойкой сидел худой, как скелет, угрюмый тип. Лакомая дала ему несколько толботтов и получила горсть металлических жетонов.
За журнальными стеллажами, за пыльными витринами с ассортиментом розовых дилдо и видеокассет формата VHS под занавесочкой скрывалась неприметная дверь, ведущая в полутемный коридор. Лакомая нырнула туда и остановилась, давая глазам привыкнуть к темноте. Запах секса бил в нос. Пол под ногами был липкий, каждый шаг сопровождался шорохом отдираемой подошвы. В украшенное мишурным блеском подполье Гейсии приходили мутные личности, чтобы предаваться извращенным страстям.
Перед глазами Лакомой зависли во мраке розовые числа – четыре, семь, тринадцать… Она не сразу сообразила, что они нарисованы флуоресцентной краской на дверях. Через равные промежутки в стенах коридора были двери, старые и облезлые. Лакомая заметила движение. К ней шагнул какой-то блондин и промурлыкал: «Привет, шоколадка…» Зубы у него светились.
Вдоль стен стояли люди. Мужчины и женщины, черные в поиске белых, белые в поиске черных… Все натуралы. Нарушители закона. Некоторые демонстрировали товар лицом, надеясь привлечь желающих.
Лакомая подняла руку, показывая блондину обручальное кольцо.
Он в ответ показал ей свое.
Лакомая пошла дальше сквозь толпу в душном коридоре. Обшарпанные двери вели в крошечные кабинки, в которых на выцветших экранах крутили гомосексуальную порнографию. Лакомая остановилась перед дверью с флуоресцентным номером «десять». Под ногами у нее валялись использованные кондомы. Они – или что-то еще похуже – гроздью налипли ей на подошвы, угрожая стащить туфли с босых ступней. У двери стоял замызганный пластиковый стул, и Лакомая даже хотела присесть, чтобы немного успокоиться, но вспомнила, что под юбкой ничего нет, и не рискнула. Она вошла в номер и захлопнула за собой дверь.
На экране два сногсшибательных красавца, черный и белый, совокуплялись в романтичной обстановке у роскошного бассейна. В Гейсии к межрасовым связям относились спокойно. Не терпели только межполовых.
В номер постучали, и Лакомая услышала шепот:
– Привет, шоколадка…
Рассердившись, она приоткрыла дверь, готовая обругать настырного ухажера.
Однако в темном коридоре увидела не того красивого блондина, который к ней подкатывал, а знакомую сутулую фигуру. Лакомая схватила гостя за бледное запястье и втащила в кабинку. Захлопнув дверь, она подперла ее изнутри замызганным стулом. Все поверхности в этом заведении были грязные и липкие. Лакомая обтерла пальцы об юбку, уже ища губами губы мужа, прижимаясь к нему бедрами. Его руки скользили по ее телу, пробирались между ног, где было так влажно…
Колени у Лакомой сами подкосились, и она присела на корточки. Стянула штаны с его узких бедер, приникла горячими губами к разрезу на его трусах – ни на секунду не задумавшись о том, что совершает одно из самых омерзительных по местным меркам преступлений.
Реакция должна была быть моментальной, но член мужа так и остался вялым и поникшим. Работая над ним рукой, Лакомая освободила рот и спросила:
– Джентри? Котик, что случилось?
Он тихо застонал.
– Я не могу.
Лакомая плюнула на ладонь и продолжила старания.
– Почему, котик?
Лицо мужа над ней было неразличимо.
– На работе сегодня был дополнительный забор спермы.
Он имел в виду регулярное донорство, обязательное для всех мужчин Гейсии. То есть официально добровольное, а на самом деле нет. Всем здоровым гражданам надлежало поддерживать национальную репродуктивную программу, чтобы как можно скорее обменять застрявших в Государстве Арийском и в Блэктопии товарищей. Сперму собирали так часто, что мужского секса для удовольствия в стране практически не стало. Те же, кто сдавал меньше назначенной квоты или чья сперма была нежизнеспособна, в обязательном порядке платили взносы в фонд выкупа новых граждан. От успеха этой программы зависело выживание страны.
До Лакомой дошел весь ужас ситуации. За сегодня ее муж сдал донорский материал трижды. Он был выжат до капли.
Мужчины Гейсии жертвовали стране свою сперму, но и женщины не оставались в стороне от исполнения гражданского долга. Испокон веков мужчин призывали на военную службу. Они отдавали родине тело и жизнь. Теперь в Гейсии настала очередь женщин принять на себя почетную обязанность. Признанные годными должны были явиться на обязательное оплодотворение. Сданная донорами сперма даст начало новой жизни, которую выносят у себя под сердцем женщины. Призыву подлежали все женщины детородного возраста, и лишь серьезные проблемы со здоровьем могли дать отвод от материнской службы.
Дети производились в основном на экспорт, но до возраста объявления ориентации их полагалось растить.
Вот почему Лакомая побрила ноги. Вот почему она, рискуя свободой, явилась на ночь глядя в этот чудовищный притон. Сидя на корточках, она ласкала Джентри обеими руками и ртом – но все безуспешно. Как бы ни хотела она забеременеть его ребенком, сегодня этому не случиться. Отчаявшись, она прекратила старания. Из брошенной на грязный пол сумки достала то самое заказное письмо и протянула мужу. Власти знали, что оно получено – письмо доставили под расписку.
Муж вытащил письмо из конверта и попытался прочесть в свете телеэкрана, на котором в снятом до Ссудного дня фильме два красавца радостно кончали друг другу на лицо. Лакомая смотрела на это расточительство с нескрываемой досадой.
Джентри поднял растерянный взгляд.
– Что это?
Лакомая постаралась придать голосу стоическую веселость.
– Повестка. Меня призвали.
– В смысле? – переспросил Джентри, склонив голову набок.
Он не понял, потому что не хотел понимать.
В повестке было сказано: в течение двадцати четырех часов явиться на искусственное оплодотворение. Преодолев путь до гнезда разврата под бдительным оком полиции, Лакомая лишь теперь в полной мере ощутила действие коктейля из вина и страха. Если она сейчас не приведет мужа в состояние готовности к любви, завтра же внутри нее окажется чужой ребенок. Безудержно рыдая, она размазала слезы по ладоням и удвоила отчаянные усилия над вялым членом своего любимого.
* * *
Выглядели они как два пластиковых пакетика, в каких раньше во всяких фастфудных заведениях выдавали кетчуп. И только температура намекала на их истинную суть. Это и еще следы вскрытия, заметные при ближайшем рассмотрении. Каждый из них был надрезан с краю и склеен. Склеен, а не запаян.
Но это было заметить сложно, гораздо легче – то, что они холодные, как лед. Шасте пришлось осторожно разминать их в кулаках, пока толстый пластик и острые края не стали податливей.
Большой приемный зал вождя Чарли был полон гостей. Мели начищенный до блеска паркет шелковые подолы, алым сверкали рубины и гранаты в свете солнца, льющемся из высоких окон. Туда-сюда по залу бродили трубадуры, перебирая струны лютен в попытках разрядить атмосферу тягостного ожидания. Ко дворцу ждали королевского лекаря, и все коротали время в приглушенных беседах. Вокруг Шасты фланировали солидные жены других вождей – главные жены, украшенные трофейными ценностями из музеев. Самые красивые девушки, избранные поселениями и отправленные в качестве невест властителям.
Вождь Брэч остановил свой выбор на нищей юной деве из руин Сиэтла. И лишь Чарли, у которого было много и полевых, и домашних жен, все еще не взял себе главную.
Семенящий мимо лакей остановился перед Шастой с подносом жареных павлиньих язычков. Шаста сделала вид, что отправляет изысканную закуску в рот. На самом деле она ловко сбросила язычок в декольте, а вместо него сунула за щеку один из двух своих пакетиков. Когда другой лакей, кланяясь, поднес ей перепелиные яйца по-шотландски на подогретом серебряном блюде, Шаста повторила маневр со вторым пакетиком из-под кетчупа, спрятав его за другой щекой.
Из-за корсажа теперь вкусно пахло, и Шасте приходилось изо всех сил сглатывать слюну. Ее рот во время испытания должен быть сухой. Естественная, собственная слюна ее выдаст. Если в лаборатории, куда она подала образец, не ошиблись, субсахарский компонент в ее генах составляет пятьдесят четыре процента. А значит, у нее нет права жить в Государстве Арийском, где уж там метить в главные жены вождя.
За щеками она прятала упакованную слюну совершенно белой девушки. Они заключили договор. Шарм помогает Шасте стать главной женой вождя Чарли, а Шаста, приобретя королевское влияние, помогает Шарм в неком пока не названном предприятии.
Пробили большие часы. Настало время испытания. Умолкли менестрели, и все собравшиеся знатные особы преклонили колено. Сенешаль, щелкнув каблуками, объявил: «Верховный лекарь королевства!»
Лекарь входил во внутренний круг приближенных Чарли. Звали его Терренс; когда-то прикованного к постели инвалида подняли на ноги пламенные слова Толботта. Он шествовал через зал навстречу Шасте, сияя шитым золотом изумрудным табардом. Жемчужины размером с арахис украшали его гульфик. Судя по мягчайшей, как масло, фактуре, его ботфорты были скроены из лучшего полиуретана.
Каким бы ни был прежде угнетавший его недуг, ныне лекарь излучал здоровье. Не дойдя до Шасты, он остановился в середине зала и склонил голову, произнося краткую молитву:
– О великий Один, отец Тора и Бальдра. – Он возвысил голос, и слова взлетели под расписной потолок. – Один, владетель копья Гунгнира и супруг премудрой Фригг…
Шаста старалась не думать о вкусном павлиньем язычке, угнездившемся меж ее грудей. И не сжимать зубы, чтобы случайно не повредить пакеты и не наполнить рот бесценной арийской слюной раньше времени.
– О великий Один, взываем к твоей милости. Пусть эта дева будет чиста и достойна стать нам королевой.
Завершив молитву, лекарь ловко выудил из споррана некий круглый предмет, вспыхнувший в затененном зале, как нимб.
О лекаре шла молва, что он настоящий кудесник. Что прочитав книгу Толботта, вскочил он со смертного одра и посвятил все новообретенные силы служению Государству Арийскому.
Держа сияющий предмет перед собой, он приблизился к Шасте. Это оказалась стерильная чашка Петри.
Шаста сжала губы и бесшумно проглотила слюну, оставляя рот сухим. Яйцо по-шотландски за корсажем провалилось глубже, она чувствовала его тепло напряженными мышцами пресса. Надо уберечь пакетики до начала ритуала.
Медицине Терренс никогда не учился, но все знали, что вкусовые рецепторы у него необыкновенно чувствительные и он способен в точности определить расовую принадлежность по небольшому образцу биологического материала. Он преклонил перед Шастой колени, протягивая чашку Петри, как подношение.
Момент настал. Шаста склонила лицо над пустым сосудом. Коренными зубами она прокусила пакеты один за другим, и на язык ей с двух сторон полились холодные чужие слюни. Вкус другой девчонки наполнил ее рот, окутал скользкой влажностью язык. Слюни оказались холоднее, чем Шаста предполагала, и было их неожиданно много. Они так и брызнули сквозь ее моляры, и вместо маленького, аккуратненького плевка в чашку Петри хлынул бурный поток.
Чашка наполнилась до самых краев. Терренс поднял глаза в изумлении, руки его дрогнули под ее весом.
Густо покраснев, Шаста утерла рот широким рукавом шелкового платья, надеясь, что жест вышел достаточно грациозным. Она подавила в себе желание отвернуться и сплюнуть на паркет. Плевать и плевать до тех пор, пока вкус слюнных желез Шарм не уйдет изо рта.
Потрясенные гости круглыми глазами следили за происходящим. Лекарь оценивающе смотрел на переполненный сосуд.
– Миледи, цветовой оттенок ваших соков обещает прекрасный результат, – выдохнул он в благоговении.
Слюни в его руках блестели. Легкий серебряный отлив подчеркивал их красоту. Пена по краям имела голубоватый оттенок, настолько были они чисты. Шаста тихо молилась, чтобы в чашке не было примеси ее собственных.
Два опустевших пакетика все еще лежали за ее щеками. Пользуясь тем, что всеобщее внимание приковано к лекарю, Шаста потихоньку нырнула рукой в декольте, выудила заныканное яйцо и павлиний язычок и быстренько съела, избавляясь от вкуса Шарм во рту.
Королевский лекарь поднял сосуд к носу, вдохнул аромат слизистой влаги. Приложился к краю, наклонил. Омыл образцом рот, гоняя по небу и от щеки к щеке. И чмокнул губами.
* * *
Женщин Доусону чинить пока не приходилось. Как любой мужчина, он видал баб, которых укатали крутые горки. Покореженных настолько, что уже и не вернешь в первоначальную форму. Годящихся только в утиль. Он видал женщин, когда-то прекрасных, но в таком запущенном состоянии, что ходовая часть проржавела насквозь и не подлежала восстановлению. Видал и экземпляры с большим пробегом, которые подверглись агрессивному тюнингу. Были загрунтованы бешеным количеством праймеров и филлеров. Покрашены в такие цвета, которые не пропустила бы никакая дорожная инспекция.
Он поглядывал на бабу, которую подобрал на дороге. Предельно измотанная, она тут же уснула, привалившись к двери кабины. Словно куча грязного тряпья. Профессорша обречена, с такой-то ценой за ее голову.
Дорога тянулась среди полей, раскинувшихся до горизонта. Баклажанные грядки были как рябь на поверхности океана. Над ними гнули спины женщины в платках. Беженки из городов. Города – штука нежизнеспособная. Никогда они не были жизнеспособными, несмотря на всякое баловство вроде ветряных энергетических установок и переработки вторсырья. Они быстро превратились в рассадники людоедства, и уцелевшие везунчики разбежались из них искать пристанища в сельской местности. Проситься крепостными в поместья к вождям. Никто не замышлял контрреволюцию в чистом поле, сидя на сухарях и надеясь захватить власть с помощью гениального, жгущего сердца стихотворения.
У бандитов в арсенале были пушки, поэтому они и встали во главе страны рабов и крепостных. Уличная братва и реднеки теперь царили над простолюдинами Государства Арийского. У прекраснодушных прогрессивных пацифистов в арсенале были юристы по защите прав человека и Апелляционный суд девятого округа. Они прожили свою жизнь на бумаге. Если кто из них и уцелел, то в качестве благодарной прислуги.
Профессорша заерзала, просыпаясь. Доусон пытался вспомнить ее имя из списка. Одиннадцать тысяч голосов, можно продать за неплохие деньги… Вот только имя постоянно вылетало из головы. Оно было какое-то вымышленное.
Она открыла глаза и уставилась на него. Доусон не стал отводить взгляд, дождался, пока она сама отвернется.
Не было в этом никакой необходимости. Дороги пустые. Он может ее накормить. Молока ей купить. Хороший большой стакан жирного молока. Обручальное кольцо глубоко в кармане джинсов подсказывало, что все будет не так просто.
Она сползла на сиденье совсем низко. Пряталась.
– Куда вы меня везете?
– В Канаду, – соврал Доусон.
В небе на горизонте завис большой знак, вывеска придорожной закусочной, что медленно вращалась на высоком шесте. Крупные черные буквы на белом фоне: «ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ».
– Как насчет позавтракать? – предложил Доусон.
Она смахнула слезы.
– Я просто хочу туда, где мне можно будет вздохнуть спокойно.
Доусон знал, что вздохнуть спокойно ей не светит никогда.
Своего положения в прежнем обществе она достигла, повторяя мнения людей, которые повторяли мнения других людей, а те тоже повторяли чужие мнения. На взгляд Доусона, это ничем не отличалось от гнилых нынешних кланов – или он ни хрена не понимает в жизни. История спасла эту женщину. Как Скарлетт О’Хара, она получила от судьбы шанс пройти испытание и своими действиями развить в себе новую силу.
От слез лицо у нее стало немного почище. Да и вообще с виду она была ничего, если отмыть. Она смотрела на распаханные поля за окном с ошарашенным видом лунатика, очнувшегося неизвестно где после долгого сна о всемирном равенстве и гарантированных правах человека.
Доусон вспомнил. Рамантой ее звать.
Он поставил фуру на засыпанной гравием парковке и повел докторшу в закусочную. Столики там были красные, а на окнах колыхались клетчатые занавески с рюшечками. Фартук у подошедшей официантки был из такой же ткани.
– Что вам принести, ребятки?
Изо рта у нее пахло сладкой фруктовой жвачкой.
– А чего хорошее? – спросил Доусон.
В углу стоял музыкальный автомат, негромко играло кантри.
– Буррито с белой фасолью «Булл Коннор», – ответила официантка, вертя карандаш, и обернулась на окошко кухни. – И еще макаронная запеканка с белым чеддером «Ева Браун», очень рекомендую.
Раманта слишком явно прятала лицо за меню.
– Мне ку-клукс-бургер, – глухо попросила она.
Официантка смерила ее взглядом, лопнула пузырь из жвачки и уточнила:
– «Великий маг» или «великий дракон»?
– Она спрашивает, большой или маленький, – перевел Доусон.
– Лапочка, а документик мне можно? – потребовала официантка.
Раманта выглянула из-за меню.
– Что, простите? Мне тридцать пять лет.
– Я за нее поручусь, – вмешался Доусон.
Официатку интересовал не возраст, а этническая принадлежность, но сло́ва вождя первого клана было достаточно, чтобы вопрос решился.
Доусон заказал кофе. Профессорша – сэндвич «Скинхед» с белым куриным мясом, сэндвич с яичным салатом «Вудро Вильсон» и ванильное мороженое «Лотроп Стоддард» с маршмеллоу и взбитыми сливками.
Прихлебывая кофе, Доусон наблюдал за тем, как она расправляется с горой еды. Если от нее и воняло, он, видимо, привык к запаху. Ручонки тоненькие, небось и отбиваться-то не умет. Завалить такую на землю – раз плюнуть. Доусон очень живо себе это представлял.
Обручальное кольцо врезалось в бедро сквозь ткань подкладки.
Доусон попросил счет, говоря себе, что после заката он ни в коем случае не будет насиловать эту полумертвую бабу. Еще не хватало. Ни за что, ни при каких обстоятельствах он ее не отымеет, не свернет ей тощую шейку, не отрежет ухо и не продаст, чтобы купить швейную машинку с ножной педалью, о которой его старушка уже больше года вздыхает.

* * *
Величественной была их свадьба и пышной, какой не видали еще в юном Государстве Арийском. Все вожди прибыли поздравить молодых, щеголяя роскошью самоцветов и акриловых мехов, а жены их – выпирающими круглыми животами. Щедр и обилен был свадебный пир, и чествовали друг друга знатные особы, поднимая за здравие кубки благотворной мочи. Все сиятельные супруги арийских вождей выразили Шасте наилучшие свои пожелания. Когда же поднялись молодожены на стену дворца и махали тысячам ликующих подданных, в небесах прямо над ними строем прошли широкофюзеляжные самолеты.
И сказал Чарли, глядя на них: «То направляются в Израиль последние евреи. Хорошее предзнаменование. Ну, возрадуемся!»
Молодые объехали свои земли в открытой свадебной карете, отлитой из чистого серебра. Запряжена была карета целым стадом маленьких белых овечек, которые из последних сил волокли за собой тяжеленную конструкцию.
Целые бараны вращались на вертелах над жаркими углями больших костров. Разливались в воздухе благоухание жареного мяса и пороховой дух от праздничных фейерверков. Рекой тек мед, и трещали корсажи под веселое пение флейт.
В первую минуту наедине с молодой женой заключил ее Чарли в крепкие объятья. Со скромным достоинством признался он Шасте, что мужское достоинство его скромно размером и не имеет выдающихся измерений и выносливости, приписываемой черным и геям. Просто честный работящий белый член. Возможно, он не принесет Шасте великого удовлетворения, но оплодотворять ее станет со всем усердием. Чарли будет уестествлять ее без устали, ибо она – его супруга. Он станет уестествлять ее, когда будет на то его желание, без оглядки – день на дворе или ночь, и болит ли у нее голова. Он станет уестествлять ее во всех позах, какие подскажет ему фантазия, а также во всяких костюмах. Иногда она будет изображать сексуальную стюардессу или миссис Халлидей, которая была его учительницей во втором классе, а иногда он будет ее связывать и уестествлять в таком виде, ибо главный закон Государства Арийского гласит: «Прогресс подождет». По мудрому учению Толботта миллионы мужчин погибли ради создания и защиты этих земель. Они отдали жизнь, умирая в невероятных мучениях, и теперь женщины должны посвятить себя сохранению нации. Бомбы и мины могли разорвать их на визжащие ошметки, мог выжечь им легкие горчичный газ, однако история сложилась иначе. Будущие поколения вознесут им хвалу за продолжение белого рода.
Он славил ее – ту, что хранит судьбу Государства Арийского у себя между ног.
Все еще одетая в торжественное убранство, Шаста кротко попросилась в туалет. Чарли поцеловал ее в щеку и наказал не мешкать. Им еще предстояло разрезать огромный торт и сплясать традиционный свадебный бранль.
Покрытая белой фатой, Шаста приступила к следующей фазе плана.
Фокус с полученной от Шарм слюной удался. Теперь молодая королева могла свободно перемещаться по дворцу, и ни один страж не осмелился бы преградить ей дорогу. Быстрыми шагами припустила она в кабинет вождя и там включила допотопный компьютер. Ума вождь был невеликого, так что она быстро обошла его немудрящую защиту. Пароль был довольно странный: «mom&dadRIP». Аппарат зажужжал, мигая лампочками. По экрану побежали списком имена тех, кто жив, и тех, кто убит. Тех, кто переселился, и тех, кто остался, а также кто у кого ныне в подданстве. Но среди многих имен не нашла она имени своего возлюбленного.
Ибо Шаста любила лишь одного мужчину, и мужчиной этим был не Чарли.
Под гром фейерверков в темнеющем небе вызвала она функцию поиска и ввела в строку имя его: Уолтер Бэйнс.
* * *
Там, в Прежние Времена… в мире, который вы знаете… Уолтер шептал на ухо спящему Толботту: листал перед ним фотки Шасты на телефоне и тихонько рассказывал о ее мудрости и талантах. О красоте ее, о силе и грации. Старик клевал носом и храпел, а Уолтер подносил ему к носу розовую ушную затычку, чтобы он обязательно вдохнул ее пряный запах.
* * *
Не блеснуть Джамал просто не мог. Дни и вечера он проводил в компании существа по имени Барнабас в антикварной роскоши гостиной. Существо расхваливало подвиги мужчин со старинных портретов, хвастало их героизмом и достижениями на ученом поприще. В его речах барабанной дробью повторялась одна и та же мысль: прежде была золотая эра, теперь же – прозябание в трясине пороков и неудач.
Как-то Джамал вызвал экономку и попросил одеть Барнабаса на выход. Нет-нет, не будет никакого стресса, просто увеселительная прогулка в ближайший город – полюбоваться изменениями, которые произошли там после основания Блэктопии.
Арабелла глядела на него с неодобрением.
– Вы отдаете себе отчет, что эта бедная душа много лет носа не совала за ворота?
– Тем более самое время, – заверил ее Джамал.
У Барнабаса эта идея, по всей видимости, тоже восторга не вызвала. Существо никак не могло выйти за порог, постоянно возникали какие-то проблемы – то штаны сползают, то ботинки жмут.
Для начала Джамал продемонстрировал свою гордость – левитатор. В основу работы устройства были заложены те же электродуховные принципы, что использовались в космических пирамидах. Технология позволяла создавать не только большие летательные аппараты, но и личные транспортные средства – мини-платформы, которые передвигались по воздуху с невероятной скоростью. Да, белые заявляли, что ковер-самолет – это сказки, потому что так и не смогли сделать ничего подобного. Они же считали черных отсталыми, потому что те не изобрели колесо.
Слушая Джамала, существо по имени Барнабас несмело забралось на платформу.
Жителям Африканского континента не требовались колеса, потому что они могли летать. Они не нуждались в письменности, потому что передавали знания посредством техники когнитивной амальгамации. Все эти знания были спрятаны, когда в Африку явились европейские захватчики.
Существо по имени Барнабас цеплялось за край платформы так, что метафорически побелели костяшки. Встречный поток воздуха трепал его буйную шевелюру. Платформа набирала высоту, поднимаясь выше дома и сараев, выше древесных крон.
– Божечка! – вопило оно в ужасе. – Маса Джамал! Да разве Господь хотеть, чтобы мы летать?!
Пока они неслись над полями и лесами, Джамал читал существу лекцию, как все устроено после Ссудного дня. Привыкшие к разгульной жизни геи в новом своем отечестве впряглись в ярмо национальной репродуктивной кампании. Драконовские нормы сдачи спермы оставляли тамошних мужчин либо без сил, либо без денег. А женщины перестали распоряжаться своими репродуктивными правами – всех здоровых обязали встать на учет и по призыву являться на службу. Только не солдатами, а матерями новых граждан. Чтобы поддерживать численность своего населения, им было необходимо производство натуралов на экспорт, и эта задача не оставляла времени на садомазохистские забавы и метамфетаминовые оргии.
– Обретенная свобода их поработила! – выкрикивал Джамал, чтобы существо расслышало его сквозь шум ветра.
Гражданам Государства Арийского тоже приходилось несладко. Прежде они были локомотивом науки, теперь же полностью от нее отказались. Перешли на джефферсоновский аграризм и принялись возрождать белую европейскую культуру. Их мегаполисы превратились в смертельно опасные джунгли, где специалисты гуманитарного профиля охотятся друг на друга с целью сожрать. Те, кому повезло, поступили в услужение к вождям и возделывали бескрайние поля в их вотчинах.
Внизу под левитатором проносились земли Блэктопии, на которых не было видно ни домов, ни заборов. Дороги, линии электропередачи, все прочие следы присутствия человека будто растворились. Зато свободно разгуливали животные – стада изящных зебр и рогатых антилоп гну. Плантация Пибоди была единственным жилищем на много миль вокруг, родовые гнезда соседей исчезли. Джамал вглядывался в лицо Барнабаса. Существо сидело разинув рот и не проронило ни слова.
На горизонте, словно мираж, выросли разноцветные шпили и купола города. В отличие от Государства Арийского, население Блэктопии стеклось в города и довело их до совершенства, позволив окружающим землям вернуться в первозданное состояние. Великолепные мегаполисы высились среди бескрайнего заповедника. Привезенная сюда фауна Матери Африки блаженствовала на просторе. Левитатор нес Джамала и Барнабаса над купающимися бегемотами и отдыхающими львами. Нарочно опустившись пониже, они пролетели над стаей кровожадных гиен. Джамал мог по праву гордиться отечеством-раем.
Все чудеса, которые белые считали вымыслом, здесь воплотились в реальность. Город, к которому приближался левитатор, был прекрасней всех легенд об Атлантиде. Черные возродили пироэлектродуховные и электроэкспрессивные технологии, которые скрывали много веков. Священные законы энергии духа так и не попали в жадные лапы белых захватчиков.
Как вождь из первого клана, Джамал был желанным гостем в любом доме.
Левитатор вилял и петлял между поразительных разноцветных небоскребов. С балконов и окон, словно флаги, каскадами ниспадали цветущие лианы. Существо по имени Барнабас вытягивало шею, ища малейшие следы прежней, порочной цивилизации белых. После Ссудного дня прошли какие-то месяцы.
– Маса Д-джамал… – выдохнуло оно, заикаясь. – Это как?..
– Музометрика, – ответил Джамал.
И объяснил, что музыкальный слух и чувство ритма, которыми всегда славилась его раса, имеют куда более широкое применение, чем подозревал белый человек. Если достаточное число черных братьев и сестер запоют в унисон, то пением смогут менять структуру физической материи. Каждое сооружение в этом городе представляет собой застывшую музыку. В самом деле, острые шпили взмывали в небо, как крещендо.
Джамал направил левитатор к одному из самых внушительных небоскребов. Такому высокому, что здания рядом с ним смотрелись карликами. У входа их встретил робот в ливрее и помог спуститься с левитатора. Через хрустальные двери Джамал и Барнабас прошли в шикарное фойе, в котором среди цветущих тропических растений свободно летали попугаи.
– Божечка, маса Джамал… – прошептало существо в благоговейном трепете. – А кто тут живет-то?
Шепот эхом пронесся под высокими сводами. Джамал не одернул существо. Ему было жаль это сгорбленное пугало, которое еще больше съежилось от страха. Все-таки тяжело в преклонном возрасте Барнабаса понять, что вся твоя жизнь была ложью.
Они подошли к единственной двери в стене, высеченной словно из чистого золота. Сияющую теплым ярким блеском поверхность густо покрывал сложный узор. Джамал нашел скрытую кнопку, и зазвенел мелодичный сигнал. Дверь открылась внутрь, и навстречу им шагнул робот в смокинге. Приятным мягким голосом он произнес:
– Здравствуйте, Джамал. Матушка вас ожидает.
Робот провел гостей в наполненный светом зал. Тишина там стояла глухая, как в теплице. Среди причудливых узоров плитки сквозь стены прорастали орхидеи, от их хрупких цветов в воздухе разливалось сладкое благоухание. Следуя приглашению робота, Джамал и Барнабас присели в дорогие плетеные кресла, и робот в переднике и кружевном чепце поднес им многоцветные напитки в высоких бокалах.
Не успели они устроиться, как распахнулась другая дверь, и перед ними возникло облако ярких красок и аромата. Две точеные ножки под струящейся радужной юбкой спешили навстречу гостям, поблескивали в водопаде косичек бусины из таитянского жемчуга и платины.
– Мой милый! – зазвенел дивный голос богини.
Изящная и царственная, подошла она к Джамалу и расцеловала в обе щеки. Затем ее взгяд упал на существо, и тонкие черты лица исказились от страха. Но лишь на секунду. Когда Барнабас и Джамал поднялись с кресел, чтобы приветствовать ее, она уже снова излучала королевское спокойствие.
– Добрый день, – произнесла богиня, томно протягивая Барнабасу руку в изумрудных браслетах и бриллиантовых перстнях. – Я мать Джамала.
Джамал всегда ею восхищался. И в бедности, и в богатстве она неизменно держалась с достоинством. А когда она пожала высохшую, странного цвета ручонку Барнабаса, его уважение к ней стало и вовсе безграничным. Мать безмятежно улыбнулась Джамалу; ее тревогу выдало лишь то, что она смотрела ему в глаза чуть дольше необходимого. Кивком она подозвала робота, державшего поднос с маленькими закусками.
– Надюсь, вам нравятся соловьиные язычки, – сказала она Барнабасу.
А робот добавил скрипучим бесстрастным голосом:
– Они маленькие, на один укус.
Джамал с нежностью смотрел, как существо выбирает с подноса язычок.
– Моя – Барнабас, – запоздало представилось оно и закинуло лакомый кусочек в улыбающийся рот.
А дальше мать спокойно слушала его многословные и малочленораздельные истории о жизни на плантации.
– Мисс Жазафина чудище! – восклицало существо, не прожевав язычки. – Моя много-много тяжело трудиться!
И долго перечисляло всю грязную работу по дому, не забыв ввернуть, что мисс Жозефина удрала к своим сразу после Ссудного дня.
Мать выслушала весь монолог не моргнув глазом и заметила:
– Мой сын долго бредил идеей пожить в этом доме…
На лице Барнабаса отразилось замешательство. Джамал бросил на мать предостерегающий взгляд, приподняв бровь.
– Дом связан с нашей семейной историей, – пояснил он.
Существо вытаращило глаза сильнее обыкновенного.
– Вы что же… – пролепетало оно, – ваша быть в семье рабы?
Мать вздохнула.
– Что-то вроде того… – И жестом приказала роботу наполнить бокалы.
Джамал и Барнабас провели в гостях прекрасный день. Сперва хозяйка повела их на кухню и накормила вкуснейшим жареным мясом из мясогенератора. Она с гордостью объяснила, что эта технология основана на бесконечно делящихся бессмертных клетках HeLa. Эти клетки были открыты черной женщиной и применены для изменения ДНК животных и лабораторного получения масс говядины, курятины, свинины… Из лабораторий технология перешла в каждый дом, и теперь мясогенераторы стали обыденным предметом. Большой мясной цилиндр медленно вращался между инфракрасными нагревательными элементами. Внешний слой был всегда прожарен – можно срезать и есть, а внутри постоянно делились новые клетки, питаемые аминокислотами, которые подавались по центральной оси цилиндра. С виду это напоминало старый добрый донер-кебаб на вертикальном гриле, только в данном случае цилиндр представлял собой бескостный организм, живой и сырой внутри и постоянно умирающий и поджаривающийся снаружи. Запах от него исходил головокружительный.
Мясо медленно вращалось, и ручейки жира стекали по его аппетитным бокам.
– Больше нам не нужно убивать животных, вот в чем истинное благословение, – проговорила мать.
Генетически бессмертные клетки в сердце цилиндра выполняли функцию закваски для теста и начинали делиться, если задать им нужные условия. Поскольку технология эта применялась повсеместно, животные бродили в полной свободе и безопасности. Подобные генераторы использовались и для кормления хищников, так что львы в Блэктопии в самом деле ложились рядом с агнцами. Технологии черных поистине создали рай на Земле.
Существо по имени Барнабас поначалу суеверно попятилось, но, попробовав вкуснейший, идеально прожаренный кусочек, тут же отринуло страх.
А мать Джамала наклонилась пониже, словно желая поделиться сокровенной тайной, и попросила:
– Я очень надеюсь, что хоть вы сможете убедить моего сына уничтожить старую развалину и занять в городе место, достойное человека его положения. – Она бросила на Джамала красноречивый взгляд, и тон ее был колючий. – Его одержимость древними руинами совершенно нездорова.
Этот вопрос они с матерью обсуждали уже много раз. И вместо того чтобы снова ввязываться в дискуссию, Джамал посмотрел на часы и сказал, что им с Барнабасом пора домой.
Весь обратный путь существо молчало, глубоко потрясенное увиденным. В выпученных его глазах застыло выражение полной растерянности.
У Джамала сердце сжалось от сочувствия, от почти родственной нежности к бедному карлику. Тяжелая чернильная слеза прорисовала дорожку на щеке существа, и оно проговорило, запинаясь:
– Маса Джамал? Моя полагать, вы теперь желать избавиться от фамильный дом мисс Жазафина?
Глядя в глаза Барнабасу, Джамал твердо заверил:
– До конца твоих дней фамильное поместье останется твоим домом. Я тебе обещаю.
Существо смотрело вдаль. Там, на горизонте, вырастал особняк с прилегающей к нему фермой, и над ними быстро закатывалось солнце.
* * *
Бинг поднял ко рту трубку бульбулятора, глядя поверх нее, как поверх винтовки. Поднес к чаше зажигалку и высек огонь, словно спустил курок.
Затянулся так глубоко, что сразу окосел. И выкрикнул:
– Паф! Паф! Паф! – выдыхая дым травы.
Он палил направо и налево, и налитый в бульбулятор мятный шнапс плескался по стенкам. Наконец Бинг выбрал последнюю цель и пустил на нее остатки пороха:
– Паф!
Феликс схватился обеими руками за грудь и повалился на круглый бок железной мусорки.
– Ты убил меня! – прохрипел он. – Я покойник…
Бинг протянул ему зажигалку.
– Жизнь определяет смерть, – изрек он, набивая чашу бульбулятора. – Невозможно почувствовать себя более живым иначе, чем убивая другого.
Он рассказывал Феликсу, каково было там, в тот великий день, на галерке парламента. Бинг мог говорить об этом бесконечно. Они сидели вдвоем у Феликса под окнами.
Лакомая ушла гулять, а мать Феликса была дома, вот почему он засел курить траву в переулке. Находиться с матерью один на один стало невыносимо. Она бесконечно давила ему на совесть, чтобы не объявлял пока о своей ориентации, чтобы потянул еще хотя бы годик, сидя у нее под крылышком. Еще год в Гейсии! Целый год наблюдать, как на каждом шагу воркуют голубочки, а ему нельзя даже заглядываться на телочек!
Бинг протянул бульбулятор и сказал:
– В башке не укладывается, что ты не гей…
Бингу можно было доверять. Национальный герой, один из вождей первого клана! Он собственными руками уничтожил старый режим, сверг власть слабаков, лебезящих и лгущих толпе ради завоевания ее симпатий. Это занятие раньше называлось «политикой».
Для Бинга ничто уже не могло сравниться с Ссудным днем. Вот почему он совсем сторчался – потому что однажды испытанный кайф от уничтожения ненавистной системы был более недостижим.
Принимая бульбулятор, Феликс увидел татуировку у Бинга на внутренней стороне предплечья и спросил:
– А это кто, Энди Уорхол?
– Толботт, – ответил Бинг. – Я рассказывал, что видел его, сам, своими глазами?
– Не больше миллиона раз, – глухо ответил Феликс в бульбулятор.
На руке у Бинга значилось: «В будущем у каждого будут свои пятнадцать минут под пулями».
– О да, он произнес эти слова в моем присутствии, – похвастал Бинг.
Феликс наизусть знал историю о том, как Толботт сидел, прикрученный к стулу скотчем и ремнями, голый, весь в кровище, но при этом раздавал приказы, и все их исполняли. О том, как незадолго до Ссудного дня вожди приходили к этому великому человеку на аудиенцию.
– И как ощущения? – спросил Феликс на выдохе и сделал вдох через трубку.
Шнапс забурлил, рот Феликса наполнился мятным дымом.
Оба понимали смысл этого вопроса, Бинг не раз на него отвечал. Ощущения были улетные. Убивать врагов – это круче, чем сорвать джекпот в лотерее. Это как оставить за собой самое последнее слово. Это высшая победа. Книга Толботта гласила:

Главная сила, движущая человеком, – желание доминировать и нежелание подчиняться.

И еще:

Всякий, кто отрицает это, лишь пытается вас подчинить.
Задержав дым в груди, Феликс слушал.
– И куда ты теперь? – спросил его Бинг.
Он имел в виду: к белым или к черным? То, что сам он мог вольготно сидеть в темном переулке, курить траву и дышать кошачьей мочой, было свидетельством расовой толерантности Гейсии. Блэктопия и Государство Арийское блюли чистоту крови и быстренько выслали всех людей с перевесом азиатских генов в Азию, всех евреев – в Израиль, а мексиканцы отправились в родные пенаты добровольно.
Феликс впервые об этом задумался. Он ведь ни разу не видел Бинга с мужчиной! Может, Бинг тоже натурал? Может, он тоже просто скрывается в Гейсии – там, где никого не смущает его разрез глаз? Может, ему просто неохота быть сосланным на другой континент? Если так, он отнесся бы к семейным тайнам Феликса с пониманием…
Сделав из бульбулятора вдох, Феликс пожал плечами. Генетическое тестирование он еще не проходил и пока не забивал этим голову. Сначала надо было закрыть вопрос с объявлением ориентации.
А Бинг продолжал распинаться о том, что «убийство есть убийство». Что это величайшая победа. Видеть, как из врагов летят кишки. Слышать, как враги умолкают навсегда. Знать, что они тебе более не страшны. Это конец всех твоих страхов. Это подтверждение, что ты больше не будешь рабом. Бинг столько раз выступал с этой речью – у барной стойки, со сцены, с кафедры… Он превратился в живое ископаемое.
«Сильно укуренное ископаемое», – подумал Феликс и чуть не заржал.
– Удаление человека из человека, – вещал Бинг, – превращение его в простое мясо – это как фокус, только безо всяких иллюзий. Понимаешь? – Он закашлялся, поперхнувшись дымом. – А не это ли называется чудом?
Феликс страстно закивал. Ему очень хотелось выложить Бингу всю правду. По укурке ему казалось, что друг его поймет, ведь наверняка он сам скрывает гетеросексуальную ориентацию.
– У меня к тебе просьба. Ты заходи к маме моей иногда. Типа на Рождество и все такое. Ну, чтобы ей было не так одиноко.
Бинг отмахнулся, набивая чашу.
– Да брось, не переживай. У нее жена есть. И ребенок скоро будет.
Феликс ждал, пока он раскурит, думая, что расклад выходит идеальный. Очевидно, Бинг такой же беженец. Феликс может спокойно объявить ориентацию и уехать, доверив ему мать. Конечно, отец тоже будет где-то рядом, однако ему лишний раз встречаться с тайной женой рискованно. Еще, конечно, есть Лакомая, но она, считай, чужая тетка. А Бинг, его лучший друг, в случае чего присмотрит за матерью, все-таки она не молодеет…
Забурлил шнапс, чаша вспыхнула оранжевым светом.
Феликс оглянулся на окна. Весь дом спал, свет горел только высоко в его квартире. Значит, мать одна в кухне сидит…
– Пойми меня правильно… – начал он. – Мы ведь с тобой друзья?
Бинг надул грудь, вдыхая дым. Красными глазами он посмотрел на Феликса и кивнул.
– Я знаю, почему ты здесь, в Гейсии, – объявил Феликс.
Бинг молчал, держа в легких дым, и лишь склонил голову набок.
– Ты как мои родоки. Отец у меня черный, вот они с мамой оба сюда и переехали, чтобы встречаться потихоньку…
Весь дым разом вырвался изо рта Бинга одним гигантским выхлопом:
– Что?!
Феликс понял, что облажался.
Бинг сверлил его ненавидящим взглядом, отставив бульбулятор.
– Что ты сейчас сказал?! – проревел он в полный голос.
На темной стене вспыхнуло окно, за ним другое. Феликс замахал руками, пытаясь успокоить друга.
– Ничего! Пошутил я!
– А Лакомая знает? – Бинг моргнул, осененный догадкой. – Или она такая же?!
Феликс видел перед собой прежнего Бинга – способного с винтовкой у плеча безжалостно косить всех, кого считает врагом. Освещенных окон над головой становилось все больше. Люди могли услышать. Сверху кто-то крикнул: «Спать не мешайте!»
Феликс бросился на Бинга. Накрыл ему рот ладонью, зашептал:
– Не надо, пожалуйста!
Они покатились по грязному асфальту среди бычков и бутылочных крышек. Бинг драл руку Феликса ногтями, царапал ему лицо и шею, но Феликс держал крепко, повторяя:
– Не надо!
Они боролись, гулко молотя ногами по мусорным бакам, а сверху на них со всех сторон орали. Бинг дубасил Феликса кулаком по голове, вломил ему между глаз так, что у Феликса хлынуло из носа, и во рту разлился вкус соли и мятного шнапса. Бинг орал ему в ладонь и бил кулаками по ребрам, коленями в солнечное сплетение.
Уже во многих окнах горел свет. Высоко под крышей Феликс видел силуэт матери, которая выглядывала из кухонного окна.
Бинг впился ему в ладонь зубами, и Феликс отдернул руку.
В ночной тишине голос Бинга разнесся по всей округе:
– Натуралы! Натуралы!
И тогда окровавленные пальцы Феликса нащупали трубку бульбулятора, ухватились покрепче и нанесли удар. Зазвенело стекло, и Бинг умолк. Брызги крови и шнапса разлетелись во все стороны.
Тело Бинга обмякло и навзничь завалилось на асфальт. Человек был удален из человека, осталось простое мясо. Где-то уже нарастал вой полицейских сирен. Феликс наслушался рассказов достаточно, чтобы понять: единственный его друг мертв.
Хуже, чем мертв – он наврал.
Убийство не принесло Феликсу никакого удовольствия.
* * *
Когда Ник наткнулся на первую коробку, он не удивился. Коробка стояла посреди Саут-Ист-Йэмхилл-стрит, между сорок вторым и сорок третьим домом. Прямо по Толботту.
Пока все шло ровнехонько по его книге. Пожары начались около месяца назад, как он и предсказывал. Метод этот был элитами уже не раз обкатан. Так, в 1965 году в лос-анджелесском районе Уоттс была сожжена сотня кварталов, в 1967 году успех повторили в Ньюарке, и в тот же год спалили дотла четыре сотни домов в Детройте. В 1968 году в Вашингтоне сгорело 1199 зданий, и все это было результатом поджога белыми черных районов. Чтобы выкурить чернокожих из городов и загнать обратно на сельскохозяйственные поля Глубокого Юга.
Теперь же поджоги устраивали вожди Государства Арийского, чтобы выкурить всех окопавшихся в укрытиях: черных – в Блэктопию, белых – к господам в услужение.
Брошенные посреди улицы коробки служили той же цели.
В 1950-е такая коробка содержала бы в себе героин. В 1990-е была бы набита крэком. ЦРУ оставляло такие подарки в районах, которые требовалось уничтожить. Теперь их примеру следовали вожди. Ник разорвал картон и стал рыться в пакетах. Он насовал в карманы плаща килограммы викодина, золпидема и ксанакса, аккуратно упакованные в пластик. Остальное не тронул. В книге Толботта говорилось, что коробок будет много, и Ник поспешил на поиски других таких же.
Плакат на стене напротив кричал: «Улыбка – лучший бронежилет!» Из родни у Ника оставалась только мама, которая собрала вещи и на последнем бензине уехала искать, к чьему бы поместью прибиться. Говорили, что вокруг больших сельскохозяйственных полей образовались трущобы, населенные бывшими работниками информационного сектора. Веб-дизайнеры и консультанты по социальному проектированию жили в пыльных машинах, надеясь хорошо показать себя на грядущем сборе ревеня. Если повезет – барин пожалует домик с соломенной крышей раньше, чем ударят холода.
Вся викисвобода интернета ушла в топку. По радио транслировали исключительно Толботта с перерывами на одобренную арийскую музыку – в основном польки, вальсы и джиги. Платиновые хиты клавесина и волынки. В новостях говорили, что пожары устраивают лоялисты. Партизаны. Толботт лично опроверг слухи, что бывший президент спасся, а вместо него убили двойника.
По официальным данным, президент прежде соединенных штатов мертв. По официальным данным, пожары, которые вспыхивали по ночам и выгоняли беспомощных людей в темноту, устраивали бунтовщики. Бандиты. Разбойники с большой дороги. Вероятно, канадцы. Ник обратил внимание, что гнездом подлого терроризма теперь стала Канада.
Если верить книге Толботта, на протяжении всей современной истории добропорядочные чернокожие подвергались преследованиям. Всякий раз, когда очередной город начинал полыхать в пожарах, черные, не щадя себя, кидались спасать имущество, а белые спешили арестовать их за мародерство. Вот и теперь огонь пожирал в Портленде квартал за кварталом, и всякий, кто бросался на помощь, попадал под арест. Людям давали срок по сфабрикованным обвинениям, грузили в вагоны и отправляли в трудовые отряды.
Коробки на улицах предлагали альтернативу. По выражению Толботта, менее полезные члены общества имели право самоустраниться посредством случайной или намеренной передозировки. Пожары убирали героев. Наркота выкорчевывала трусов. И только Ник мог под кайфом перебиваться без еды, когда с едой случались перебои. А вот сон – другое дело. Вожди так рьяно принялись вырубать леса себе под стручковую фасоль и краснокочанную капусту, что подняли с обжитых мест стаи волков и койотов. Теперь эти хищники, а также медведи и пумы забредали в города и охотились в парках и на улицах. По ночам слышались их вой и визги жертв, а Ник, закинувшись таблеточками, спокойно спал в первой попавшейся брошенной машине.
Уже при свете дня он находил следы ночных происшествий. Следы эти могли быть размазаны по целому кварталу. Ребра и позвоночник в одном месте, голова и тазовые кости где-то в другом. Череп мог вообще пропасть, хотя содранный скальп с волосами обычно не трогали. Кисти рук тоже. На тротуаре или по переулку между домами разливалась липкая лужа подсохшей крови, и от нее во все стороны тянулись багровые следы. Медвежьи или волчьи. Ну и еще падальщиков, которые явились потом – койотов, крыс, сорок, енотов. По каждому такому следу можно было дойти к обглоданной кости или недоеденным кишкам. К тому, что осталось от непутевого лузера. Пальцы на обглоданных руках могли быть унизаны бриллиантовыми кольцами и рубиновыми перстнями; хищники выедали глаза, но оставляли запачканные кровью жемчуга на шее. Звери хорошо понимали, что́ имеет настоящую ценность.
Ксанакс позволял справиться с самым неприятным аспектом городской жизни. Это не голод и не предсмертные вопли в ночи. Самой худшей проблемой было одиночество.
Шаста исчезла. И Уолтер. И Хавьер. В центре города остались одни клинические психи, которых Ник старательно обходил стороной.
Вот пожалуйста, на перекрестке шныряет превосходный образчик. Совершенно голый старик с обрывками грязного скотча на запястьях и лодыжках. Тщедушное тело все в корке запекшейся крови, тощие руки и ноги иссечены мелкими порезами. Ковыляя по тротуару, старикан заметил Ника и замахал руками, вытягивая шею.
– Уолтер! – звал он, вертя головой то туда, то сюда. – Уолтер!
Ник махать в ответ не стал и быстренько смылся.
По Толботту, война между Севером и Югом не имела никакого отношения к рабству. На самом деле ее главной целью было сокращение численности ирландцев, понаехавших в северные города. Этот «молодежный бугор» следовало нейтрализовать.
Следующую коробку Ник нашел на бульваре Вудсток. Прибрал к рукам таблетки. В районе Уэстморленд, возле остова сгоревшего дома он обнаружил гору обугленной мебели. Полный шкаф шмотья на вешалках – «гуччи», «армани», «ральф лоран». Такое теперь под запретом. Еще там был пистолет; к сожалению, без патронов. И гитара. Целехонькая.
Самый худший аспект одиночества – тишина. Ник только и слышал, что шум ветра и пение птиц. Он снял рюкзак, вытащил пакет с таблетками и сунул под язык две штуки ксанакса. По рту разлилась их сладость.
Третью коробку он нашел на Норт-Ист-Миссисипи-авеню и принялся разорять содержимое.
* * *
Толботт говорил медленно, а собравшиеся вокруг увлеченно внимали.
– Погребальные ямы должны быть прямоугольные, девять метров на девяносто, три с половиной метра в глубину. – Он выдавал им инструкции, сидя привязанным к стулу. – Дно каждой необходимо проложить полиэтиленовой пленкой толщиной в шесть миллиметров и полуметровым слоем водоупорной глины.
Чтобы они не тратили силы попусту и делали все одинаково, он наказал:
– Не изобретайте колесо!
Вот уже несколько дней подвал служил чем-то вроде клуба. Штаб-квартирой. Командным центром. Сначала пришли Нэйлор и Эстебан из «Анонимных наркоманов». За ними следом потянулись другие, набранные, видимо, на таких же сборищах по всей стране.
Были они белые и черные. Насколько мог догадываться Уолтер, и натуралы, и геи. Все они примкнули к армии Толботта и ревностно следили за расстрельным списком в Интернете. Уолтер был отправлен заниматься книгой и договариваться с типографией, а эти новые люди стали свитой Толботта.
Каждый из них вышел победителем в схватке с демоном – будь то аддикция или раковая опухоль – и теперь желал еще более славных побед. Рекруты сидели у ног Толботта, а он вещал им:
Лесть вызывает привыкание. Убедите людей, что они особенные. Заверьте, что у них есть талант. Станьте опорой их самооценке. Так вы привяжете их к себе и помешаете им развиваться и раскрывать свой истинный потенциал.

Они передавали по кругу пиво и чипсы, а Толботт говорил:

Собираясь вместе, люди самовыражаются. Люди должны иметь право объединяться с теми и только с теми, кого выберут сами. Группы нельзя обязать открывать свои границы тем, кто им неугоден.

В лихорадке от множества мелких зараженных порезов, Толботт выкрикивал:

Будьте страшны. Будьте страшной угрозой, а в момент своей величайшей власти проявите милосердие. Так вы обретете народную любовь.

Он приказывал:

Представьте, что нет никакого Бога. Нет ни ада, ни рая. Есть только ваш сын и его сын, и его сын, и мир, который вы им оставите.

Если собравшиеся смеялись, если загорались от его слов, если кивали в знак согласия, Толботт щелкал пальцами, давая Уолтеру знак немедленно внести изречение в книгу. Так он тестировал свои идеи. Если идея отзывалась в сердцах, если собравшиеся начинали иллюстрировать ее собственными жизненными примерами, Толботт считал ее годной и для более широкой аудитории.
Он рассказал, что Адольф Гитлер, сидя в Ландсбергской тюрьме, был постоянно окружен соратниками и сочувствующими. В камере его шла непрерывная вечеринка. Люди приносили пиво и еду и слушали идеи, которыми Гитлер с ними великодушно делился. Те, что вызвали живой отклик, Гитлер собрал в книге – в первой версии «Майн кампф».
Следуя его примеру, Толботт вел диалог с теми, кто совершал к нему паломничество. Людям этим – Клему, Нэйлору и Бингу – он говорил:
– В будущем у каждого будут свои пятнадцать минут под пулями.
Руфусу и Эл-Джею он сказал:
– Только левые уши, будьте добры.
Лучшей реакцией он считал бессловесную. Усмешка, резкий выдох, стон – любой подобный звук демонстрировал, что он задел за живое. Самое искреннее выражение чувств не облекается в слова. «Аминь!», «Да, епта!» – не больше. «Аллилуйя» в обсценной версии. Так из разрозненных фрагментов его книга превратилась во внушительный сборник афоризмов. Как «Альманах бедного Ричарда» или «Цитаты Председателя Мао Цзэдуна».
Он объяснил Уолтеру, что они сочиняют священный текст. Сутру Толботта. Текст этот будет как Золотые стихи Пифагора или Книга Екклесиаста. Она станет людям новой совестью.
Как современный «Майн кампф».
Опубликуют они ее самиздатом, как делали советские диссиденты. Как Андрей Сахаров. А распространять будут из рук в руки по растущей сети доусонов, клемов и чарли, охватившей всю страну.
И Уолтер, по-прежнему уверенный, что это принесет ему богатство и любовь Шасты, послушно все записывал.
* * *
Потому что на крики тут же примчалась полиция. Потому что была глухая ночь, а Бинг входил в число вождей первого клана, и в воздух тут же подняли вертолеты, которые кружили над районом, светя слепящими прожекторами. Потому что полиция в таких случаях всегда задает одни и те же вопросы. Вы подрались? Он нападал? Потому что мама Феликса сидит опустив голову и думает, что это она виновата. Потому что Лакомая спрашивает с порога: «Бэлль, что там твой Феликс опять натворил?!»
Потому что Лакомая не догадывается, что речь в том числе и о ее шкуре. Потому что они все могут очень крепко влипнуть. Если правда выйдет наружу, то и Бэлль, и Лакомая, и Джарвис, и Джентри – все они сядут в лагеря до конца жизни. Потому что кому нужен бросовый товар? Каждый гей в распоряжении Государства Арийского и Блэктопии стоит полмиллиона толботтов или свежего молоденького тела. Зачем тратить такой ценный ресурс на перебежчиков, которые не нужны даже Гейсии?
Потому что фельдшеры «Скорой» уже обрабатывают раны у Феликса на шее и лице. Потому что Феликс избит почти как труп Бинга. Потому что соседи, высунувшиеся из окон, прекрасно слышали предсмертный крик. Потому что над народом вечно довлеет призрак Китти Дженовезе – лесбиянки, зверски убитой возле дома на глазах бездействующих свидетелей. Потому что в тот раз люди наблюдали из окон, как молодую красивую девчонку режут ножом, и считали, что это не их проблема. Вот почему все теперь передают из уст в уста последний крик Бинга.
По версии Феликса около полуночи они с Бингом мирно курили в переулке траву. Как Феликс показал на допросе, они с Бингом разговаривали об истории великого клана, о том, как Бинг удостоился аудиенции самого Толботта в подвале заброшенного дома в Портленде. Бинг был не последним человеком – он входил в число вождей, и на расследование его убийства полагалось бросить все силы. На поиски следов его крови отправили специально обученных собак.
Даже когда фельдшеры обрабатывали Феликсу царапины на шее и лице, он говорил все, что хотел, и его слушали. Потому что никто, кроме Феликса, в последнее время не обращал на Бинга никакого внимания. Потому что история однодневного боевого триумфа уже навязла на зубах, а у людей хватало более насущных проблем – с донорством спермы, с призывом женщин на искусственное осеменение… Потому что вслух этого, конечно, никто не говорил, но люди начали сомневаться в величии Гейсии, гомосексуальной земли обетованной. Потому что народ уже тосковал по своему прежнему отвязному стилю жизни под игом натуралов. Из-за чувства вины – за свои сомнения в Гейсии, за то, что случилось с Китти Дженовезе – именно из-за этого свидетели и повторяли предсмертные слова Бинга.
Именно поэтому Феликс и сказал то, что в итоге сказал. Сначала-то он ничего такого не говорил. Потому что знал, что это вызовет международный конфликт. Потому что не хотел, чтобы Гейсия, его страна, воевала. Потому что разве не для того был Ссудный день, чтобы спасти целое поколение от погребения на военных кладбищах?
Потому что какое право имеют всякие чинуши гробить тех, кто едва успел получить право голоса? Потому, что Феликс не хочет отправлять всех своих родоков на нары и потому, что ему надо тянуть время, а еще потому, что простейший анализ покажет наличие следов его ДНК на всем теле Бинга и у Бинга под ногтями… в общем, потому, что все вокруг жаждут крови и суровой справедливости…
Феликс говорит, что на них с Бингом напала банда незнакомцев.
Потому что это звучит правдоподобно. Потому что это позволяет выиграть время для маневра. Потому что Феликс стремительно вытесняет Толботта со всех каналов, потому что вся Гейсия жадно ловит каждое его слово, потому что он давно уже в уме паковал сумку, чтобы смыться, мысленно складывал в нее любимые футболки и запасную пару обуви, потому что для побега ему была совершенно необходима фора… в общем, именно поэтому Феликс в итоге сказал то, что он сказал:
– Натуралы, – объявил он перед камерами. – Бинга до смерти избили натуралы.

гетшеет

товарищи фурфаги, ящерофаги, онемешники и прочие девианты!
Предлагаю передислоцироваться в другой псто....или даже группу во фконтекте...или телегу...
но для начала предлагаю в другой псто.
а то этот оккупировали силы зла...страдающие буквенным поносом.

Хо-хо-хоооооуууу!
Так вот какие книжки читает неувгн книжковиг!
фантастика! Гей сия...какие-то натуралы...
хм...сомнительная литература...современная бульварная прэсса? с нажимом на пропаганду ТОЛЕРАСТИИИ??!!
Теперь мы всё про вас знаем.
Книговик-толераст!
Так и запишем!
Вот что несут ваши буковки!
вы тут западные гейские тексты толкаете!
ВООТ ОНО КАК!!!!
ВОТ ОНО ЧООО!!!
сомнительная литература!

гетшеет

* * *
То же солнце, что сейчас припекало Шасте шею, светило когда-то и Гитлеру. Звезды, которые она видела со своего брачного ложа, мерцали и над фашистскими лагерями. Структура людского общества и его обычаи ничуть не влияли на устройство Вселенной.
Над братскими могилами прорастали деревья. Все важные части жизни остались неизменными. Люди кормили детей и проклинали соседей за стенкой. Как и прежде, были крайне озабочены собственным выживанием. Вода умеет заполнять собой ямы и ухабы, и поверхность всегда остается ровной.
Вот, к примеру, полевые жены. Они бродили среди наливающихся тыкв и пышно зеленеющей капусты, и у каждой из них в животе рос плод. Отпрыск вождя. Скоро они начнут рождаться, по ребенку в день, а то и по несколько. Через год окрестные земли будут наводнены маленькими Чарли.
Не исключено, что проблема кроется в самой Шасте. Это она ломает всем кайф. Родись она в новом государстве, она видела бы перед собой идиллическую картину – безмятежные женщины на свежем воздухе занимаются полезным трудом под пение мандолин. Все сыты, здоровы и ждут прибавления. Не знай Шаста мира до Ссудного дня, она не смотрела бы на эту пастораль с таким мрачным цинизмом. Дети, которых женщины носят сейчас в животах, будут воспринимать новый мир как данность. Мысль об этом и утешала, и вызывала гнев.
Женщины пололи грядки, и Шаста тоже усердно ковырялась среди посевов, внимательно осматривая землю у корней. Солнце грело капюшон ее плаща, отделанный неприлично роскошным мехом синтетического оцелота. Странствующие менестрели перебирали струны лютен и негромко пели баллады.
Тошнота волной подкатила к горлу. Шасту чуть не вырвало на борозду молодого пастернака. А если она тоже… Чарли ведь и правда сеял в нее свое семя без устали. Она содрогнулась от мысли, что примкнет к табуну племенных кобыл, понесших от ненасытного вождя.
К ней несмело подошла какая-то робкая фигура. Не говоря ни слова, девушка остановилась на расстоянии вытянутой руки от Шасты. К собранным в узел волосам был приколот кружевной чепец, лицо прикрывала тонкая вуаль, защищая юную кожу от солнца. Глаз незнакомка не поднимала, скромно глядя на носки своих деревянных клогов.
В подоле она принесла нечто, обернутое в мягкую ткань. Маленький комочек счастья. Бережно спеленутое сокровище. Сверток был аккуратно перевязан веревочкой, чтобы не раскрывался. Девушка воровато оглянулась. Полевые жены вокруг замерли, будто остановилось время. Ближайшая медленно кивнула девушке, один раз. Уловив сигнал, та протянула крошечный сверток Шасте.
На секунду их глаза встретились. Когда Шаста принимала подарок, ее внимание вдруг привлекло нечто у девушки на руке. Полевые жены, согласно закону, носили длинные юбки и длинные рукава. Однако под самой манжетой Шаста увидела на запястье у девушки татуировку. Большую, украшенную шипами иссиня-черную букву О.
Шаста потянула рукав вверх. Девушка не отстранилась. За буквой О следовали Т и еще одна О. На внутренней стороне предплечья, от запястья к локтю было набито: «ОТОРРРВА».
Это кроткое подобострастное создание совсем недавно было отвязной уличной богиней. Сегодня робкая сиротка с округлившимся стараниями Чарли брюхом, вчера – безбашенная звезда роллер-дерби.
Новыми глазами Шаста посмотрела вокруг – и увидела в крестьянках на полях прежних баскетболисток и мотокурьеров. Сейчас они гнули спины над грядками, обреченные на череду беременностей и родов. Но и года не прошло с тех пор, как они играли в рок-группах, курили траву, ходили по огню, танцевали на шесте, раскрывая безволосые ноги в сумасшедших шпагатах.
Давно ли случился Ссудный день? Без мобильных телефонов, без календарей дни слились в сплошной поток. Лишь по погоде можно было сориентироваться, какой сейчас примерно месяц.
Шаста опустила рукав девушки, пряча свидетельство о прошлой ее жизни. Девушка осторожно положила ей в ладонь мягкий комочек и спешно засеменила прочь. За ней еще одна уже ожидала своей очереди поднести королеве маленький сверток. Видимо, среди женщин прошел слух. Они знали, за какой добычей охотится Шаста. Третья женщина принесла ей свой хрупкий дар, бережно обернутый в тряпочку.
* * *
Уолтер любовался сверстанной книгой. В сочетании с интернет-кампанией по ее продвижению – тем самым Списком – она представляла собой буквально наркотик. Как говорил сам ее автор:

Кайф от хорошей книги сравним с приходом.

Читалась она как порнография.
То, что новый папаша надиктовал Уолтеру, предлагало читателю подрочить на силу и власть.
Мировые бестселлеры всегда были рассчитаны на детскую и юношескую аудиторию. На самые слабосильные группы, которые с жадностью поглощают истории о таких же пацанах и девчонках, получивших высшую власть. Гарри Поттер, Супермен, Люк Скайуокер, верный товарищ Бэтмена Робин… словно все дети только и мечтали обрести суперспособности и отправить предков на тот свет.
Книга Толботта обещала и то, и другое. Юные безработные и слесаря на полставки смогут помечтать, как перебьют своих угнетателей и станут господами на своей земле.
Это было предложение подрочить на собственную правоту. Никакой оргазм не сравнится с возможностью ткнуть всех носом в их ошибки. Никакой сексуальный контент не разгоняет кровь так, как победа. А вся книга Толботта была о победе и более ни о чем.
Старый хрен знал, каково самое главное мужское желание.
Разглядывая книгу, Уолтер вынул из нагрудного кармана розовую ушную затычку. Вдохнул аромат сокровища, которое могло бы служить ведьминым талисманом для вызова мертвых. Украденный у Шасты податливый, мягкий, нежно-розовый предмет, артефакт с частицами ее отмершей кожи и продуктами желез внутренней секреции. Реликвия, извлеченная из недр ее головы. Нос мог убедить всего остального Уолтера в том, что Шаста сейчас рядом.
Шасте книга не понравится. То есть предписанное в ней псевдосредневековое шмотье и возрождение «типа нордических» традиций она, может, и оценит. Ведь есть же у нее татуировка на груди. Mit einem Schwert in deinem Herzen sterben[2]. Уж что бы это ни значило… Короче, от замков, лордов и всякой куртуазии она, конечно, пропрется, а книжку выкинет в мусор. Ну, не в мусор, конечно. Шаста выкинет ее в контейнер для вторсырья со значком «бумага и картон».
2 «Умереть с мечом в твоем сердце» (нем.)
А потом… потом она созвонится с Бейонсе и в частном самолете упорхнет в Лондон покупать босоножки на Уолл-стрит.
С Мадонной. И его, уолтеровской, кредиткой.
* * *
Их разделял занавес наподобие тех, что в театре. Бледный муслиновый покров свисал с потолка в зале, где столпились придворные во главе с королевским лекарем. Сто с лишним человек приближенных всех рангов в ожидании глядели на занавес, за которым двигалось что-то незримое.
– Угодно ли вашему высочеству оказать нам честь и явить себя? – обратился к занавесу королевский лекарь.
Официальный протокол пока пребывал в полусформированном состоянии, поэтому лекарь, не желая нанести своему господину оскорбления, прибегал к самой безопасной стратегии – высокому книжному штилю. Восседая на резном деревянном табурете перед занавесом, лекарь нашарил в оном круглое отверстие и назидательно помахал в нем воздетым указательным пальцем.
– Вам нужно лишь продемонстрировать нам монарший скипетр.
Тонкое шелковое кружево окаймляло отверстие в муслиновом покрове. Собравшиеся глядели в него и ждали.
Терренс убрал руку. Дабы успокоить сиятельного пациента, он стал рассказывать собственную историю чудесного исцеления. Как был он с младенчества прикован к постели. Как сердобольная медсестра принесла ему книгу Толботта, переданную исчезнувшим его отцом. Как прочел он пометки, сделанные отцом в книге, и сбросил с себя давление властной матери – женщины, чьи льстивые речи повергали его в падучую бо- лезнь.
Обращаясь к занавесу, он поведал, как отчаянно боролся с матерью за мочевой катетер и как повержена была мать на пол. Как сама книга Толботта нанесла решающий удар и сломала ей нос.
Что же до катетера, жестоко был он выдран. Сильна была боль, однако цел остался его орган. Не увенчалась успехом попытка оскопления.
Пальцы Терренса нетерпеливо подергали шитый шелком муслин.
Главная причина беспокойства состояла сейчас в обширных половых связях сюзерена. А точнее, в опасении, не подхватил ли вождь через эти связи какую дурную болезнь. Как лекарь понял ситуацию, его высочество обнаружило некие физические перемены интимного характера. Требовалось осмотреть возможно пораженный орган.
– Сейчас важнее всего сделать прогноз, – увещевал Терренс.
И в подтверждение своих слов сослался на мудрость Толботта:

Мужчина не тешит себя надеждами, но действует и добивается результатов.

Муслин зашевелился. Вырос под ним бугор, вышитые края отверстия наконец разомкнулись. Лекарь предостерегающе вскинул руку, чтобы придворные не смели даже пикнуть. Нечто хилое и сморщенное робко высунулось им навстречу.
* * *
На другое утро Арабелла вошла на чердак преображенной. Сколько мисс Жозефина ее помнила, экономка всегда была сутулой замухрышкой, а в последние годы вообще заметно сдала, и было нечто клоунское в том, с каким усталым от жизни видом она шаркает по комнатам. Дополнительным преимуществом содержания штата слуг является возможность наблюдать, как они стареют, год за годом натирая паркет и чистя серебро. Из тех же соображений свита подружек невесты состоит из тех, кто пострашней. Вот и на фоне Арабеллы мисс Жозефина всегда выглядела на удивление хорошо сохранившейся.
До нынешнего утра. Сейчас мисс Жозефина Арабеллу едва признала. Куда делись ее артритные суставы? Руки и ноги экономки были теперь изящные и тонкие, а вместо старого форменного платья по ней, как вода, струилось великолепное одеяние, украшенное сверкающими изумрудами. Напрягая память, мисс Жозефина вспомнила название этого наряда – «дашики». Вместо прежней седой пакли голову Арабеллы венчала грива блестящих каштановых кудрей, а вечно шелушащаяся кожа рук и лица стала гладкой и сияла, будто бы щедро умащенная благовонными маслами.
В прекрасных своих руках Арабелла держала поднос, а на нем был завтрак: два яйца пашот, ломтик ветчины, булочка, джем и масло. Когда же она заговорила, выяснилось, что голос экономки изменился не меньше чем внешность. Теперь он приобрел изысканную глубину. Бархатистый тембр.
– Мисс Жозефина, мистер Джамал передает свои извинения. Он с ночи в отъезде, государственные дела потребовали его немедленного присутствия.
Все это было так очаровательно, что мисс Жозефина едва не ответила традиционным: «Благодарю, можешь быть свободна». Но она больше не распоряжалась в этом доме, и Арабелла не состояла у нее в услужении.
Экономка была так прекрасна, что мисс Жозефине пришлось в досаде отвести взгляд. От вида собственного отражения в начищенной серебряной ложке у нее внутри все сжалось. Она травила и чернила себя, чтобы превратиться в жуткого эльфа. Да, так она обеспечила себе место в новом государстве, но какой ценой? Очевидно же, что здесь она теперь чужая.
Сосредоточенно намазывая булочку маслом, мисс Жозефина заметила невзначай:
– Для женщины твоей комплекции это платье невероятно удачное.
Арабелла тихо засмеялась новым гортанным смехом.
– Не в платье дело. Просто наш народ преобразился.
И она объяснила, что белые всегда презирали выходцев из Африки за то, что те не придумали себе колеса и плуга. Правда же в том, что африканцы не желали иметь дела с инструментами, повреждающими Землю. Планета сама выполняла все просьбы и сделала их континент столь богатым ресурсами. Африка с удовольствием растила в своей утробе золото и алмазы на радость черным людям. А люди в ответ берегли ее и не уродовали дорогами и пахотными полями.
– Когда в Африку пришли белые, – повествовала Арабелла, – мы ожидали от них такого же уважения к священной земле.
Увы, европеец видел в ней лишь богатства для разграбления. Человек, отвергавший аборты, человек, обожавший вещать о святости жизни, вспорол чрево Земли и вырвал оттуда все хранившиеся там дары. Нефтяными вышками, шахтами и карьерами выпотрошил планету. То, что приготовила Африка своему народу в награду за мудрое хозяйствование, загреб себе и унес белый человек.
Арабелла смотрела на мисс Жозефину с холодным пренебрежением.
– С тех пор мой народ научился скрывать свои тайны. Много сотен лет мы прятали истинные наши таланты и мудрость, чтобы белый человек и это не присвоил, не заставил служить своей выгоде.
Опустив глаза, мисс Жозефина разглядывала химически очерненные руки, испытывая жгучий стыд за деяния жадных собратьев. Ей было неловко за свои пережженные волосы. Определенно, она унаследовала безрассудство и бремя вины белого человека.
– Из всех людей один лишь мистер Кинг приблизился к тому, чтобы раскрыть тайну черного народа, – проговорила Арабелла. – Много лет мы спорили, не следует ли убить его ради нашей безопасности.
– Мартина Лютера Кинга убили черные?! – потрясенно выдохнула мисс Жозефина.
– Я не о докторе Кинге! – рассердилась Арабелла. – Мы наняли человека для устранения Стивена Кинга. Смерть должна была выглядеть как дорожно-транспортное происшествие. К сожалению, человек оказался некомпетентен.
Как она объяснила, шедевры Кинга «Сияние», «Противостояние» и «Зеленая миля» почти убедили белых, что черные наделены сверхъестественными силами.
А потом Арабелла, хотя никто ее не просил, развернула полотняную салфетку и подоткнула край под ворот халата мисс Жозефины. С помощью ножа и вилки она отрезала кусочек ветчины и аккуратно положила старушке в рот.
– Ешьте, – велела она.
Лишившись дара речи, мисс Жозефина пережевывала ветчину, как корова гоняет во рту травяную массу. Она не чувствовала вкуса, не замечала, что ветчина уже превратилась в кашу. Молчание и тревожная неизвестность угнетали ее.
Наконец она осмелилась спросить:
– Так… а что стряслось-то? Почему Джамал вдруг улетел среди ночи?
Вместо ответа Арабелла подошла к телевизору и коснулась кнопки. Экран заполнился маленькими человечками. Целой злобной толпой маленьких человечков.
– У мальчика есть свои собственные тайны, – заметила она, не глядя на мисс Жозефину. – Вы, наверное, обратили внимание, как он изучает ваши фамильные портреты?
В телевизоре океан протестующих бушевал вокруг какого-то государственного учреждения. Камни и кирпичи летели в резной фасад, гремели выстрелы, и облачка пыли разлетались там, где пули ударялись о стены. Звенели разбитые стекла.
Камера наехала на высокие узорные окна. За ними виднелись лица людей, запертых внутри. Красивые черные лица.
* * *
Предсказания Толботта были безошибочны. Шестидесятые годы XX века уничтожили все прежние жизненные шаблоны. С тех пор целые поколения бродили по жизни неприкаянно, ища новые общие схемы. Ответом не был ни коммунизм, ни фашизм. Ни христианство, ни капитализм. Политическая деятельность, образование – все оказалось ложью. И величайшим подвигом современного человека стала расправа над этими оковами.
«Единственное качество, которое поистине объединяет нас, – это желание объединиться». Вот что он всегда говорил. «Народу необходима структура для объединения».
До недавнего времени нас объединяли внешние обстоятельства. Место проживания – с соседями, работа – с сослуживцами, церковь – с прихожанами, учеба – с однокашниками. Но потом люди начали все чаще переезжать и менять работу, церкви утратили авторитет – и мы лишились надежной постоянной связи друг с другом.
Толботт считал, что раса и сексуальная ориентация станут последними бастионами для формирования идентичности. Все великие объединяющие нарративы пошатнулись, непрочные внешние обстоятельства подвели; теперь придется сплотить ряды на основе самых фундаментальных характеристик – цвета кожи и полового влечения.
Уолтер все понял. Да, очевидно, что старик задумал книгу как средство обогащения. Все эти люди, джамалы и эстебаны, были пешками, авангардом, открывающим рынок для ее широкого распространения.
Согласно Толботту, потребление является последним оставшимся человеку способом самовыражения. Вот почему единственная реакция мужчины на красоту – желание хапнуть и присвоить. Статус измеряется уровнем и качеством поглощаемого – людского времени, энергии. Так и до каннибализма недалеко.
Более того, книга Толботта гласила:

Высшей формой поглощения является самоубийство.

И как следствие:

Цивилизация поглощает самое себя.

Именно так Толботт объяснял вырождение западных цивилизаций. Белое население пожирало себя посредством наркотиков. Черное – посредством насилия. Гомосексуальное – посредством заразы.
* * *
В увешанных гобеленами брачных покоях обнаружила Шаста своего молодого супруга. В великой спешке он складывал плундры и сюрко, потом, метнувшись к колоссальному платяному шкафу, достал упелянд из королевского ярко-синего бархата и снял с него пластиковый чехол из химчистки. В изножье их широченной кровати с балдахином лежал чемодан, наполовину забитый килтами и табардами. Чарли уложил между ними свой любимый гульфик.
Шаста попыталась обнять супруга, но он стряхнул ее руки, буркнув:
– Не сейчас. Вожди собираются на совет.
Гондольер должен был доставить его ладью вниз по реке Колумбия в руины Портленда. Там клан Чарли соберется в большом конференц-зале, на верху одного из уцелевших небоскребов. Ходили слухи, что в Портленде давно загнулось домашнее производство соевого темпе. Жители подъели все запасы и начали жрать друг друга. Прекрасный город-сад теперь вонял, как разоренная могила. В общем, никто из призванных на совет вождей грядущему путешествию не радовался.
Шаста невозмутимо повторила заход. Пальчики ее скользнули мужу между ног. Напряжение в его теле смягчилось. Шаста опустилась на колени. Ловко сняла с него пояс с ножнами, расшнуровала венецианские бриджи. Руки нашли его поникшую гордость и принялись за работу.
– Ай! – крикнул Чарли, содрогнувшись всем телом.
Шаста продолжила мять и месить, теперь понежнее.
– Осторожней, – проворчал он уже слабеющим от удовольствия голосом.
Шаста подключила рот к делу исполнения супружеских обязанностей. В груди поднималась волна тошноты. Несмотря на пышные слои органзы, от стояния на каменном полу болели колени.
Запрокинув голову, Чарли проскулил:
– Я что-то такое почувствовал…
Шаста прервалась на вдох и выпалила:
– Да уж я очень надеюсь! – И тут же постаралась убрать из голоса стервозность: – Я стремлюсь доставить вашему высочеству наслаждение.
Чарли застонал.
– Но… – Голос его прервался. – Народ Гейсии взял штурмом наше посольство и захватил дипломатов в заложники…
Едва ворочая языком в чувственном исступлении, Чарли кое-как промямлил, что Гейсия объявила войну и Блэктопии, и Государству Арийскому.
Новость застала Шасту врасплох, она чуть не подавилась. Тошнота нахлынула с новой силой, угрожая обжечь монарший скипетр горячей желчно-кислотной смесью. То-то был бы прощальный подарок!
* * *
Как-то вечером Уолтер рассеянно листал свежеотпечатанный экземпляр книги Толботта, когда старик вдруг поднял голову, нахмурил лоб и спросил:
– Что ты там читаешь?
Уолтер продемонстрировал ему иссиня-черную обложку с золотым тиснением.
– Как называется?! – прошипел Толботт.
Уолтер подчеркнул пальцем золотые буквы.
– Вот. «Ссудный день».
Старик побагровел так, что два полузаживших струпа на лбу снова закровоточили.
– Там же ошибка!
Уолтер повернул к себе обложку. Никакой ошибки, все так и напечатано…
– Разве это я тебе диктовал?! – брызгая слюной, взревел Толботт.
Уолтер похолодел. В уме он провел мрачный подсчет. Сколько книг было отпечатано и пошло по рукам? Ответ: все.
– Ты идиот! – разорялся Толботт. – Останови станки!
Уолтер не стал говорить ему, что поздняк метаться.
– Я велел тебе дать книге название «Судный день»!!!
«Судный». Ну надо же… А что еще он мог не так расслышать?
– Надеюсь, не поздно исправить эту… опечатку? – резко спросил Толботт.
«Судный день». Вот ведь…
И Уолтер соврал. Изобразив на лице самое искреннее раскаяние, он пообещал:
– Я все поправлю. Вы не волнуйтесь.
* * *
Закрыв и бережно отложив в сторону книгу Толботта, выступающий объявил:
– Квиры всегда были штурмовыми отрядами западной цивилизации.
Аудитория вокруг Гэвина загудела. В центре удержания человеческих ресурсов эту лекцию слышали неоднократно и наизусть знали, что за чем пойдет: бисексуальность Малкольма Икс, потом Джеймс Болдуин, потом феминистки с их собственной «ночью длинных ножей», когда они выкинули из своих рядов лесбийских матерей-основательниц, чтобы завоевать симпатии футбольных мамаш. По ходу дела обязательно будет упомянут расцвет прежде неблагополучных городских районов, а кульминацией станет история, как детская влюбленность Гитлера в одноклассника, Людвига Витгенштейна, повлекла за собой Вторую мировую и печально известное «окончательное решение еврейского вопроса».
Каждый месяц кто-нибудь из вождей Гейсии приезжал в лагерь с духоподъемной речью. В этот раз прямо аж вождь первого клана. Звали его Эстебан. Повысив голос, он пытался перекричать всеобщий ропот.
– А вот сестра моя… – перебил его Гэвин, и шум в зале тотчас стих. – А вот сестра моя Шарм тут подсчитала. И вышло, что сидеть нам всем по этим лагерям лет до сорока.
Говорил он совсем не громко, но в наступившей полной тишине эти слова прямо прогремели.
– И вот какого хрена-то?! – не выдержали на галерке.
– Женщин мы вывезем в приоритетном порядке, – ответил выступающий. – Для форсированного производства детей на экспорт.
Юные лесбиянки вокруг Гэвина застонали. В сравнении с карьерой ходячей матки в человеческом инкубаторе лагерная жизнь была не так уж плоха.
А Эстебан со сцены заверил:
– Это ускорит процесс обмена и сэкономит годы ожидания!
Позиция Гейсии, официальная их платформа была такова: ни Блэктопия, ни Государство Арийское не заинтересованы в том, чтобы держать у себя и кормить чужих граждан дольше необходимого. Надо договориться о мерах, позволяющих ускорить процесс обмена. Возможно, удастся заключить торговое соглашение об импорте граждан в кредит под обязательство предоставить соответствующее число эмигрантов от себя в будущем. Именно поэтому загрузка детородных мощностей должна быть максимальной.
Звучало вроде бы логично, однако реальность была совсем не радужна. Гэвин и его ровесники, первое поколение, достигшее возраста объявления ориентации уже после Ссудного дня, занималось сортировкой мусора. Они все сидели под замком, спали на нарах, ели лапшу быстрого приготовления трижды в день и развлекались отделением алюминиевых банок от жестяных и пенопласта от полипропилена. Рабский труд стал дешевле труда машинного. Конечно, рабским трудом это не называлось, называлось это нынче офшорным аутсорсингом. Привлечением заграничной рабочей силы – только вот рабочая сила эта находилась ни за какой не за границей, а очень даже посреди Государства Арийского. И работники были, конечно, никакими не рабами, просто им запрещалось выходить за пределы лагеря, а лагерь был обнесен забором с колючей проволокой и круглосуточно охранялся. И труд их был благороден и полезен для Гейсии и собственного личностного развития, вот только приходилось весь день горбить спину над конвейерной лентой, по которой ползла грязная упаковка из-под всякой фигни и липкие пивные банки в тучах мух, привлеченных запахами тухлятины.
Никто из ожидающих переселения не пробыл в лагере больше года, вот только каждый день тут шел за год, и календаря ни у кого не было, потому что никто не рассчитывал застрять так надолго, что понадобится календарь, разве что некоторые реалисты начали отмечать дни черточками на стене туалетной кабинки, чтобы каждый мог в любой момент лично пойти, посчитать и ужаснуться тому, сколько времени они уже тут сидят, ковыряясь в отбросах, хотя погоды твой ужас не сделает, выхода все равно нет. Раз в месяц очередная шишка из недостижимой земли обетованной выступала с духоподъемной речью, но сегодня Гэвин прервал эту речь, задав ужасный вопрос, который на уме у всех. Он спросил:
– Мое поколение приговорили тут к пожизненному сроку?
Таков был вывод Шарм. Она писала Гэвину, объясняя, что никого не обменяют, пока первому ребенку, рожденному в Гейсии, не стукнет восемнадцать. Ну, поштучно, может, кого и возьмут, а так чтобы в заметных количествах – нет. Да, сейчас в Гейсии есть дети, но их не так много. А потом, когда обмен наконец пойдет, приоритет будет у более молодых – как сейчас у женщин. К тому же Государство Арийское тоже делает ставку на рождаемость, и дешевой рабской силы в таких лагерях станет только больше. Потому что, будем честны, натуралы размножаются пошустрее, чем геи, все-таки у них в этом деле многотысячелетний опыт, а завтрашний день сулит постоянную гонку между странами – кто наштампует больше материала на экспорт.
Гэвин не хотел дерзить. Он питал к вождям Гейсии величайшее уважение. Вот только он желал правды. Вот только ее следовало произнести открыто, при всех. Вот только он не хотел быть гонцом, несущим дурные вести. Вот только молодость тут у всех проходит мимо.
– Сэр? – произнес он, чтобы его неудобные вопросы хотя бы звучали уважительно. – Мы вообще увидим свое отечество?
В зале раздались нестройные аплодисменты. Вот только Гэвин совсем не хотел сваливать проблему на голову этого Эстебана, который был из тех красавцев, каким стоит просто улыбнуться – и ты не можешь не улыбнуться в ответ, вот только неизвестно еще, какой он человек, кроме того, что очень красивый. Гэвин сразу вспомнил Шарм, как они с ней в последний раз играли в «мое-твое», такую игру, когда они распределяли между собой всех встречных на роль сексуальных партнеров, и главное было первым крикнуть «мое» или «твое», вот только в тот последний раз в парке Лорелхерст Гэвин показал на одного торчка, которого звали Ник, с метамфетаминовыми скулами и выжженными солнцем волосами, который еще катил перед собой тележку из супермаркета, в которую сгреб пол-аптеки, и Гэвин тогда заорал: «Твое!» А Шарм в ответ выдала ему двойника того смазливенького из «Томпсон Твинс», который с крашеным хной хайром и с белоснежной кожей, разве что одетого не в мешковатое шмотье из восьмидесятых – офигенного, короче, только Гэвин вдруг растерялся, потому что понял, что Шарм играет по другим правилам. То есть он-то хотел ее обстебать, а она выбрала для него самое лучшее, чтобы сделать ему приятно, а стеба она вообще не заметила, потому что ей на самом деле реально нравился метамфетаминовый торчок Ник.
Гэвин хотел ее поддеть, вот только она-то всегда хотела ему счастья с каким-нибудь двойником смазливенького из «Томпсон Твинс», вот только от этого было еще страшнее читать в ее письмах обоснования, почему эмиграция ему не светит никогда. Не из сестринской вредности она это писала, она хотела открыть ему глаза.
Вот только Эстебан ловко увильнул, начав распинаться об историческом опыте – мол, гомосексуалы издревле жили в монастырях и удаленных от мира обителях, где хранили и приумножали мудрость древних, изучая тайны природы, выводя новые сорта сладкого горошка, прилагая все усилия, чтобы наследие цивилизации не было уничтожено под пятой средневекового невежества.
Вот только Гэвина как-то не возбуждала перспектива наблюдать за сексом горошка, пока его собственное прекрасное горячее юное тело занимается сортировкой мусора. И он уже намеревался так и заявить открытым текстом, вот только тут на сцену выбежал администратор и сообщил Эстебану о срочном телефонном звонке. А когда Эстебан смылся, администратор подошел к микрофону и очень нехорошим голосом назвал имя Гэвина. Сказал, что к нему гости.
Гэвин пошел в приемную, а там сидела девчонка с таким количеством татух, что бойфренд ее после секса мог бы читать их как информацию о составе на коробке с хлопьями. И тут из дальнего угла вдруг выскочил совершенно голый, тощий, окровавленный старик. Голый, грязный, вонючий, весь в мелких сочащихся порезах. Вопреки своей воле Гэвин содрогнулся и отпрыгнул, будто наступил в густую паутину. Это, конечно, был не Ник, но типаж примерно тот же.
Гэвин посмотрел в глаза сестре и произнес:
– Твое.
* * *
Мужское достоинство свое Чарли в последнее время видел редко, ибо вечно погружено было оно во влажные отверстия Шасты. Вбирала Шаста его в себя и трудилась над ним, пока не возблагодарил он судьбу, что она последняя жена его, а не первая. Со дня на день полевые и домашние жены его должны были начать рожать. Будут отпрыски его рождаться быстро и часто, как вылетает из машины попкорн. Многих женщин осчастливил он одну за другой с перерывом в минуты. И плодиться они станут так же быстро и неукротимо, как сеял он в них свое благородное семя.
Многие из этих женщин служили ему без радости.
Ни в одной из них мужская сила его не нашла себе достойную пару. Кроме Шасты. Во влажные ее объятья исторгался он слишком часто. Была она ненасытным суккубом! Оставляла естество его выжатым и безвольным. Почти онемевшим и в то же время излишне чувствительным. Каждая неровность под колесами кареты болью отзывалась в утомленных яичках!
Как вовремя призвали его на совет вождей. Если Шаста все еще не понесла от него, остается признать, что задача ему непосильна.
Однако интуиция и надежда говорили ему, что все свершилось. Зеленоватая бледность стала появляться на лице королевы. Не раз она прерывала завтрак и бежала в уборную. Если королевская мудрость не подводила, Чарли зачал наследника в ее утробе.
Чарли возблагодарил Тора щедрой жертвой – обильным подношением сладкой брюквы и сочных побегов, достойным аппетитов бога. Теперь же, приближаясь к безмолвному городу, вождь радовался тому, что заручился поддержкой Одина и Локи. Ибо окружен был мертвый Портленд густым лесом. За прошедшие месяцы буйно разрослась в его пригородах цветущая буддлея, переплетенная с бирючиной и удушающим ковром можжевельника. Заброшенные сады теперь являли собой непреодолимую преграду.
Потребна была целая армия мечников, чтобы прорубить путь через сплошную стену чайных роз и кустов сирени. Будь свита Чарли менее многочисленна, они неизбежно сгинули бы в зарослях туи.
Однако растения были не единственной их заботой. Постоянную угрозу представляли обезумевшие местные жители. Одного люди Чарли заметили сразу. Тощий, как скелет, старик, наготу которого не скрывало ничего, кроме корки засохшей крови, пробежал мимо них по лесу. Этот бледный дух, весь покрытый бесчисленными ранами, выкрикнул: «Уолтер!» – и исчез в глухой чаще.
Прошло уже достаточное время, чтобы город признать безопасным. Остававшиеся в нем неприкаянные сожрали друг друга, а те, кто уцелел, были немногочисленны и слабы. Продираясь сквозь заросли, Чарли и его свита вдруг услышали тихую музыку. Невидимый музыкант наигрывал мелодию на струнном инструменте. Капитан стражи потребовал тишины, и рыцари и дровосеки перестали рубить.
Лишь пение птиц нарушало гробовую тишину города-призрака. Музыка стала громче, источник ее приближался, и наконец королевскому отряду явилась фигура.
Из чащи запустения и смерти навстречу им вышел человек. Худ он был как скелет и одет в лохмотья. Густая борода и длинные волосы почти скрывали под собой лицо оборванца. В руках у него была гитара, и на ней он рассеянно наигрывал что-то, пока не столкнулся нос к носу с королевской свитой. Лишь птицы да его музыка оживляли мертвую тишину.
Сидя на подушках в карете, Чарли был очарован мелодией. Давно ему наскучили представления придворных жонглеров и тирольские йодли.
– Подойди, бродяга! – позвал он. – Принадлежишь ли ты двору и господину?
Оборвыш поднял глаза от гитары. И не ответил, дерзкий наглец, лишь продолжил играть.
Один из стражей угрожающе поднял секиру.
– Говори! – велел он, готовый отсечь бродяге лохматую голову. – И говори в манере, принятой в Государстве Арийском!
– Ну? – поторопил Чарли. – Свободен ли ты, чтобы стать моим рабом?
Бродяга перестал играть и осклабился.
– И кто же это хочет быть мне господином?
– Невежественный ты осел! – не выдержал королевский лекарь. – Это не кто иной, как Чарли, вождь первого клана! Супруг прекрасной королевы Шасты, освободитель Государства Арийского!
Чарли вздернул подбородок и гордо расправил грудь. Похваляясь бесценными дерматиновыми перчатками, он поднял руку, чтобы поправить тяжелую золотую корону.
Музыкант перестал злобно скалиться. На его лице отразилось изумление, он втянул носом воздух и пролепетал, запинаясь:
– Милорд, я и правда о вас наслышан…
Придя в себя, он приложил ладонь к сердцу и отвесил поклон. Выпрямившись же, поинтересовался:
– А благородная жена ваша, не Шаста ли это Санчес, которая жила прежде на Саут-Ист-Линкольн-стрит, училась в школе Франклина, подрабатывала в «Старбакс» и была вратарем в футбольной сборной города?
Все замерли. Чарли увидел в бродяге угрозу. Возможно, даже соперника. С осторожностью он спросил:
– Знаком ли ты с обсуждаемой прекрасной особой?
– Что вы, милорд! – быстро ответил музыкант. – Просто любима она народом, все в округе знают, кто она и откуда. – Он положил гитару и сорвал с головы истрепанную вязаную шапчонку. – Мы гордимся, что дева из скромного нашего селения стала королевой белых земель.
Чарли от этих слов еще больше надул грудь. Оборванец ему понравился.
– А хорошо ли ты знаешь здешние места? – спросил он, обводя рукой гниющие кондоминиумы и остовы эстакад на горизонте. – Можешь ли ты провести нас через трясины и тернии, обойдя логова разбойников, что орудуют в этом богами забытом лесу?
– Как зовут тебя, простолюдин? – властно прикрикнул придворный лекарь.
Оборванец глянул на него с презрением и буркнул:
– Зовут как? Можете Ником звать.
Он сложил на груди руки и возвел к небу глаза, словно взвешивая предложение служить им проводником. Склонил голову набок, лизнул грязный палец, поднял кверху, оценивая скорость и направление ветра. Опустился на колени и прижал одно немытое ухо к земле, прислушиваясь. И лишь после всех этих действий сузил глаза и уточнил:
– А куда вам угодно направляться?
– К небоскребу «Терминал-Сейлс»! – громогласно объявил один из всадников.
– В конференц-зал на самом высоком его этаже! – гаркнул другой. – Там будет проходить совет всех вождей!
Чарли поднял руку в дерматиновой перчатке, призывая свиту к тишине. А грязного музыканта спросил:
– Знаешь ли ты это место?
Музыкант, не ответив ни слова, поднял с земли гитару и пошел в узкий переулок, никем прежде не замеченный. Махнул королевскому кортежу, маня за собой. И после секундного колебания зашагали вперед могучие лошади, заскрипели колеса кареты, и Чарли со свитой последовал в мертвый город за незнакомцем.
* * *
Эстебан слушал, прижимая телефон к уху. Он сознавал, что рано или поздно история их сотрет, но не думал, что так скоро. Книга Толботта подготовила их к смерти. Вознесла над аддикциями, над отчаянием. Дала им власть над миром и своей жизнью. Теперь же, когда пришло время радоваться победе, Бинга не стало.
Эстебан отдал телефон дежурному. Вышел в туалет. И там, сидя в кабинке, увидел нацарапанные на стене черточки. Он насчитал их триста семьдесят четыре.
* * *
Лакомая лежала задрав ноги, а мысли ее витали очень далеко. Она гадала, не разлюбит ли ее Джентри. Стоило ли вообще затевать всю эту историю с переселением туда, где она чужая?
К реальности ее вернул голос. Находилась она в смотровой – в маленькой кабинке, занавесками отделенной от множества таких же. Между колен у нее стояла фигура в маске. Волосы фигуры скрывала медицинская шапочка, и видны были только глаза – красные и запавшие под выцветшими, морщинистыми веками.
– Ну вот, теперь отдыхайте, – сказала медсестра.
В руке у нее была пипетка, с которой ползли капли. Медсестра протерла пипетку ваткой, резко пахнущей спиртом, и рассеянно проговорила:
– Спасибо за службу.
Первое поколение новых граждан – это не шутки. Лакомая стала гнездом для кукушкиного яйца. Легла в гинекологическое кресло, тем самым наставив рога мужу, и теперь будет растить чужого ребенка. Ребенка врага. А враг будет растить ребенка для нее. Фигурально выражаясь.
Ее новое отечество зависло на пороге третьей мировой. Чтобы иметь в своей власти как можно больше заложников, всех женщин детородного возраста призвали для обязательного осеменения. Все внутренние мощности были задействованы для максимального производства спермы – по условиям военного времени.
Занавески всколыхнулись, и в кабинку вошел трансвестит в усыпанном пайетками белом халате. В руках у него был металлический поднос с крошечными бумажными стаканчиками апельсинового сока. Лакомая взяла один, опрокинула в себя глоток разведенного водой сока, а трансвестит нежным голосом пропел ей: «Семя в тебе, я вижу, оно уже прорастает…». Слова из древнего хита Пола Анки «Ты ждешь от меня ребенка».
Трансвестит скрылся в соседней кабинке, и оттуда донеслось его пение. Медсестра, которая сама была уже на сносях, с трудом помогла Лакомой слезть с кресла и протянула ей больничную сорочку. Лакомая сунула руки в рукава. Откуда-то из ближайших кабинок донеслось: «Спасибо за службу».
Медсестра сменила на кресле стерильную одноразовую простыню.
– Мы рекомендуем полежать в зоне отдыха, это повышает вероятность успешного исхода.
«Спасибо за службу», – произнес мужской голос где-то рядом. «И добро к тебе не раз еще вернется», – зачем-то всплыло в голове у Лакомой. Она подавила смешок.
В целях соблюдения приличий Бэлль проводила ее на процедуру и ожидала в приемном покое. Под клинику приспособили бывшее здание аэропорта. Через несколько недель Лакомая окажет ответную услугу и повезет сюда Бэлль. Проделать те же манипуляции, хлопнуть стопку апельсинового сока и послушать четверть куплета из Пола Анки.
Больничная сорочка теперь была все равно что военная форма. «Но, может быть, мне больше служит тот, кто, лежа в кресле, задирает ноги», – опять возникло у Лакомой в голове, и она приложила все усилия, чтобы не заржать в истерике.
На улицах повсюду мелькали женщины в таких же балахонах. Больших, просторных – они были рассчитаны на то, чтобы носить до родов. И все это время носительница будет со всех сторон слушать благодарности.
Назад они взяли такси. Расточительство, конечно, однако водитель, остановившись у подъезда, от денег отказался.
– Спасибо за… – начал он.
Лакомая отвернулась и махнула рукой.
Переулок рядом с домом был завален цветами и плюшевыми мишками. Горели свечи, гвоздики благоухали сладкой гнилью на всю улицу. К мишкам и букетам были пришпилены открытки – вырезанные в форме сердца, надписанные от руки. «Бингу», – гласили они. «Нашему герою!» Очередь скорбящих тянулась через полквартала, люди ждали возможности положить розы или привязать букет шуршащих гелиевых шариков в цветах радуги.
Все это снимали журналисты, освещая толпу софитами. Вдоль очереди ходил репортер с микрофоном и спрашивал людей, как на них повлияло это убийство. Многие не скрывали слез. Развернувшись на камеру, репортер объявил: «Полиция располагает записью с камеры наблюдения. Убийца будет арестован в самое ближайшее время».
Бэлль и Лакомая поспешили в подъезд, держа ключи наготове. Вслед им неслось хоровое: «Спасибо за…». Последнее слово отрезали створки лифта.
Скрывшись в квартире, заперев дверь на все замки и набросив цепочку, Бэлль позвала:
– Феликс? Мы дома.
Никто не ответил.
– Феликс?
Работал телевизор. Как обычно, на экране был Толботт. Он говорил:
Мир желает получить общую теорию поля. Единую теорию, объясняющую все. Раз люди этого хотят – пусть получат.

Лакомая осталась стоять посреди гостиной. Бэлль постучала к сыну в комнату. Толботт говорил:

Не то мера человека, что он делает ради денег, а то, как он проводит свободное время.

Когда Бэлль вернулась, в руках у нее был листок. Она прочитала вслух:
– «Дорогая мама…»
И посмотрела на Лакомую полными слез глазами.

* * *
Насчет Канады он наврал. Это была проверка. После заката Доусон долго кружил окольными дорогами бывшего штата Айдахо. Когда профессорша, Раманта, уснула, он свернул на разбитую грунтовку меж колючих изгородей. Ночь была безлунная. Он ехал до тех пор, пока фары не выхватили в темноте ворота, преграждающие путь. Никакого знака на них не было. Доусон не стал подъезжать ближе, остановился так, чтобы дальний свет до них едва добивал. И подергал профессоршу за плечо.
– Приехали.
Она вздрогнула и проснулась. Пристально вгляделась в темноту.
– Граница, – сказал ей Доусон.
Одному Богу известно, что там, за этими воротами – но точно не Канада. Может, чье-нибудь поместье, где ее схватят и казнят по законам нового времени. Или пастбище, и тогда волки доберутся до нее раньше людей. Так или иначе, протянет она там недолго. Что ж, это уже будут не его проблемы. Доусон выключил двигатель, но фары оставил. Воровато огляделся, будто проверяя, нет ли патруля.
Раманта, щурясь, глядела сквозь пыльное лобовое стекло.
– Мне идти в ворота?
Доусон кивнул.
– Не тяните.
Из динамика нашептывало радио: «…действует и добивается результатов».
Не сводя глаз с ворот, профессорша ощупывала карманы.
А Доусон чувствовал сквозь собственный карман тяжесть обручального кольца. Он ждал благодарности. Он ведь не убил ее, доставил в безопасное место – ну, в ее понимании. Ему было уже очевидно, что тест профессорша завалит самым позорным образом.
Она впервые обратила внимание на маленькую фотографию на приборной панели. С фотографии улыбалась женщина.
– Красивая. Жена ваша?
Доусон посмотрел в глаза Роксане в сумрачном свете зеленых огней.
– Нет. Сестра.
Без единого слова благодарности профессорша распахнула дверь и вылезла из кабины. Посмотрела на Доусона, раскрыла рот, чтобы что-то сказать. В двух конусах света вилась мошкара, ворота сияли белым, как горящий фосфор, а за ними стеной застыла черная тьма. Откуда-то неподалеку донесся волчий вой.
– А где это в Канаде? – спросила профессорша, снова обернувшись к Доусону.
Он демонстративно поднял руку, задрал рукав и посмотрел на часы. Была глубокая ночь. Если эта женщина скажет ему «спасибо» в течение следующей минуты, может, он и не даст ей пойти на смерть. Вой снова прорезал ночную тишину.
– Долина Оканаган.
Озера. Россыпь маленьких домиков. Прекрасные вишневые сады. Доусон заверил ее, что, как только она пересечет границу, она получит статус политического беженца. Ей обеспечат кров и возможность начать новую жизнь.
Пускай ее последние мысли будут приятными. Пусть идет во тьму, как в распахнутые объятья. Когда волки ее учуют – то есть почти сразу, как Доусон уедет, – она пожалеет, что ее не пристрелили в Ссудный день.
Профессорша выудила что-то из кармана плаща и положила на сиденье рядом с Доусоном. Какая-то бумажка. Старая купюра – то есть бесполезный мусор.
– Это вам за труды.
Она поплотнее запахнула плащик и распорядилась:
– Фары не выключайте. По крайней мере, пока я не пройду.
И быстрым решительным шагом направилась к воротам. В луче фар ее тень впереди нависала высокой страшной фигурой, а из-под ног плыли облачка пыли, поднятой с дороги.
Оказалась такая же, как все. Как все ее бесхребетное племя себялюбцев, которых волнуют только собственные интересы. Она была не первая. Доусон возил сюда и других. Сначала журналистку одну, которая ухитрилась где-то пересидеть Ссудный день. Вроде звали ее Твид или как-то так, репортерша на телевидении. Вторым был такой же умник, доктор наук. Мозгоправ по фамилии Ашанти, голосов за ним было полмиллиона. Оба ломанулись в темноту, ожидая найти там своих, прогрессивных либералов. Потом был еще третий, какой-то хрен из городской администрации Сиэтла. Все трое ушли через ворота, не сказав даже «доброй ночи». А Доусон каждый раз выключал фары и ждал. Волки находили их раньше, чем они успевали сообразить, что к чему, и побежать обратно. Он слышал, как они ломятся через колючие кусты. Слышал их вопли. Его лично они не звали – потому что ни один не потрудился спросить его имя. Просто выли: «Спасите!» Ожидали, что кто-нибудь примчится им на помощь. А еще кричали: «Мистер!» А еще: «Пожалуйста!» А под конец уже просто кричали.
Очередная эта, Раманта, была уже на полпути к воротам.
У Доусона в такие моменты каждый раз мелькала одна и та же мысль. Чем отправлять на съедение волкам, не лучше ли завести мотор, включить третью передачу и рвануть? Переехать ее сейчас было бы милосерднее. А потом срезать ухо. Так выиграют все – включая волков, которым достанется труп.
Он нащупал в кармане обручальное кольцо. Его ждали дома. Он не показывался дома больше трех месяцев. Все свои молодые годы он был образцовым мужем, служил образцовым работником в цеху. Теперь-то он, конечно, вождь. Если захочет – может завести себе целый гарем жен. Может править целым народом. Та же западня, только покрупнее – ведь придется быть образцовым мужем толпе баб и служить образцовым королем толпе подданных.
Пальцы Доусона скользили по гладкому, твердому, замкнутому кругу обручального кольца.
Вот почему он вел теперь кочевую жизнь. Он обнаружил, что у него душа варвара. Он воин. А победа – это смерть воинского духа. Ему нужны были новая армия и новые битвы.
Победа сама по себе неплоха, но вполовину не так хороша, как сражение. Вот зачем Доусон устраивал испытания этим недобиткам. Он искал единственного достойного, который станет ему сообщником. Того, рядом с кем его жизнь продолжит быть приключением.
Наверное, он слишком долго жил внизу иерархии. Не умел наслаждаться ничем, кроме борьбы. Несовместим он с праздностью и покоем, не такого он склада. Ему милее угнетенная сторона.
Профессорша уходила вдаль. Тень на воротах, уменьшаясь, почти сравнялась с ее ростом. Еще несколько шагов, и два человечка встретятся.
Доусон хотел, чтобы она остановилась. Его рука зависла над центром руля, готовая посигналить. Предостеречь. И все же он хорошо понимал: нет смысла спасать недостойного. Шепотом он умолял ее остановиться. Повернуть назад. Примкнуть к нему в новом походе.
Он хотел быть не землевладельцем, а движущей силой. Жена голодать не будет, она продолжит получать его долю от клана, этого хватит, чтобы прокормить сотни ее слуг и работников.
В качестве малой жертвы Доусон опустил стекло. Достал кольцо из кармана, высунул кулак наружу. Разжал пальцы. Падая, кольцо звякнуло о дверь кабины и потерялось навсегда.
Когда раздался еле слышный звон, женщина застыла на месте. Рукой она уже тянулась к задвижке – сияющая белая рука кончиками пальцев касалась черной руки, принадлежащей тени. А потом руки отпрянули друг от друга.
Женщина развернулась и пошла назад.
Волчий вой стал ближе, и Доусон нажал на сигнал, чтобы распугать хищных тварей. Потянулся через кабину, распахнул пассажирскую дверь.
Женщина влезла внутрь.
– Я не могу, – произнесла она твердо и скрестила руки на груди. – Не могу я вот так запросто сдаться и пойти строить жизнь с нуля. Даже за весь кленовый сироп в мире.
Не волки ее напугали. Она переродилась.
Устремив яростный взгляд в ночь, она заявила:
– Не могу я смириться с победой врага. Не могу предать свои идеалы. – Она повернулась к Доусону, ее глаза горели. – Гендерные исследования – это полноценная наука, я не дам им отправиться в небытие, даже если придется драться за них до последней капли крови!
Хрупкие кисти сжались в каменные кулаки. Голосом, хриплым от жажды мести, она вскричала:
– Люди должны читать Белл Хукс!
Доусон в ней ошибся. Она прошла испытание. Она боец. Находка.
Лицо профессорши смягчилось.
– Господи, я ведь даже вас не поблагодарила. – Она протянула Доусону руку. – Скажите, пожалуйста, как вас зовут?
– Доусон, – ответил он и повернул ключ в зажигании.
* * *
Мисс Жозефина взяла в привычку читать Толботта. В книге, в частности, говорилось, что повествование, по сути своей, является актом переваривания. Мы извлекаем из недр головы какую-нибудь тему, как жвачное животное вроде коровы извлекает из недр желудка полупереработанную травяную массу. Рассказывая истории, мы помогаем себе изжить эмоциональную связь с событиями прошлого. Мы вытягиваем истории из окружающих. Пережевывая счастливые или несчастные моменты жизни, мы облегчаем усвоение, принимаем их как обычный человеческий опыт. А если историю перестать рассказывать, она становится твоей частью.
Мисс Жозефина столько раз пережевала славную историю своей семьи и расы, что утомилась от белизны. Книга Толботта утверждала, что человечество страдает истощением идентичности. Люди стали жить слишком долго, чтобы обойтись одной версией себя, поэтому самые смелые ищут новые горизонты. Мужчины становятся женщинами. Белые становятся черными.
Понемногу мисс Жозефина стала осознавать тот факт, что она является кульминацией уходящей далеко в прошлое цепи бунтарей и первопроходцев. Она последняя в своей породе и смертельно устала бесконечно пересказывать блистательную фамильную историю. Славные дни ее предков остались далеко позади. Их историям пора умереть вместе с ней. История собственной жизни уже превратилась на ее языке в безвкусную кашицу. Мисс Жозефина встала с кресла и принялась одну за другой гасить лампы. В полной темноте она подошла к тумбочке у кровати и нащупала на кружевной салфеточке свечу и спички.
Вспыхнул спичечный огонек.
* * *
В книге говорилось: «Чувство правоты – это наркотик».
В ней предлагалось пойти на званый ужин и в светской беседе заявить, что Сильвия Плат была расисткой, ведь в самом знаменитом своем романе «Под колоколом» она делает выводы о расовой предопределенности уровня интеллекта. Ваши соседи по столу испытают множественный оргазм, когда, брызгая слюной, будут объяснять вам разницу между стеклянным колпаком и колоколообразной кривой – и Сильвией Плат и Чарльзом Мюрреем. Заведите разговор о Роберте Бенчли – о том, что он был членом знаменитого писательского «Круглого стола Алгонкина», и все же народная слава пришла к нему лишь после выхода романа «Челюсти». Прочтите лекцию о трагической гибели новозеландской писательницы Кэтрин Мэнсфилд: ее жизнь оборвалась в автокатастрофе, когда она на легковушке въехала под грузовик, распылявший противомоскитный инсектицид. Привлеките внимание к любопытному факту: причиной смерти Мэнсфилд была черепно-мозговая травма, но поскольку репортеры сфотографировали ее белокурый парик в разбитом лобовом стекле, многие решили, что бедняжку обезглавило. В заключение сообщите, что именно после этого несчастного случая все грузовики в обязательном порядке оснастили специальным противоподкатным буфером, второе название которого «бампер Мэнсфилд». «Наберитесь терпения, – рекомендовал Толботт, – до аудитории может дойти не сразу. Но когда дойдет, вас кинутся исправлять наперебой с кровожадностью стаи гиен, заметивших одинокую антилопу гну».
Толботт говорил: разрешите людям побыть правыми, ведь правота даст им возможность получить хоть что-то от своего пустячного, бесполезного образования. Он говорил: позволяя людям насладиться правотой, вы получаете их любовь, потому что мы любим лишь то, над чем ощущаем превосходство. Мы любим тех, в ком нет угрозы.
Делать людей правыми – лучший способ ими управлять.
* * *
Джамал решил побаловаться рюмочкой довоенного портвейна. Довоенного – в смысле, пережившего гражданскую войну между Севером и Югом. А выпить Джамалу этим вечером было совершенно необходимо. Он только что вернулся с совета вождей, на котором узнал о неизбежности войны с Гейсией. Теперь он поднял бокал за мир и процветание, данные Ссудным днем. Не суждено им было продлиться долго. Будущее уже наступало.
Он поднял бокал за военных, глядящих со старинных картин. Жили они совсем в другом мире. Каждый из них действовал так, как велела ему совесть, и каждый был героем. Джамал восхищался их смелостью и упорством, пусть деяния этих людей в ретроспективе выглядели неразумными. На парадных портретах, написанных для украшения гостиных, стояли нарядные франты в эффектных позах, но в жизни это были самые крутые и четкие пацаны своего времени.
Джамал размышлял о том, что когда-нибудь в далеком будущем даже столь благородное деяние, как Ссудный день, может быть признано отвратительным. Не зря Толботт утверждал:

Слабейшие из живых всегда будут пытаться снискать славу, попирая пятой истинно героические деяния мертвых.

Для кого-то из еще нерожденных слабаков Джамал будет образом злодея. Оставалось надеяться, что будущие трусы сумеют оценить храбрость, с которой современники Джамала искоренили порочную систему и заменили ее новым общественным устройством. Глядя в тусклое старинное зеркало, Джамал поднял бокал за себя.
Именно тогда его питбуль, Вышибала, вскочил с ковра, потянул носом воздух и заскулил.
Именно тогда Джамал учуял гарь. Камин в комнате не был растоплен, запах шел не от него. Где-то в доме взвыл детектор дыма, потом еще один. Вскоре вой тревожного сигнала несся из каждой комнаты.
Джамал сразу вспомнил про террористов, о которых предупреждал Толботт. Наверняка поджог – дело рук канадцев или сторонников прежней власти! Кто-то, лелеющий надежду объединить разъединенные штаты, решил спалить его в собственном доме! Или же начали подрывную деятельность агенты Гейсии!
Джамал помчался наверх, прыгая через три ступеньки. С каждым этажом дым становился гуще. Дверь чердака была горячей, за ее ручку Джамалу пришлось браться через полу незаправленной рубашки. Ручка не поворачивалась. Дверь была заперта.
Молотя кулаками по горячему дереву, Джамал крикнул:
– Барнабас! Открывай!
Слабый голос с той стороны ответил:
– Ты не понимаешь.
Дверь раскалилась, как сковородка, но Джамал навалился на нее плечом. Вековой дуб не поддавался.
– Открой дверь! – потребовал Джамал и сам поразился своему командному голосу.
Таким зычным басом он мог бы произносить речи перед многотысячной толпой без всякого микрофона.
Вышибала скреб лапами щель под дверью, из которой валил дым. И лаял, лаял.
Нет, таким не будет финал его книги! Книга «Черная, как ты» в самом начале. Ей нужна счастливая концовка, как в «Трех лицах Евы» – таково правило для всех подобных документальных историй.
Раз грубая сила не помогала, Джамал пустил в ход чары.
– О, Барнабас! – взмолился он. – Кто будет рассказывать мне о плантации?!
В ответ ему раздались рыдания. Совсем близко, на расстоянии ладони, прямо по ту сторону дубовой плиты.
– Да пропади она пропадом, плантация эта, – всхлипывал голос. – Она жизнь мою украла. Какая глупость, столько времени цепляться за прошлое…
Осененный, Джамал сменил тактику:
– Тогда давай вместе отсюда уедем! Вместе будем строить славное будущее Блэктопии!
Что-то тяжело привалилось к двери с той стороны и сползло на пол.
От дыма было уже нечем дышать. На этот раз голос донесся снизу, из той щели, которую Вышибала тщетно пытался разрыть обеими лапами.
– Джамал, тебе не понять… – еле слышно пролепетал голос.
Джамал рухнул на пол и крикнул в щель:
– Я все понимаю!
– У меня ведь здесь корни… – шуршал голос.
– У меня тоже, – ответил Джамал потише.
Умирающий голос вздохнул:
– Да я ведь даже не негр…
Джамал чуть не расхохотался. Чуть не, но все же нет. Он спросил себя: а как бы поступил в такой ситуации его герой, Толботт Рейнольдс? И перекрывая рев полыхающего инферно и хоровой визг противопожарной сигнализации, он заорал:
– Да я тоже не черный!!!
На лестнице замигал и погас свет. Где-то звенело стекло – то ли вылетали наружу окна, то ли взрывались хрустальные графины с прекрасно горящим самогоном. В хаосе звуков, во тьме, озаренной рыжим пламенем, прошла целая вечность. Джамал понял, что Барнабаса больше нет и сам он не жилец, если еще хоть миг останется тут, под дверью.
И тут скрипнула защелка, и дверь распахнулась. А за ней, среди стен адова пламени, сгорбился маленький закопченный бес. Тараща глаза, бес выпалил:
– В каком смысле ты не черный?!
Пес взвыл, и Джамал скомандовал ему:
– Беги!
И сам нырнул в огненный туннель, в который превратилась лестница. Мелкого беса он волок за собой по воздуху, покрепче ухвативши за ручонку.
* * *
Светлейшие умы центра удержания человеческих ресурсов были чем-то поглощены. Дежурный охранник в приемной вполголоса переговаривался с охранником, приставленным к дверям, и оба они не отвлеклись от этого занятия, даже когда Шарм подошла и на голубом глазу заявила, что у нее тяжелая сумка и брат должен помочь ей донести вещи от машины. Дежурный просто махнул им рукой, чтоб проходили.
Шарм и Гэвин вышли на крыльцо. Перед ними были парковка и ворота, ведущие наружу. Гэвин увидел среди прочих машину матери. А в соседней за рулем сидел тот самый тип, который только что выступал. Эстебан. Он безудержно рыдал, зажимая себе рот обеими руками. Даже в таком виде – в слезах, с трясущимися от всхлипов плечами, – он был очень и очень сношабельный.
– Мое, – прошептала Шарм.
Гэвин усмехнулся.
– Губу закатай.
Они бочком засеменили к машине. На вышке у ворот стоял охранник с автоматом наперевес. Даже издалека видно, что страхолюдный.
– Твое, – хором сказали брат с сестрой.
– Синхрон, – сказал Гэвин.
– В машину садись, – сказала Шарм.
– И куда ехать-то? – не понял Гэвин.
Все равно ворота были заперты наглухо. Но Шарм помахала уроду на вышке, уселась за руль и завела мотор. Гэвин влез на пассажирское сиденье, и машина тронулась с места.
Оба охранника из приемной выскочили наружу и уже бежали за ними. Урод на вышке поднес что-то к уху.
Машина неслась навстречу закрытым воротам, а по радио неизменный голос вещал: «Прелесть выдумки в том, что ей нужно лишь пахнуть правдой».
Шарм резко затормозила, оставляя на бетоне дымящиеся следы. Ворота были стальные – не протаранишь, к тому же электрифицированные, и охранники уже нагоняли. Перед воротами торчала на шесте кнопочная консоль – с водительской стороны подъезжающих машин, на таком расстоянии, чтобы рукой дотянуться.
– Все, хана, – констатировал Гэвин, глядя на охранников в зеркало заднего вида.
Шарм опустила стекло и быстро набрала на кнопочной панели комбинацию цифр. Ворота распахнулись.
Из-под колес брызнул гравий.
Охранники остались далеко позади, кашляя от дыма паленой резины.
– Откуда ты узнала код? – изумленно спросил Гэвин.
Сестра улыбнулась ему.
– Не поверишь – купила за собственные слюни. Ремень пристегни.
Гэвин послушно пристегнулся.
* * *
Пока они неслись через анфилады пылающих комнат, мисс Жозефина дивилась собственному тупоумию. Как она могла не заметить? Этот мальчик, этот Джамал, он ведь как две капли воды похож на фамильные портреты! Тот же самый благородный профиль, высокий лоб мыслителя, линия волос с «вдовьим мысом», столь частым в роду Пибоди. И чуть нависающие веки – давний признак их породы.
Таща ее по полосе препятствий, лавируя между объятыми пламенем кушетками и полыхающими сервантами, юноша объяснил ей, что он потомок Белинды, бывшей на плантации рабыней до войны. С девушкой втайне обвенчался двоюродный прапрапрадед мисс Жозефины.
– Вот он! – крикнул Джамал, проносясь мимо полускрученного в огне портрета красивого майора Конфедерации. – Вот мой прапрапрапрадедушка!
– Так ты белый!
Джамал скривился.
– Еще не хватало!
Перекрикивая бушующий пожар, он гаркнул во всю мощь легких:
– Соврал я! Просто чтоб спасти твою маразматическую привилегированную белую жопу!
Копченый бес таращился на него в полном замешательстве.
– Но, – добавил Джамал, – мы и правда одной крови. Я твой последний родич из семьи Пибоди.
* * *
Бэлль стояла в дверях гостиной и вслух читала оставленное сыном письмо.
Начиналось оно так:
«Дорогая мама. То, что я сделал, я сделал не ради себя. Я защищал тех, кого люблю. А разве не такова была цель Ссудного дня?»
Бэлль подняла глаза на Лакомую и перевела взгляд на кресло. Лакомая тут же вспомнила, что в клинике велели поберечься, и села.
«То, что я делаю теперь, – продолжала читать Бэлль, – тоже будет ради вас и защиты вашей тайны».
В коридоре за дверью послышался звуковой сигнал подъехавшего лифта. Приближались тяжелые шаги и глухие голоса. Письмо в руках у Бэлль затряслось.
«Я ухожу в пограничные земли. Вот и узнаю, врут про них или нет. Я хочу жить в обществе, в основе которого свободный выбор, а не биологические обстоятельства».
Открылась дверь у соседей. Кто-то спросил: «Это по поводу убийства?» И угрюмый голос ответил: «Граждан просим оставаться в квартирах!»
Лакомая сделала Бэлль знак, чтобы продолжала читать.
«Это земля, которую патрулируют волки. – Глаза Бэлль метались от письма к двери. – Которую охраняют горные пумы. Шершни, москиты и колючие заросли будут мне крепостными стенами…»
В коридоре на мгновение все стихло, потом раздался громовой стук в дверь. Резкий, угрожающий голос выкрикнул:
– Открывайте! Полиция!
Лакомая и Бэлль в панике переглянулись.
«Мне жаль, что Бинг мертв. Мой лучший друг». На этом письмо заканчивалось.
– У нас ордер на арест Феликса!
Лакомая подняла руки перед собой, изображая, будто рвет пополам лист бумаги.
Белль разорвала письмо надвое.
Лакомая схватила половину, смяла в шарик, сунула в рот и начала жевать. Бэлль торопливо последовала ее примеру.
– Здание окружено! – кричали снаружи.
Лакомая напряглась и проглотила бумажный комок, как большую таблетку. Бэлль давилась, держась за горло. Лицо ее посинело.
Дверь разлетелась, осыпав их дождем щепок. Лакомая колотила Бэлль по спине.
В пролом вошла фигура. Высокий тип в ботфортах. Полицейская форма у него была со стразиками, а значок от них так и переливался.
– Где пацан? – выкрикнул тип.
На груди у него искрилась плашка с именем «Эстебан», выложенным блестящими камушками. Камушки украшали и табельный револьвер – так много, что невозможно было определить его калибр.
При виде этого ослепительного колосса Бэлль от шока сглотнула, и так вопрос с письмом был решен.
* * *
Особняк Пибоди уже ничто не могло спасти. Благородное обиталище серебряных бокалов для джулепа и клавесинов розового дерева с оглушительным треском рушилось вокруг Джамала и Барнабаса.
И когда перспектива гибели под обломками каких-нибудь старинных часов была уже очевидна, откуда-то из густых клубов дыма залаял пес. Вооруженный прекрасным собачьим нюхом, Вышибала отыскал входную дверь. Джамал и мисс Жозефина побежали на звук лая и вскоре оказались на парадном крыльце.
Именно в этот момент великолепные греческие колонны треснули от жара, и пылающая крыша наружной галереи полетела вниз со скоростью и ревом товарного поезда.
Два человека и пес вложили все свои силы в прыжок с крыльца на лужайку и тем спаслись. Позади них крошилось и оседало старинное родовое гнездо, а они бежали вперед, в ночную прохладу.
– Что теперь с нами будет? – тяжело дыша, волновалась мисс Жозефина.
– Помнишь книгу, которая называется «Гроздья гнева»? – спросил ее Джамал.
Мисс Жозефина торопливо закивала.
– Вот все, что они в этой книге делали, – произнес Джамал, – мы будем делать ровно наоборот.
* * *
Толботт утверждал, что их книга изменит мир.
Уолтер фыркнул.
– Вы прикалываетесь, что ли? Книга ведь просто прикол, да?
Новый папаша заржал булькающим смехом.
– Рудольф Гесс тоже задавался этим вопросом!
Он сделал долгий выдох – секунду, две, три воздух покидал его грудь будто в последний раз. Ребра провалились вглубь грудной клетки, словно внутри осталась лишь пустота.
Уолтер поерзал на месте, готовый записывать. Он так долго печатал под диктовку, что разучился формулировать собственные мысли.
– Вы же написали фантастику? – спросил он. – Правда?
Подбородок старика поник до самой груди.
– Мы уничтожаем нацию, чтобы спасти людей. – Толботт говорил с трудом, то и дело умолкая, чтобы отдышаться. – Черная молодежь пачками убивает друг друга. Геи распространяют среди своих заразу. Белые травят себя опиатами.
Старик совсем обвис на стуле и не заваливался на пол лишь благодаря скотчу, которым был привязан.
– Растя ли детей или проповедуя идеи, человек делает одно: постоянно распространяет себя, как семя.
– В смысле мы этим тут занимаемся? – Уолтер запнулся. – Семя распространяем?
Там, в Прежние Времена… когда эта книга еще не была книгой… новый папаша Уолтера оставил его вопрос без ответа.
– Это же просто книжка! – протестовал Уолтер. – Ничего такого не будет!
Толботт кое-как собрался с силами и приподнял голову.
– Мы регулярно приносим людей в жертву ради нации. – Его губы растянулись в кривой слабой улыбке. – А может, неплохо бы раз в сто лет пустить нацию в расход для спасения людей… – Он уставился на Уолтера осоловелым взглядом. – Спасибо тебе, Уорнер.
Уолтер не стал его поправлять.
– Ты мой Босуэлл, – продолжал старик. – Мой писарь. Стенограф. Личный секретарь.
И стал разглагольствовать о том, как пророк Иеремия диктовал библейские тексты Варуху, апостол Павел – Терцию, апостол Петр – Силе, Иоанн Богослов – Прохору. Гитлер надиктовал «Майн кампф» Рудольфу Гессу.
– Ну вы сравнили! – фыркнул Уолтер. – С Библией!
Толботт не обратил на это внимания. Потеплевшим голосом он признался:
– Ты стал мне почти сыном. Другого у меня никогда не будет. Ты – тот ученик, о котором мечтает всякий. Ты понесешь мою жизненную мудрость в будущее во благо человечества!
Уолтера пробил озноб.
– Мир желает получить общую теорию поля, – бормотал Толботт. – Единую теорию, объясняющую все. Раз люди этого хотят – пусть получат.
Веки его слипались, кровь, упрямо сочившаяся из порезов, унялась.
– Если хочешь разбогатеть, закупай дерматин, – прошелестел он. – Добудь себе оружие и найди Доусона или Джамала. Убей тех, кого они тебе назначат.
И тут он как будто снова уснул. Голова завалилась на спинку стула, рот раскрылся, обмякший язык выпал наружу.
Уолтер не стал проверять пульс, до того мертвым выглядел старик. В службу спасения тоже звонить не стал. Теперь были проблемы поважнее.
Уолтер много недель просидел в подвале, пока с миром наверху происходили медленные, необратимые изменения.
Там вполне уже могли копать ямы. Список самых нежеланных людей Америки насчитывает тысячи, десятки тысяч имен. Не меньше читателей у книги Толботта. И все это наверняка прикол. Грандиозное надувательство.
Но на случай, если все-таки нет, Уолтер позвонил Нику. И Шасте.
* * *
Охваченная страстью, обольстительно умоляла Шаста: «Возьмите же меня, милорд!». Закатывая глаза, бросала на него зазывные взгляды. Алый ротик ее приоткрылся, словно пьяна была она желанием, как развратная девка.
Не успел вернуться Чарли во дворец с совета, как насела она на него, склоняя к соитию. Повисла на нем, едва сошел он с кареты. Тот бродяга, Ник, ловко провел их по мертвому Портленду – и на совет, и обратно. Столь приятным спутником он был, что Чарли пригласил его в Мэрихилл развлечь придворных музыкой во время празднеств по случаю урожая тыкв.
Как предписывали правила хорошего тона, Чарли представил нового музыканта домашним женам, придворным и королеве.
Потрясенно взглянула на него Шаста, хоть и уверяла, что никогда прежде бродягу не видела. Покраснела густо и повлекла Чарли за собой, всяко давая понять, какой огонь разожгла в ее чреслах разлука с супругом.
Удалившись с ним в брачные покои, кинулась она распускать на нем шнуровки. Лихо сорвала и отбросила жемчугами расшитый гульфик. Искусными манипуляциями рта и рук вознамерилась взволновать его.
Прежде совокуплялся с ней Чарли во всех уголках своего дворца, теперь же устал он. Горстями пил он «виагру», но не имела она эффекта. Монарший скипетр его и сферы поникли, рыхлые и мягкие, как губка. Глухи они оставались к чарам прелестниц, но крайне чувствительны стали к любому касанью – подкладка самого мягкого гульфика их натирала. Уверял его лекарь, что недомогание сие преходяще и является лишь результатом неумеренного пользования. Сам же говорил себе Чарли: «Это от стресса».
А королева, не слушая протестов, снова его осаждала. Хотя живот ее уже отяжелел приплодом, судя по изменениям стана и отсутствию месячных очищений, на желание ее это ничуть не повлияло. Стянула она с Чарли панталоны из дерматина, корсаж с себя сорвала, обнажив налитую грудь. Нагая и обольстительная, завалила супруга на ложе и силой оседлала его благоуханными своими прелестями.
Увы, безучастен остался монарший скипетр к чувственным ласкам. Лежал он между ног у Чарли дохлым удавом. Бледный и бесхребетный, как выеденная шкурка сосиски. Шаста же в исступлении продолжала дергать и дергать.
Хоть и было Чарли немного больно, он благодушно терпел, уважая супругу. Рассудил он, что от таких стараний быстро она устанет. Смутно припомнилась ему история лекаря о матери его и катетере…
И тут королева дернула изо всех сил. Утратив опору, повалилась она спиной на ковры с постели. А вскочив, ликуя воздела в кулаке свою добычу. Увидел Чарли в руке ее нечто вялое и бессильное. Обмякшее и клеклое. Бледное и бескровное, как луна.
И вскричал он в ужасе:
– Что ты наделала, гнусная ведьма?!
А Шаста отвечала ему, злобы своей не скрывая:
– Говори по-нормальному, реально задрал уже ваш средневековый цирк! – Она потрясала скользким, капающим своим трофеем. – Про скрипичного паука слышал?
И разразилась ученой тирадой о некой чудовищной твари, которая укусом своим впрыскивает жертве токсин. Омерзительный яд, что вызывает некроз тканей. Сам же укус безболезнен, и омертвение наступает не сразу.
– Чувак, – хохотала вероломная, потрясая куском мяса, – я совала этих пауков тебе в августейшие гульфики с первого урожая водяного кресса!
Со временем паучий яд вызвал потерю чувствительности и принялся уничтожать мужской орган изнутри. Много было того яда от многих укусов, постепенно растворил он клеточные мембраны и превратил инструмент продолжения рода в бесполезный мешочек с розовой массой. Этот пузырь с желе и оторвала разъяренная королева. Теперь держала она его над головой и потрясала им, как полароидным снимком. Замахнулась она с бейсбольной сноровкой, готовясь швырнуть полужидкий, бесчувственный студень.
И Чарли, могучий вождь первого клана Государства Арийского, знатный владелец поместья Мэрихилл, доблестный убийца многих врагов из Списка, избранный вождем Доусоном, избравший вождя Мартина, избравшего вождя Патрика, избравшего вождя Тревора, испустил Чарли визгливый вой.
А Шаста крикнула ему:
– Я залезла в твой компьютер! Я знаю, что вы сделали с Уолтером!
И в тот же миг запустила она свой трофей в витражное окно, тот с брызгами красных и желтых осколков взмыл в безоблачное небо и с влажным хлюпаньем шлепнулся под ноги полевым женам, которые тут же узнали его, едва коснулся он земли меж грядок с мангольдом и цукини. Там, в пыли, и нашел он последнее пристанище, и жадные муравьи тут же припали к этой реликвии.
В ужасе взирая на мокрый кратер, оставшийся на месте его скипетра и сфер, Чарли выл и призывал на голову коварной гнев Одина, Тора и дворцовую стражу.
– Гореть тебе за это на костре, подлая ведьма! – вопил он.
Но жена его и мать его последнего, нерожденного еще ребенка уже спешно покинула помещение. Зловредно выкрикнув на прощанье:
– И что бы там ни говорил твой Эрнст Цюндель, Холокост был очень даже по правде!
* * *
В мире, где только начали рыть ямы под братские могилы, выстилая их пластиковой пленкой и слоем извести, Ник держал мобильник и обдолбанным голосом уточнял: «В смысле это, типа, будет прям реально большая революция?»
Уолтер не знал, что именно успела натворить книга Толботта и ее последователи. Он хотел предупредить кого-нибудь. Хоть кого-то. И позвонил единственным двоим, кому в жизни доверял.
Шаста спрашивала в трубку: «Уолтер, погоди, ты что, убил человека?»
Оба спросили, что он теперь собирается делать.
Уолтер сидел в подвале с мертвецом и тучей черных мух. С мертвым стариком, которому он обещал не сделать ничего плохого. Глядя на труп в мелких кровавых порезах, он сказал в телефон: «Ссудный день грядет. Но я еще могу этому помешать».
* * *
Пограничные земли населяли дикие гризли из Государства Арийского и тигры, завезенные из Блэктопии. Ничейную землю постарались сделать как можно менее гостеприимной. Ядовитые змеи и бешеные хищники служили естественным барьером между тремя государствами. Рискнуть туда сунуться означало подписать себе смертный приговор.
Жарко пылал костер. Трещали горящие ветки, рассеивая вокруг себя круг рыжего света.
Бензин в баке у Шарм и Гэвина кончился примерно там же, где кончился асфальт. Дальше они шли пешком по дикой глуши, пока сумерки не заставили их разбить лагерь для ночлега.
Шарм подготовилась: прихватила палатку, спальные мешки, запас сублимированных продуктов, зажигалку, фильтр для воды и туалетную бумагу. Теперь они сидели, глядя на огонь.
– Мама тебя убьет, – сказал Гэвин.
– Тебя она уже убила, – невесело парировала Шарм.
Она не стала вдаваться в подробности, да и не требовалось.
Жаря на палочках сосиски, они говорили о родителях – о том, как те сели на велики и подались в крестьяне на обширные поля к какому-то лорду. Как раз успеют к позднему урожаю хмеля. Господин обеспечит им пропитание, пока не придет пора молотить озимую пшеницу. Весело отпразднуют они зимнее солнцестояние – будут пить мед у большого костра из сушеного конского навоза.
Совсем недалеко рычали во тьме пантеры, а может, и леопарды, а брат с сестрой смешили друг друга, чтобы прогнать страх.
На краю маленькой прогалины, на которой они устроились, хрустнул сучок. Шарм выхватила из костра горящую ветку и приготовилась обрушить ее на голову невидимому хищнику.
В круг мерцающего света вышел странного цвета гремлин – маленькое сутулое нечто с копной свалянных волос вокруг морщинистого лица. Темно-синяя кожа почти сливалась с чернильной синевой ночного леса. Следом за существом появился высокий красивый парень с крупной бриллиантовой серьгой в ухе. А за ним выскочил белый питбуль в черных пятнах и кинулся обнюхивать хозяев костра.
– Джамал, – тихо проговорил Гэвин.
– Мое! – тут же отреагировала Шарм.
Мужчина махнул им рукой.
– Привет.
– Привет, – хором ответили Гэвин с сестрой.
Джамал кивнул на гремлина и представил:
– Это Барнабас.
Шарм ткнула брата локтем и прошептала:
– Твое!
Жуткое существо протянуло руку, похожую на птичью лапу.
– Вообще-то, – сказало оно, – я мисс Жозефина.
Повисла неловкая пауза, которую прервал хруст веток. Кто-то невидимый шел по сухим листьям. Все замерли, готовясь защищаться от стаи волков брызжущими жиром сосисками и пылающими на палочках зефирками. Однако из зарослей вышел еще один парень. И спросил:
– Здесь еще Гейсия?
Гэвин ткнул сестру локтем и прошептал:
– Мое!
И обратился к парню:
– А ты гей?
Тот помотал головой.
– Я Феликс.
Шарм тяжело вздохнула.
– Мы в пограничных землях.
– Знакомая картина… – проговорил Феликс, оглядев поляну. – Похоже на концовку из «Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту».
Получалась уже неплохая туса. У Феликса с собой были чипсы со вкусом «Маунтин-Дью». Джамал и его странный карлик поделились мятным джулепом. Никто не задавал вопросов, какими судьбами кто сюда попал. Звуком голосов они заставляли воющих в ночи тварей обходить их стороной.
Снова захрустели ветки, и женский голос спросил:
– Шарм?!
А Шарм отозвалась:
– Шаста?!
На свет вышли парень с девушкой и дружно сказали:
– Привет.
И все у костра ответили:
– Привет.
Не успела Шаста представить Ника и устроиться у огня, как хруст веток, шорох листьев и крики вспугнутых ночных птиц возвестили о том, что во тьме к ним приближается кто-то еще.
* * *
Люди спрашивают, чем все закончилось.
Ну чем? Тем, что Уолтер свалял дурака с благими намерениями, вот чем. Он и был тот славный малый, верный товарищ и брат, пай-мальчик и мамина радость. Это он зашел в участок по юго-восточному округу, воровато озираясь по сторонам, это он шептал, прикрывая рот ладонью. Время было позднее, далеко за полночь дело, а Уолтер Бэйнс явился в участок, натянув капюшон толстовки на самый лоб и натурально в очках от солнца. И такой к дежурному сержанту: «Кто у вас тут главный? Я хочу сообщить о преступном замысле».
А дежурный сержант, господин дежурный сержант ему такой: «Документики».
А потом передал его из рук в руки детективу, а тот препроводил в подвал, а там было уже поздно.
Откуда-то из-за стен доносился приглушенный голос: «Единственное качество, которое поистине объединяет нас, – это желание объединиться…»
Порывшись в кармане, Уолтер достал ушную затычку Шасты. Вдохнул сладостный аромат ее серы и мозгов. И в тот долгий миг, когда он, закрыв глаза, дышал ею, Шаста стояла прямо там, рядом с ним.
Доказательством того, что даже писатель может пасть смертью героя.
Таково было завершение Прежних Времен и начало конца.
* * *
Мероприятие с выпуском на волю двадцати пяти тысяч белых голубей прошло без сучка без задоринки. Боги ниспослали хорошую погоду, и пятьдесят тысяч пернатых крыльев вознеслись в чистую лазурь. На мгновение они огромным белым облаком зависли в небе, а затем полетели над полями и лугами, где ликующие толпы уже выстроились встречать парад.
Те, кто оставался в Портленде, перемерли от голода или поубивали друг друга, и город снова сделался безопасен для заселения. И вот легионы вождя Чарли триумфально шествовали к заросшему джунглями безлюдному мегаполису. Косматые тяжеловозы в упряжках тащили боевые установки. Катапульты несли в себе атомные снаряды. Тараны были снабжены боеголовками с обогащенным плутонием. Бесконечными рядами маршировали отряды лучников, вооруженные стрелами со взрывчаткой. Копьеносцы высоко держали острия, окропленные сибирской язвой. И при виде каждого дирижабля с горчичным газом толпа взрывалась восторгом, каждую пушку, каждую осадную башню встречали подданные громом аплодисментов.
Среди множества зевак сразу выделялись домашние и полевые жены поместья Мэрихилл, потому что каждая из них переваливалась косолапо под тяжестью выпирающего пуза. Многие из них прямо сейчас начинали испытывать первые схватки. Ведь Чарли трудился в своем саду как пчелка, опыляя по многу цветов каждый день, и теперь весь цветник выстроился вдоль дороги, стоя на цыпочках и вытягивая шеи, в надежде увидеть господина и поймать его взгляд.
А среди жен затерялась женщина постарше – та, чьи детородные годы давно прошли. Одетая в лохмотья, она уже смутно помнила те времена, когда трудилась над клавиатурой чего-то волшебного вроде терминала сбора данных. Ее длинные волосы были собраны в узел, а руки, красные и стертые до мозолей, выдавали в ней прачку. Нос, когда-то сломанный и неправильно заживший, торчал набок, завалившись к щеке. Несмотря на боль в коленях, она стояла и пристально вглядывалась в ряды марширующих.
Летели розовые лепестки и конфетти, из репродукторов гремел голос Толботта, повторявший: «Государство Арийское воюет с Гейсией. Государство Арийское всегда вело против Гейсии войну». Воздух дрожал от слов: «Народу необходима структура для объединения!»
К прачке подошла другая женщина – тех же лет и того же рода занятий. Встав вплотную к шершавому локтю, вторая карга спросила первую:
– Помнишь меня?
Прачка мельком глянула на нее.
– Нет.
– Прежде выглядела я иначе, – не унималась вторая карга. – В Прежние Времена была я целительницей. Медсестрой.
Прачка обернулась на нее еще раз. Поискала в ее лице что-нибудь знакомое и, не найдя, снова обратила ищущий взор на парад.
Неподалеку от них беременная молодка вдруг пронзительно вскрикнула и повалилась на землю. Товарки ее нервно переглянулись, но с места не сошла ни одна.
Не колеблясь прачка и карга опустились на колени рядом с молодкой и приступили к родовспоможению. Хангерок и муслиновое платье молодки промокли от горячих вод. Она вот-вот должна была родить вождю первенца, именно поэтому ревнивые жены и не проявили к ней никакого сочувствия.
Прачка уложила голову роженицы себе на колени, а вторая карга села между ног, чтобы принять дитя. Помогая бедняжке перетерпеть схватки, она ласково говорила:
– Будь спокойна, в Прежние Времена немало новорожденных младенцев прошло через мои руки. – И обращаясь к прачке, добавила: – Я ведь и за сыном твоим ухаживала.
Суровое лицо прачки на мгновенье смягчилось.
– За моим сыном? За Терренсом?
– А отчего твой нос такой кривой? – спросила карга, хлопоча над роженицей.
Прачка рассеянно потрогала шершавой рукой забытый изъян и ничего не ответила.
В прежнем мире, когда жизнь мерилась не обилием урожая младенцев и сладкого картофеля, карга служила человечеству, трудясь в больнице. Именно она передала Терренсу книгу Толботта.
– По твоей просьбе я солгала, – говорила она прачке. – Я заверила мальчика, что книгу послал ему отец. Но отца его я в жизни не видела. По твоему хотению я обманула Терренса. Сказала, что отец бережет его и заботится о нем, хотя знала, что это неправда.
– Так это была ты? – удивилась прачка.
– Я видела, что ты сама пишешь на полях книги. – Медсестра качала головой. – Зачем совершила ты это лукавство?
– Да какая на хрен разница?! – не выдержала прачка, нарушив закон об изысканной манере речи. – На идею меня навел «Бэмби».
– Бэмби? – переспросила медсестра.
– Мультик про олененка, – бесстрастно ответила прачка. – Помнишь такой? Из леса выходит прекрасный олень и говорит, что всегда был тайным хранителем олененка, ведь Бэмби – его сын и наследник.
Ее морщинистые щеки порозовели от нахлынувшей грусти.
– Погоди… – Руки медсестры на секунду застыли над вынырнувшей на свет головкой младенца. – Ты что, выдумала ему благородного любящего отца?!
Прачка отпираться не стала.
– Следовало, чтобы Терренс меня ненавидел, – сказала она. – Иначе не было никакой надежды, что он отрастит себе яйца.
Медсестра наконец извлекла окровавленного малыша и шлепнула его по розовой попке.
– А разве мать-олениха в этом мультике не погибла? – спросила она.
Дитя зашлось в истошном крике. Малютка-девочка. Не повезло бедняжке.
Погрузившись в воспоминания, прачка проговорила отрешенно:
– Ну да, но кому охота умирать? Я заставила Терренса меня отвергнуть.
Медсестра положила здоровенькое, дрыгающее ножками дитя на руки свежеиспеченной матери, и та, усталая и потная, впервые внесла в разговор свою лепту.
– И что же стало с вашим Терренсом?
Как по команде, толпа исторгла восторженный рев. Реяли на ветру геральдические знамена из многоцветного домотканого бархата.
Нагретый солнцем воздух дрожал от звуков крумхорнов, волынок и литавр. Всеобщее внимание было приковано к вождю Чарли. Облаченный в лучший дерматин и полиуретан, с трудом ковылял вождь в торжественной процессии, а под руку его бережно поддерживал придворный лекарь.
Этот ученый муж, личный врачеватель самого короля, был не кто иной, как Терренс. При виде сына, повзрослевшего, возмужавшего, занимающего такой уважаемый пост, сердце прачки исполнилось гордостью и сознанием выполненного долга.
Недолог был триумф, ибо шериф быстро отогнал ее прочь вместе с остальной чернью, расчищая дорогу для хромого и недужного правителя.
Не минули слуха Чарли раскаты женского смеха у себя за спиной. Так сильно хохотали тысячи жен его, что повалились прямо там на дорогу, изгоняя из утроб здоровых розовых младенцев. Ведь многие, очень многие из их числа поднесли королеве Шасте в дар скрипичных пауков, на корню изничтоживших монарший скипетр, и все знали, что жемчужный гульфик Чарли ныне пуст, как барабан.
И медсестра спросила прачку, когда обе они шли принимать волну младенцев:
– Но скажи мне, к чему была эта ложь?
Счастливо улыбаясь, прачка глядела в удаляющуюся спину своего отпрыска.
– Я хотела, чтобы он обрел веру в отца, сперва земного, а там и небесного, – ответила она, пожав плечами.
А когда Терренс скрылся из виду, пояснила:
– Потому что так гораздо проще жить.
* * *
На освещенную костром прогалину выползла дрожащая фигура. Изнуренный бродяга в лохмотьях – когда-то в дорогом, сшитом по мерке костюме – замер, настороженно глядя на группу, в которой подобрались геи и натуралы, черные и белые, женщины и мужчины. Никто из них не смел пошевелиться, чуя, что пришелец обратится в бегство от малейшего движения. А бродяга таращил на собравшихся глаза и втягивал носом воздух, пуская слюни от манящего аромата жаренных на огне сосисок.
Ник, щедрый Ник стал рыться в карманах. На раскрытой ладони он осторожно протянул трясущемуся дикарю таблетку со словами:
– Кое-кому тут не помешает перкодан.
Шаста цыкнула на него. Сняла с палки в руках Джамала угощение. Влажное тепло сосиски под ладонью отозвалось в сердце уколом виноватой бабьей жалости. И чтобы ее заглушить, Шаста опустилась на колени. Ник и Феликс, Джамал и мисс Жозефина, Гэвин и Шарм – все зашипели на нее, предостерегая, но она лишь отмахнулась.
Джамал в восторге прикрыл глаза.
– Круто! Прям как у Стейнбека!
Воплощение сострадательного милосердия, Шаста Санчес протягивала теплый, истекающий жиром кусок мяса затравленному человеку, бывшему когда-то президентом разъединенных штатов.
* * *
Дело это было небыстрое. Когда прошел парад, когда стих гул волынок… когда радостные толпы разбрелись по домам, унося пищащих младенцев… на дороге остался лишь бывший сенатор Холбрук Дэниэлс. Один в тишине он толкал перед собой тяжелую тачку на двух колесах. Шваброй сметал в кучу розовые лепестки и конфетти, совковой лопатой сгребал плаценты и конский навоз и все это вместе закидывал на перегруженную свою тачку.
А вокруг в лесных тенях уже собирались стаи голодных волков, привлеченных запахом свежей крови.
* * *
И пока кровь из простреленного лба Уолтера Бэйнса вытекала на бетонный пол…
Капля крови выступила из засохшего пореза на стариковском плече в подвале заброшенного дома. Старик открыл глаза.
Обнаружив, что рядом никого нет, он размял онемевшие пальцы и принялся сдирать с запястий и лодыжек скотч, которым был примотан к тяжелому деревянному стулу. Примотан, по правде сказать, как попало. Он мог бы удрать в любой момент – если бы ставил побег своей целью.
Сейчас главным вопросом на повестке дня было удаление Списка.
До сезона охоты на куропатку оставалось всего несколько дней.
1
Полные психи (исп.) – Прим. перев.
2
«Умереть с мечом в твоем сердце» (нем.)

Книга 1
Главный полдень
Часть 1,
рассказанная Алешей Соколовым. Утро
Федя-гитарист
В тот день с утра было очень жарко и солнечно. От жары я проснулся рано, позавтракал вместе с матерью и рано, задолго до восьми, пошел в школу. Помню, как на проспекте сильно, терпко пахло тополевыми чешуйками, и липы были дымные, светло-зеленые, и солнце горело в витринах универмага. Дверь магазина была заперта, но Федя-гитарист уже сидел на ступеньках со своей гитарой и жмурился. Я еще подумал, что на молокозаводе кончилась ночная смена и Федя прямо с работы явился на свидание с Неллой, продавщицей из обувной секции. Я прошел по другой стороне улицы, свернул за угол, к школе, и тогда уже удивился – не такой он человек, Федя, чтобы сидеть и ждать. Он лучше встретит девушку около дома и проводит с громом, с гитарой – э-эх, расступись!.. Он такой парень. Утро, вечер – ему все нипочем. Я думал о нем и улыбался, потому что мне такие люди нравятся. Потом я стал думать, удастся ли днем, после школы, накопать червей для рыбной ловли.
Я прошел по пустой лестнице, положил портфель и посмотрел в окошко.
Федя-гитарист по-прежнему сидел на ступеньках универмага и держал на вытянутых руках гитару. Понимаете? Он ее рассматривал и хмурился: что это, мол, за штука? Пожал плечами. Взял несколько аккордов и еще раз пожал плечами. Потом он стал притопывать ногой и с удивлением смотрел на свой ботинок, заглядывая сбоку, на петушиный манер, – гитара ему мешала.
Я опять заулыбался – наш знаменитый гитарист будто заново учился играть на гитаре. Выдумает же – забавляться так чудно и в такую рань!
Минуты через две-три у универмага появился заведующий почтой. Федя его окликнул. Мне через стекла не было слышно, что сказал Федя-гитарист, но заведующий почтой свернул и подошел к ступенькам.
И тогда произошло вот что. Заведующий сделал неверный шаг, двумя руками схватился за грудь, сразу выпрямился, опустил руки и зашагал дальше, не оглядываясь. Через полминуты стеклянная дверь почты открылась, заведующий скрылся за ней, а потом до меня долетел резкий стук закрывающейся двери. Федя сидел, словно ничего не произошло, и постукивал по гитаре костяшками пальцев. А я уж смотрел на него во все глаза: что он еще выкинет? На улице стало людно – шли служащие на работу, из подъездов выскакивали ребята и мчались к школьному подъезду. До звонка оставалось всего пять минут. Степка, торопясь, сдувал с моей тетради задачки по геометрии. Я смотрел, значит, целых полчаса, а Федя все сидел, опустив гитару к ноге, и равнодушно жмурился на прохожих. И вдруг он поднял голову… Тяжко подрагивая при каждом шаге, к почте торопился седой, грузный телеграфист, важный, как генерал. Он всегда проходил мимо в это время, всегда спешил и перед угловой витриной универмага смотрел на часы и пытался прибавить шагу. Он весит килограммов сто, честное слово! Именно его Федя выбрал из всех прохожих и что-то ему говорил, просительно наклоняя голову. Тот обернулся – даже его спина, туго обтянутая форменной курткой, выражала недовольство.
Я приподнялся. Старый телеграфист будто налетел на невидимую веревку. Нырнул всем корпусом, просеменил и остановился, схватившись обеими руками за грудь. Я думал, он упадет. Гитарист равнодушно смотрел на свой притопывающий ботинок, не приподнялся даже, скотина такая! Старик же мог насмерть разбиться о ступеньки. К счастью, он не упал – выпрямился и как будто взял у гитариста что-то белое. И сразу пошел дальше прежней походкой. Хлопнула дверь почты, только солнце уже не блеснуло в стекле. А Федя-гитарист встал и пошел прочь.
Гитара осталась на ступеньках.
Я оглянулся – учителя еще не было – и прыгнул через скамьи прямо к двери. Кто-то вскрикнул: «Ух!» – я вылетел в коридор и ходом припустился вниз, торопясь проскочить мимо учительской, чтобы вдруг случайно не встретиться с Тамарой Евгеньевной.
Звонок заливался вовсю, когда я выбежал из подъезда. Улица казалась совсем другой, чем сверху, и гитары не было на ступеньках универмага. Я пробежал вперед, на газон между тополями, и увидел совсем близко Федю – он успел вернуться за гитарой и опять отойти шагов на двадцать. Черный лак инструмента отражал все, как выпуклое зеркало на автобусах: дома, деревья, палевый корпус грузовика, проезжающего мимо. И меня, а рядом со мной кого-то еще. Я оглянулся. Рядом со мной стоял Степка, совершенно белый от волнения.
Такси
– Ты что? Тревога? – спросил Степка.
– С ним что-то неладно. – Я кивнул на спину гитариста.
– С Федором? А тебе-то что за дело? Ну и псих…
Я не знал, как быть. Мы торчали посреди улицы, где любой учитель мог нас взять на карандаш и завернуть обратно в школу. А гитарист удалялся по проспекту вниз, к Синему Камню – это у нас поселок так называется, два десятка домов за лесопарком. Тут выглянула из школы техничка тетя Нина, и мы, как зайцы, дунули через улицу.
Гитарист неторопливо вышагивал по длинным полосам тени, здоровался со знакомыми, встряхивал чубом. Мы шли за ним. Зачем? Я этого не знал, а Степка тем более. Он взъерошился от злости, но вел себя правильно – шел рядом и молчал. Так мы прошли квартал, до нового магазина «Фрукты – соки», перед которым стояло грузовое такси. Оно тоже было новое. Взрослые на такое не обращают внимания, а мы знали, что в городе появились два новых грузовых такси, голубых, с белыми полосами и шашками по бортам и с белыми надписями «таксомотор». Сур нам объяснил, почему «таксомотор»: когда автомобили только появились, их называли «моторами». Так вот, одно из новых такси красовалось у тротуара и уютно светило зеленым фонариком. Мордастый водитель сидел на подножке, насвистывал Федину любимую песню «На Смоленской дороге снега, снега…». Мы видели по гитаристовой спине, что он и такси заметил, и водителя и свою «Дорогу» услышал и узнал отлично. Он небрежно вышагивал – высокий, поджарый, в черных брюках и рубашке и с черным инструментом под мышкой. Конечно, водитель с ним поздоровался. Федя остановился и сказал:
– А, привет механику!
Я подхватил Степку за локоть, и мы прошли мимо и остановились за кузовом машины. Степка молча, сердито выдернул локоть. Машина дрогнула, завизжал стартер… Я пригнулся, заглянул под машину и увидел ногу в черной штанине. Нога поднималась с земли на подножку. Это гитарист садился в кабинку. «Давай», – сказал я, и мы разом ухватились за задний борт, перевалились в кузов, под брезентовую крышу, пробежали вперед и сели на пол. Спинами мы прижимались к переднему борту, и нас не могли заметить из кабины. И машина сразу тронулась. Пока она шла тихо, я рискнул приподняться и заглянуть в окошечко – там ли Федя. Он был там. Гриф гитары постукивал о стекло.
Я прижал губы к Степкиному уху и рассказал о заведующем почтой, телеграфисте и вообще о Фединых фокусах. Машина ехала быстро. На ухабах нас било спинами и головами о доски борта. Поэтому, может быть, посреди рассказа я стал сам с собой спорить. Сказал, что я дурень и паникер и напрасно втянул Степку в историю. Конечно, Федя вел себя очень странно, да какое наше дело? Он вообще чудной. А я паникер.
Степка убрал ухо и сморщился. Он моей самокритики не выносит. Он показал, как играют на гитаре, и прошептал:
– А это он что – разучился? Ты видел, чтобы он гитару забывал?
Я зашептал в ответ, что после ночной смены можно голову позабыть, а не гитару. Что Феде просто надоело ждать Нелку. Он сидел, ему было скучно, и он шутил со знакомыми. Например, так: «А почту вашу ограбили». Почтари – будь здоров! – хватались за сердце. Потом он решил поехать Нелке навстречу, воспользовался своей популярностью и поехал на грузовом такси. Нормальное поведение. Друзей у него в городе каждый третий. Ну каждый пятый, не меньше…
– К Нелке поехал? – сказал Степка. – Она живет в обратной стороне вовсе. – Он подумал и добавил: – Хороши шуточки! А с гитарой на завод не пускают.
– Его везде пропустят.
– Это молокозавод, – сказал Степка. – Там чистота и дисциплина. А ты – идиот.
Я все-таки рассердился:
– Ну паникер ну, шпионских книжек начитался, но почему я идиот?
– Потому. Федька вчера выступал в совхозе, в ихнем клубе. Загулял, наверно. А ты – лапша. Начал дело – доведи его до конца.
– Вот сам и доводи до конца, – окрысился я и полез к заднему борту, чтобы спрыгнуть, но в эту секунду по кузову забарабанили камешки, машина резко прибавила скорость – кончился город, пошло шоссе. Мы слышали, как смеются в кабине те двое, а машина летела, как реактивный самолет. Приходилось ехать дальше. Мы в два счета проскочили стадион, сейчас будет подъем, и там спрыгнем… Вз-з-з! – внезапно провизжали тормоза, машина встала, и мы ясно услышали голос гитариста:
– …Пилотируешь, как молодой бог. Будь здоров!
– Да что там! – говорил водитель. – Будь здоров!
Степка влепил кулаком себе по коленке… Здесь, на юру, из машины не вылезешь – кругом поле. Но гитарист небрежно сказал:
– А поехали со мной, механик… Здесь рядом. Покажу такое – не пожалеешь.
Степка развел и сложил ладони: ловушка, мол… Я кивнул. Мы ждали, выкатив глаза друг на друга. Удивительно был прост этот «механик»! Он только проворчал:
– Поехать, что ли?.. Не сядем?..
Дверца хлопнула, машина прокатилась до лесопарка и свернула на проселок.
Нас кидало в кузове, пыль клубами валила сзади под брезент. Зубы лязгали. Я чихнул в живот Степке. Но машина скоро остановилась.
– Пылища – жуть, – произнес Федин голос. – Топаем, механик?
Водитель не ответил.
– Э, парень, да ты чудак! – весело сказал Федя. – Сколько проехал, полста метров осталось… Ленишься? Езжай тогда домой.
– На «слабо» дураков ловят, – прошептал Степа.
Водитель шел неохотно, оглядывался на машину. Место было подходящее для темного дела – опушка елового питомника. Елочки здесь приземистые, но густые и растут очень тесно. Сначала скрылся за верхушками русый хохол гитариста, потом голова шофера в грязной кепке.
Мы спрыгнули в пыль, переглянулись, пошли. По междурядью, по мягкой прошлогодней хвое. Впереди, шагах в двадцати, был слышен хруст шагов и голоса.
Еловый пень
Междурядье было недлинное. Еще метров пятьдесят – и откроется круглая полянка. Туда и вел Федя таксиста, причем их аллейка попадала аккуратно в середину поляны, а наша – как бы по касательной, вбок. Я было заторопился, но Степан махнул рукой, показывая: «Спокойно, без спешки!»
Эх, надо было видеть Степку! Он крался кошачьим шагом, прищурив рыжие глаза. Мы с Валеркой знали, и Сур знает, что Степка – настоящий храбрец, а что он бледнеет, так у него кожа виновата. На этом многие нарывались. Видят – побледнел, и думают, что парень струсил, и попадают на его любимый удар – свинг слева.
Значит, Степка, такой белый, что хоть считай все веснушки, и я – мы проползли последние два-три метра под еловыми лапами и заглянули на поляну.
Солнца еще не было на поляне. Пробивались так, полосочки, и прежде всего я увидел, как в этих полосах начищенными монетами сияют ранние одуванчики. Две пары ног шагали прямо по одуванчикам.
– Ну вот, друг мой механик, – говорил Федя. – Видишь ли ты пень?
– Вижу. А чего?
– Да ничего. Замечательный пень, можешь мне поверить.
– Пе-ень? – спросил шофер. – Пень, значит… Так… Пень… – Он булькнул горлом и проревел: – Ты на него смотреть меня заманил… балалайка?
– А тише, – сказал Федя. – Тише, механик. Этого пенечка вчера не было. Се ля ви.
– «Ля ви»? – визгливо передразнил шофер. – Значит, я тебя довез. А кто твою балалайку обратно понесет? – заорал он, и я быстро подался вперед, чтобы видеть не только их ноги. – И кто тебя обратно понесет?
Федя сиганул вбок, и между ним и шофером оказался тот самый пень. Шофер бросился на Федю. Нет, он хотел броситься, он пригнулся уже и вдруг охнул, поднял руки к груди и опустился в одуванчики. Все было так, как с двумя предыдущими людьми, только они удерживались на ногах, а этот упал.
Впрочем, он тут же поднялся. Спокойно так поднялся и стал вертеть головой и оглядываться. И гитарист спокойно смотрел на него, придерживая свою гитару.
Я толкнул локтем Степана. Он – меня. Мы старались не дышать.
– Это красивая местность, – проговорил шофер, как бы с трудом находя слова.
Гитарист кивнул. Шофер тоже кивнул.
– Я – Угол третий. Ты – Треугольник-тринадцать? – проговорил гитарист.
Шофер тихо рассмеялся. Они и говорили очень тихо.
– Он самый, – сказал шофер. – Жолнин Петр Григорьевич.
– Знаю. И где живешь, знаю. Слушай, Треугольник… – Они снова заулыбались. – Слушай… Ты водитель. Поэтому план будет изменен. Я не успел доложить еще, но план будет изменен, без сомнения…
– Развезти эти… ну, коробки, по всем объектам?
– Устанавливаю название: «посредник». План я предложу такой – отвезти «большой посредник» в центр города. Берешься?
Шофер покачал головой. Поджал губы.
– Риск чрезвычайный… Доложи, Угол-три. Я – как прикажут…
Степка снова толкнул меня. Я прижимался к земле всем телом, так что хвоя исколола мне подбородок.
– Меня Федором зовут, – сказал гитарист. – Улица Восстания, пять, общежитие молокозавода. Киселев Федор Аристархович.
Шофер ухмыльнулся и спросил было:
– Аристархович? – Но вдруг крякнул и закончил другим голосом: – Прости меня. Эта проклятая… ну как ее… рекуперация?
– Ассимиляция, – сказал гитарист. – Читать надо больше, пить меньше. Я докладываю. А ты поспи хоть десять минут.
Они оба легли на землю. Шофер захрапел, присвистывая, а Федя-гитарист подложил ладони под затылок и тоже будто заснул. Его губы и горло попали в полосу солнечного света, и мы видели, что под ними шевелятся пятна теней. Он говорил что-то с закрытым ртом, неслышно; он был зеленый, как дед Павел, когда лежал в гробу. Я зажмурился и стал отползать, и так мы отползли довольно много, потом вскочили и дали деру.
Далеко мы не убежали. У дороги, у голубого грузовика, спокойно светящего зеленым глазком, остановились и прислушались. Погони не было. Почему-то мы оба стали чесаться – хвоя налезла под рубашки или просто так, – в общем, мы боялись чесаться на открытом месте и спрятались. Рядом с машиной, за можжевельником. Эта часть лесопарка была как будто нарочно приспособлена для всяких казаков-разбойников: везде либо елки, либо сосенки, можжевельник еще, а летом потрясающе высокая трава.
– Дьявольщина! – сказал Степка. – Они видели нас… Ох как чешется!
– Они – нас? И при нас все говорили?
– Ну да, – сказал Степка. – Они понарошку. Чем нас гнать, отвязываться, они решили мартышку валять. Дьявольщина!.. Чтобы мы испугались и удрали.
– Хорошо придумано, – сказал я. – Чтобы мы удрали, а после всем растрезвонили, что шофер Жолнин – Треугольник-тринадцать. Тогда все будут знать, что он сумасшедший или шпион. Тсс!..
Нет, показалось. Ни шагов, ни голосов. Через дорогу, у обочины, тихо стоял грузовик. Солнце взбиралось по колесу к надписи «таксомотор».
– Да, зря удрали, выходит, – прошептал Степка.
Зря? Меня передернуло, как от холода. Все, что угодно, только не видеть, как один храпит, отвалив челюсть, а второй говорит с закрытым ртом!
– Хорош следопыт! – фыркнул Степка. – Трясешься, как щенок.
– Ты сам удрал первый!
– Ну, врешь. Я за тобой пополз. Да перестань трястись!
Я перестал. Несколько минут мы думали, машинально почесываясь.
– Пошли, – сказал Степка. – Пошли обратно.
Я посмотрел на него. Не понимает он, что ли? Эти двое нас пришибут, если попадемся. А подкрадываться, не видя противника, – самое гиблое дело.
– Они же шпионы, – сказал я. – Мы должны сообщить о них, а ты на рожон лезешь. Слышал – клички, пароли, «большой посредник»? А «коробки» – бомбы, что ли? Надо в город подаваться, Степка. Ты беги, а я их выслежу.
– В город погодим. Пароли… – проворчал Степан. – Зачем они сюда забрались? Допустим, весь разговор был парольный. А место что, тоже парольное? Кто им мешал обменяться паролями в машине?
– Ладно, – сказал я. – Главное, чтобы не упустить.
– У него, гада, ларингофон, – сказал Степка. – Понимаешь? В кармане передатчик, а на горле такая штука, как у летчиков, чтобы говорить. Микрофон на горле. Дьявольщина! Кому он мог докладывать? Либо они мартышку валяли, либо шпионы. Здорово! И мы их открыли.
Я промолчал. По-моему, шпионы – гадость, и ничего хорошего в них нет. Выследили мы их удачно, только я, хоть убейте, не понимал, почему так переменился шофер возле этого пенька… Был обыкновенный шофер и вдруг стал шпионом! Этот Угол третий с утра вытворял штуки, а шофер был вполне обыкновенный… Может, и «Смоленская дорога», которую он свистел, тоже пароль?
У Степана очень тонкий слух. Он первым услышал шаги и быстро стал шептать:
– Я прицеплюсь к ним, а ты лупи в город. К Суру. Там и встретимся.
Я прошептал:
– Нет, я прицеплюсь!
Но спорить было поздно. Затрещали веточки у самой дороги. Первым показался Федя – красный, пыхтящий, он тащил что-то тяжелое на плече. За ним потянулось бревно – второй его конец тащил шофер. Он пыхтел и спотыкался. Медленно, с большой натугой, шофер и Федя перебрались через канаву. Вот так здорово – они тащили пень! Тот самый, о котором говорилось, что вчера его не было, с белой полосой от сколотой щепы, – знаете, когда валят дерево, то не перепиливают до конца, оставляют краешек, и в этом месте обычно отщепывается кусок.
Шофер открыл дверцу в заднем борту, и вдвоем они задвинули пень внутрь – машина скрипнула и осела. Чересчур он оказался тяжелым, честное слово…
Федя отряхнул рубаху. Гитара торчала за его спиной. Она была засунута грифом под брючный ремень, а тесьма куда-то подевалась. Я помнил, что утром тесьма была. Федя изогнулся и выдернул гитару из-под ремня, а шофер подал ему узелок, связанный из носового платка.
Мне показалось, что в узелке должны быть конфеты, так с полкило.
Тут же Федя проговорил:
– Конфет купить, вот что… В бумажках. – Он осторожно тряхнул узелок, шофер кивнул. – Лады, Петя. Я сяду в кузов.
– Незачем, – сказал шофер. – Садись в кабину.
– Мне бы надо быть с ними.
– Слушай, – сказал шофер, – эти вещи я знаю лучше, я водитель. Включу счетчик, поедем законно. Увидят, как ты вылезаешь из пустого кузова, будут подозрения. Поглядывай в заднее окно. Довезем!
– Ну хорошо. – Киселев прикоснулся к чему-то на груди, под рубахой. Наклонился, чтобы отряхнуть брюки, и на его шее мелькнула черная полоска. Что-то было подвешено у него под рубахой на тесьме от гитары…
Они полезли в кабину.
Я знал, что мы должны выскочить не раньше, чем машина тронется, потому что шоферы оглядываются налево, когда трогают. Я придержал Степку – он стряхнул мою руку. Федя в кабине спрашивал:
– Деньги у тебя найдутся внести в кассу? Я пустой.
– На-айдутся, какие тут деньги… Километров тридцать – трешник… Зачем они теперь, эти деньги?!
Они вдруг засмеялись. Заржали так, что машину качнуло. Взревел двигатель, и прямо с места машина тронулась задом, с поворотом, наезжая на наш можжевельник. Мы раскатились в стороны.
Голубой кузов просунулся в кусты – р-р-р-р! – машина рванулась вперед, и Степка прыгнул, как блоха, и уцепился за задний борт. Я чуть отстал, и этого хватило, чтобы Степка оттолкнул меня ногами, сшиб на землю и перевалился в кузов. И вот они укатили, а я остался.
Пустое место
Я не ушибся, мне просто стало скверно. Минуты две я валялся, где упал, а потом увидел перед своим носом Степкину авторучку, подобрал ее и поднялся. Пыль на дороге почти осела, только вдалеке еще клубилась над деревьями. Я постоял посмотрел. Закуковала кукушка – близко, с надрывом: «Ку-ук! Ку-ук!..»
Она громко прокричала двадцать два или двадцать три раза, смолкла, и тогда я побежал на еловую поляну. Мне надо было мчаться в город, и поднимать тревогу, и выручать Степку от этих людей – все я знал и понимал. Меня, как собаку поводком, волокло на полянку, я должен был посмотреть – тот пень или не тот. И я вылетел на это место и едва не заорал: пень исчез.
И если бы только исчез!
Он совершенно следа не оставил, земля кругом не была разрыта, никакой ямы, лишь в дерне несколько неглубоких вдавлин.
Значит, Федя не соврал, что вчера этого пня не было. Его приволокли откуда-то. Судя по траве, недавно – ночью или утром. Трава под ним не успела завянуть. А вот следы шофера и Феди. Даже на поляне, где земля хорошо просохла, они пропечатались, а в сырых аллейках были очень глубокими.
Пень весил центнер, не меньше.
Вот уж действительно дьявольщина, подумал я. То притаскивают этот несчастный пень, то увозят… И больно он тяжел для елового пня.
Федя сказал так: «Взять в машину „большой посредник“ и отвезти в город».
«Большой посредник»… Посредники бывают на военных играх, они вроде судей на футболе и хоккее – бегают вместе с игроками.
Да, но люди, не пни же… Ставят, увозят…
Совсем запутавшись, я начал искать следы тех, кто принес «посредник» сюда. Не мог он прилететь по воздуху и не мог потяжелеть, стоя здесь, правда? Так вот, никаких следов я не обнаружил, хотя излазил все аллейки до одной. Минут пятнадцать лазил, свои следы начал принимать за чужие, и так мне сделалось страшно, не могу передать. Когда рядом со мной взлетела птица, я начисто перепугался и без оглядки помчался на большую дорогу.
Автобус
Я выбежал на шоссе, на свежий полевой ветер. Он разом высушил спину, мокрую от испуга и беготни, и я удивился, до чего хорош наступающий день. Солнце было яркое, а не туманное, как в предыдущие утра. Синицы орали так звонко и густо, будто над лесопарком висела сеть из стеклянных иголочек. Несмотря на ранний час, асфальт уже подавался под каблуком, и хотелось искупаться. Я представил себе, что сбрасываю тяжелые брюки и лезу в воду. Купание!.. О нем и думать не стоило. Надо было мчаться к Суру, поднимать тревогу.
Флажок автобусной остановки желтел слева от меня, высоко на подъеме. Пробежав к нему, я сообразил, что надо было бежать в обратную сторону, не навстречу автобусу, а от него, и не в гору, а вниз. Но возвращаться уже не стоило, и, если некогда купаться, я хоть мог поглядеть с холма на пруды.
И правда, от остановки открывалась панорама: прямо по шоссе – дома и водокачка Синего Камня, левее – лес и пруды с песчаными берегами, потом лесопарк и, наконец, весь наш городок как на блюдечке. Три продольные улицы и пять поперечных, завод тракторного электрооборудования, элеватор, молокозавод – вот и все. Мне, как всегда, стало обидно. Люди живут в настоящих городах, с настоящими заводами, а наш – одно название что город. Это электрооборудование делают в четырех кирпичных сараях. Правда, молокозавод новый, хороший.
Я стал поворачиваться дальше, налево, обводя взглядом круг. По той стороне шоссе тянулись поля и пруды совхоза, перелески и дальше гряда холмов, уходившая за горизонт. Их я нарочно приберег напоследок, потому что на ближнем холме стоял радиотелескоп. Он был отлично виден – плоская чаша антенны на сквозной раскоряченной подставке. Антенна тоже сквозная, она только казалась сплошной и маленькой, с чайную чашку. На самом деле она была почти сто метров в диаметре, нам говорили на экскурсии. Под телескопом белели три коробочки: два служебных корпуса и один жилой, для научных сотрудников. Забор казался белой ниточкой, огибающей холм. Здорово! Очень хотелось увидеть, как телескоп поворачивается, но чаша неподвижно смотрела в небо, и ее огромная тень неподвижно лежала на склоне. Я загляделся, а тем временем приблизился автобус. Маленький, синий, с надписью: «Служебный». Не стоило и руку поднимать, этот автобусик был с радиотелескопа.
И вдруг он остановился. Дверцу даже открыли и крикнули: «Садись, мальчик!»
Я не стал бы рассказывать так дотошно про автобус и дорогу в город, если бы не Вячеслав Борисович. Он ехал в этом автобусе, он меня и посадил: водителю и Ленке Медведевой это бы и в голову не пришло. О нем я знал, что он научный сотрудник с радиотелескопа. Довольно молодой, светловолосый, в сером костюме. Приезжий. Их там было человек десять приезжих, остальные местные, как Ленка Медведева – радиотехник.
Вячеслав Борисович вел себя не по-начальнически. Он смеялся все время, подшучивал надо мной: почему я такой красный и взъерошенный и что я делал в лесопарке в учебное время? Я как-то растерялся и грубо спросил:
– А вы зачем в рабочее время катаетесь?
Он захохотал, хлопнул себя по ноге и воскликнул:
– Вопрос ребром, а? А знаешь ли ты, что такое нетерпение сердца?
Я покачал головой.
– На почту пришел пакет, – сказал он нежно. – Голубенький. Ты можешь не улыбаться. Настала моя очередь. И нетерпение сердца велит мне получить голубое письмо немедленно. В самое рабочее время. – Он потер ладони и притворно нахмурился. – Но оставим это. Хороши ли твои успехи в королеве наук – математике?
Я сказал:
– Не особенно.
Вячеслав Борисович мне страшно понравился, и мы очень весело доехали. Даже Ленка вела себя как человек. Понимаете, эти девчонки, едва наденут капроновые чулки, начинают на людей смотреть… Ну, как бы вам сказать? У них на лицах написано: «Нет, ты не прекрасный принц и никогда им не будешь». Но веселый нрав Вячеслава Борисовича действовал на Ленку Медведеву положительно. Она улыбалась всю дорогу и сказала на прощание: «Будь здоров, привет Симочке». Симка – это моя сестра, старшая.
Меня высадили на углу улицы Героев Революции, наискосок от тира, и я перебежал улицу, спустился в подвал и дернул дверь оружейной кладовой. Она была заперта. Все еще надеясь, что Степка в зале вместе с Суреном Давидовичем, я метнулся туда.
В стрелковом зале было темно, лишь вдалеке сияли мишени. Резко, сухо щелкали мелкокалиберные винтовки – трое ребят из техникума стреляли, Сурен Давидович сидел у корректировочной трубы, а Степки не было.
Тревога!
Когда я пригляделся в темноте, обнаружился еще Валерка – он махал мне со стопки матов. Сурен Давидович проговорил, не отрываясь от трубы:
– Зачем пришел?.. Хорошо, Верстович! – Это уже стрелку.
Мы могли ввалиться к Суру хоть среди ночи с любым делом или просто так. Только не во время работы. Сур – замечательный тренер и сам стреляет лучше всех. Проклятая астма! Сур был бы чемпионом Союза, если б не астма, я в этом убежден.
– Восьмерка на «четыре часа», – сказал Сур. – Дышите, Ильин, правильно.
Я спросил у Верки:
– Давно стреляют?
– Только начали, – прошептал Верка. – А Степка где?
– Помолчите, гвардейцы, – сказал Сурен Давидович. – Хорошо, Ильин! Бейте серию с минимальными интервалами!
Я сам видел, что тренировка началась недавно – мишени чистые. Значит, Сур освободится через час. Раньше не отстреляются.
– Не узнаю вас, Оглоблин. Внимательней, мушку заваливаете!
Невозможно было целый час ждать. Я подобрался к Суру и прошептал:
– Сурен Давидович, тревога, Степа в опасности…
Он внимательно покосился, кашлянул, встал:
– Стрелки, продолжайте серию! Валерий, корректируй…
Верка, счастливый, кинулся к трубе, а мы вышли в коридор. Мне казалось, что Сурен Давидович очень рассержен, и я стал торопливо, путаясь, рассказывать:
– Степка уехал на новом такси из лесопарка, а в такси сидели шпионы…
– Какие шпионы? – спросил он. – Откуда шпионы?
Я вернулся к началу – как шел и увидел Федю-гитариста. Сур слушал вполуха, посматривая на дверь, глаза так и светились в темном коридоре. Я заспешил. Скоренько рассказал, как шофер свалился у пня. Сурен Давидович повернулся ко мне:
– Что-о? Тоже схватился за сердце?
– И еще упал. Это не все, Сурен Давидович!
– Подумай только, не все… – пробормотал он. – Рассказывай, Лешик, рассказывай.
Я рассказывал, и мне становилось все страшней. В лесопарке я на четверть – да что, на десятую так не боялся. Там мы были вместе. А где сейчас Степка? Я боялся, здорово боялся.
Когда я закончил, Сур проворчал:
– Непонятная история… Лично мне Киселев был симпатичен.
– Федя? Еще бы! – сказал я. – А теперь видите, что получается!
– Пока вижу мало. Пень был очень тяжелый, говоришь? – Он покосился на дверь, откуда слышались выстрелы, и тогда я понял…
– Оружие в нем, а в платке патроны! – завопил я. – Сурен Давидович! А на шее автомат, на гитарном шнуре!
– Лешик, не торопись. Оружие? – Он вел меня за плечо к кладовой. – Шпионам незачем прятать оружие. Я даже думаю, что шпиону просто не нужно оружие. Пистолетик, может быть… Но маленький, маленький. Бандит, грабитель – другое дело.
– Шпиону и оружие не нужно? Что вы, Сурен Давидович! Везде пишут: бесшумный пистолет, авторучка-пистолет…
– Авторучка – понятно, – говорил Сур, входя в кладовую. – Маленький предмет, укромный. Хранится на теле. Зачем целый пень оружия? Через пень-колоду… Где мой блокнот? Вот мой блокнот. Сядь, Лешик. Я думаю, что шпиону совсем не нужен пистолет. Шпион, который выстрелил хоть однажды, уже покойник… Побеги, пожалуйста, и пригласи сюда Валерика.
Верка не особенно обрадовался приглашению. Он корректировал стрельбу больших парней, покрикивал гордым голосом. Они тоже покрикивали: Верка путал, где чья мишень. Он вздохнул и побежал за мной, спрашивая:
– А что? Тревога? Вот это да!
Сур уже написал записку. Он сказал:
– Валерик, время дорого. Лешик все расскажет тебе потом, ни в коем случае не по дороге. Так? – (Я кивнул.) – Так. Вот что я написал заместителю начальника милиции капитану Рубченко: «Дорогой Павел Остапович! Ты знаешь, я из-за болезни не могу выйти „на поверхность“. Очень тебя прошу: зайди ко мне в тир, срочно. Не откладывай, пожалуйста. Твой Сурен». Валерик, беги. Если нет дяди Павла, передай записку майору. Если нет обоих – дежурному по отделу. Запомнил? Ты же, Лешик, ищи Степана. Тебе полчаса срока… нет, двадцать минут. А ты, Валерик, передай записку и сейчас же возвращайся.
Он посмотрел на нас и, чтобы приободрить, сказал:
– Гвардия умирает, но не сдается. Бе-егом ар-рш!
Мы начинаем действовать
Мы вылетели «на поверхность» и припустили по дворам. Что я мог успеть за двадцать минут? Пробежаться по улицам да заглянуть на почту. Милиция тут же, рядом. (Почта выходит на проспект, а милиция – на улицу Ленина, но двор у них один, общий с универмагом и химчисткой.) У нас есть правила, как вести себя при «тревоге». Сегодня я объявил ее, а вообще мог объявить каждый, от Сура до младшего, то есть Верки. Сурен Давидович никогда не приказывал, его и так слушались, но всегда обсуждали, как лучше сделать то или это. Когда же объявлялась тревога, споры-разговоры кончались. Сур становился командиром. Мне было приказано двадцать минут разыскивать Степку, а Верке – передать записку и возвращаться. Значит, я не должен заглядывать в милицию, хотя Степка, конечно уж, постарался навести милицию на след. И Верка напрасно поглядывал на меня, пришлось ему идти одному. Я посмотрел, как он нерешительно поднимается на крыльцо, а сам побежал дальше. На углу остановился, пригладил волосы. Казалось, все насквозь видят, зачем я иду на почту.
…Солнце теперь светило вдоль улицы, мне в лицо. Кто-то выглядывал из окошка математического кабинета на третьем этаже школы. Чудно было думать, что сейчас я виден из этого окна совершенно так же, как были видны Федя-гитарист и остальные двумя часами раньше. Только я шел к школе лицом, а не спиной, как почтари, и Федя не сидел на ступеньках.
Ударила стеклянная дверь. Пахнуло сургучом, штемпельной краской – нормальный запах почты. Я заставил себя не высматривать этих двух, которые хватались за сердце. Сунул руки в карманы и оглядывался, будто хочу приобрести марку.
Народу было немного, по одному у каждого окошечка. Степки не было. В самом деле, черта ли ему в этой почте!.. Кто-то оглянулся на меня. Пришлось для конспирации купить открытку за три копейки. От барьера я увидел, что оба почтаря на местах: один сидел за столиком с табличкой «Начальник отделения связи», второй работал на аппарате, трещал, как пулемет. Рядом с окошком, в котором продавались открытки, висело объявление, написанное красным карандашом: «Объявление! До 16:00 сего числа междугородный телефон не работает, так как линия ставится на измерение». «Как они ее будут мерить, эту линию?» – подумал я, взял свою открытку, и тут мне навстречу открылась дверь и вошел Федя-гитарист. Открытка выскочила из моих пальцев и спланировала в угол, к урне…
Я не спешил поднять открытку. Носком ботинка загнал ее за урну и, кряхтя, стал выуживать – смял, конечно. А Федя с изумительной своей улыбкой придвинулся к окошечку и попросил своим изумительным баритоном:
– Тамар Ефимовна, пяточек конвертиков авиа, снабдите от щедрот?
Та, ясное дело, заулыбалась. Я подобрал открытку и с дурацким видом стал подходить к улыбающейся Тамаре Ефимовне, а Федя установил ноги особенным, шикарным образом и разливался:
– Погода ликует, вы же тут сидите, не щадя своей молодости… – и всякую такую дребедень.
Поразительно, как быстро я его возненавидел. Два часа назад я смотрел на него с восторгом – что вы, Федор Киселев, первая гитара города, фу-ты ну-ты! Сур только что сказал, что Киселев ему нравится, а сейчас тревога, поэтому «нравится» Сура надо считать приказом.
Понимаете, до чего надо обалдеть, чтобы такие мысли полезли в голову?
– А, пацан! – сказал Федя. – Получи конфетку.
Он вынул из правого кармана карамельку «Сказка». На бумажке – тощий розовый кот с черным бантиком на шее и черными лапами. Внутри – настоящая конфета. Я развернул ее, но есть не стал. Купили они конфет все-таки! Зачем?! Вот дьявольщина!
А Суру я забыл рассказать про конфеты!
– Это вам, Тамар Ефимовна, – сказал Федя и подал ей такую же конфету.
– Вам… прошу вас… угощайтесь. – Он обошел все окошки, все его благодарили.
Прошло уже десять минут, но я отсюда уходить не собирался.
– Тетенька Тамара Ефимовна, – проныл я, – открытку я испортил, – и показал ей смятую открытку.
– Так возьми другую открытку, цена три копейки, – услышал я.
Услышал. Лица Тамары Ефимовны я не видел, потому что смотрел на Федю, а он достал из другого кармана конфету и ловко перебросил ее на стол начальника:
– Угощайтесь, товарищ начальник!.. И вы, пожалуйста! – Это уже старшему телеграфисту. – И вам одну. – Он обращался к девушке, подающей телеграмму, и достал очередную конфету опять из правого кармана…
– Я сегодня деньрожденник, угощайтесь!
– Тетенька, у меня денег больше нет, – с ужасом гудел я в это время, потому что был уверен: конфеты из правого кармана отравлены. И я не мог закричать: «Не ешьте!» До сих пор стыжусь, когда вспоминаю эту секунду. Мне, идиоту, казалось важнее поймать шпиона, чем спасти людей…
– Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку…
Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой карамелькой, а бумажка с розовым котом, аккуратно разглаженная, красовалась под стеклом на ее столе.
– Вот какой! – сказала Тамара Ефимовна. – Какие наглые пошли дети, просто ужас! Вы слышали, Феденька?
Все уставились на меня, лишь толстый телеграфист трещал на своей машине.
Федя обмахивался конвертами, как веером.
– Любишь сладенькое, а? Ты ж эту не съел, сластена… – Он приглядывался ко мне очень внимательно.
Я начал отступать к двери, бормоча:
– Симке, по справедливости… Одну мне – одну ей… Сестре, Симке…
Без всяких усилий я выглядел совершенно несчастным и жалким.
Девушка, подающая телеграмму, покраснела – ей было стыдно за меня. Федя сказал:
– Держи, семьянин, опля!
Я не шевельнулся, и конфета (из правого кармана) упала на линолеум.
В эту секунду я почувствовал, что телеграфист, не поднимая головы и ничего не говоря, подал знак Феде. И сейчас же со мной случилось ужасное: будто меня проглотило что-то огромное и я умер, но только на секунду или две. Огромное выплюнуло меня. Конфета еще лежала на чистом квадратике линолеума, между мной и гитаристом, и он смотрел на меня как бы с испугом.
Кто-то проговорил: «Очень нервный ребенок». Девушка сунулась поднять конфету, но Федя нагнулся сам, опустил конфету мне в руку и легонько подтолкнул меня к двери. Бам! – ударила дверь.
Я стоял на тротуаре, мокрый от волнения, как грузовая лошадь.
А за стеклом почти уже все двигали челюстями, жевали проклятые конфеты. Даже толстый телеграфист – я видел, как он сунул карамельку за щеку.
Они оживленно разговаривали. Кто-то показал пальцем, что я стою за окном, и я сорвался с места и ринулся к Сурену Давидовичу.
Двойная обертка
Степка не вернулся. В кладовой Верка чистил мелкокалиберный пистолет. Сурен Давидович брился, устроившись на своей койке под окошком, в глубине каморки.
– Гитарист раздает отравленные конфеты! – выпалил я. – Вот!
Сур выключил бритву.
– Эти конфеты? Почему же они отравлены? Вот водичка, напейся…
Правда, я отчаянно хотел пить. Глотнул, поперхнулся. Верка тут же врезал мне между лопаток.
– Отстань, Краснобровкин! – зарычал я. – На почту он пришел и раздает конфеты. В правом кармане отравленные, а в левом – не знаю.
– Опять почта? Сегодня слишком много почты. – Сур взял развернутую конфету, посмотрел. – Ты говоришь, отравлены? Тогда яд подмешали прямо на фабрике. Смотри, поверхность карамелек абсолютно гладкая. Давай посмотрим другую. – Он стал разворачивать вторую конфету и засмеялся: – Лешик, Лешик! Ты горячка, а не следопыт… – Сур снял одного розового кота, а под ним самодовольно розовел второй такой же.
Валерка захихикал. Дураку было понятно, что отравитель не станет заворачивать конфетку в две одинаковые бумажки.
– Кот в сапогах, – сказал Сур. – Автомат на фабрике случайно обернул дважды.
Ох я осел!.. Я невероятно обрадовался и немного разозлился. С одной стороны, было чудесно, что конфеты не отравлены и Тамар Фимна и остальные останутся в живых. С другой стороны, зачем он раздавал конфеты? Если бы отравленные, тогда понятно зачем. А простые? Или он карманы перепутал и своим дал отравленные, а чужим – и мне тоже – хорошие? Но я-то, я, следопыт!.. В конфетной обертке не смог разобраться. Действительно кот в сапогах. А я все думал: почему нарисован кот с бантиком, а называется «Сказка»? Сапоги плохо нарисованы – не то лапки черные, не то сапоги. «Попался бы мне этот художник!..» – думал я, рассказывая о происшествиях на почте.
Я упорно думал о неизвестном художнике, чтобы не вспоминать про то, как я умирал. Об этом я не рассказал, а насчет всего остального рассказал подробно. Верка таращил глаза и ойкал – наверно, Сур объяснил ему кое-что, пока меня не было.
Сур записал мой доклад в блокнот. Потыкал карандашом в листок.
– Из правого кармана он угощал всех, а из левого кармана – по выбору. Так, Лешик? В лесу он же говорил, что надо купить конфет… Хорошие дела…
– В левом отравленные! – страшным шепотом заявил Верка. – Точно, дядя Сурен!
– Не будем торопиться. – Он включил бритву. – Романтика хороша в меру, гвардейцы. – (Ж-ж-ж-жу-жу… – выговаривала бритва.) – Думаю, что все объяснится просто и не особенно романтично.
– Шпионы! – сказал я. – Тут не до романтики.
Он выключил бритву.
– Скажи, а я, случаем, не шпион?
– Вы?
– Я. Живу в подвале, домой не хожу, даю мальчикам странные поручения. Подозрительно?
– Вы хороший, а они шпионы, – сказал Верка.
– Никто не имеет права, – сердито сказал Сур, – обвинить человека в преступлении, не разобравшись в сути дела. Поняли?
– Поняли, – сказал я. – Но мы ведь не юристы и не следователи. Мы же так, предполагаем просто.
– Не юрист? Вот и не предполагай. Если я скажу тебе, что, возможно – понимаешь, возможно, – Киселев затеял ограбление? Горячка! Ты будешь считать его виноватым! А так даже думать нельзя, Лешик.
– Вот так так! А что можно?
– Изложить факты Павлу Остаповичу, когда он придет. Только факты. Долгонько же он…
Верка сказал:
– Он обещал быстро прийти. Говорит, освободится и живой ногой явится.
Сур посмотрел на часы. Я понял его. Он думал о Степке. Но кто разыщет Степку лучше, чем милиция?
Мы стали ждать. Сурен Давидович велел мне быть в кладовой, а сам пошел в стрелковый зал. Верка побежал во двор, высматривать капитана Рубченко. Я от волнения стал надраивать пистолет, только что вычищенный Веркой. Гоняя шомпол, заглянул в блокнот Сура.
Он был прав: в пеньке хранится оружие, с конфетами передаются, предположим, записки, но почему все хватались за сердце?
И тут Верка промчался в тир с криком:
– Дядя Сурен, дядя Павел пришел!
Капитан Рубченко
Павел Остапович Рубченко – друг Сура. Раньше они дружили втроем, но третий, Валеркин отец, умер позапрошлой осенью. Для нас Павел Остапович был вроде частью Сура, и я чуть на шею ему не бросился, когда он вошел, большой, очень чистый, в белоснежной рубашке под синим пиджаком. Он редко надевал форму.
– Здравия желаю, пацан!
– Здравия желаю, товарищ капитан!
– Какие у вас происшествия? Пока вижу – проводите чистку оружия. Опять школой пренебрегаешь?
– У, такие происшествия!.. Вы Степку не видели?
Он Степку не видел. Тут заглянул Сур и попросил одну минуту подождать, пока он примет винтовки. Рубченко кивнул в сторону тира и покачал пальцем. Сур сказал: «Вас понял» – и позвал меня оттащить винтовки. Ого! Рубченко не хотел, чтобы его здесь видели, следовательно, уже известно кое-что… Я выскочил, бегом потащил винтовки. Сур даже чистку отменил, чтобы поскорее выпроводить студентов из тира, и сам запер входную дверь. Теперь нам никто не мог помешать, а Степка, в случае чего, откроет замок своим ключом или позвонит в звонок. Я уселся так, чтобы видеть двор через окно. Сурен Давидович прикрыл дверь в кладовую, закурил свой астматол и показал на меня:
– Вот наш докладчик.
Рубченко поднял брови и посмотрел довольно неприветливо. По-моему, каждый милицейский начальник удивится, если его притащат по жаре слушать какого-то пацана.
– Алеша – серьезный человек. Рассказывай подробно, пожалуйста. – И открыл свой блокнот.
Я стал рассказывать и волновался чем дальше, тем пуще. «Где же Степка?» – колотило у меня в голове. Я вдруг забыл, как Федя познакомился с таксистом, какие слова они говорили у пенька. Сур подсказал мне по блокноту. Рубченко теперь слушал со вниманием, кивал, поднимал брови. Когда я добрался до разговора о конфетах – первого, еще на проселке, – хлопнула входная дверь и в кладовую влетел Степка.
Мы закричали: «Урур-ру!» Сурен Давидович всплеснул руками. Степан порывался с ходу что-то сказать и вдруг побелел, как стенка. «Что за наваждение! – подумал я. – Упустил он гитариста, что ли?»
Степка встал у двери, уперся глазами в пол – как воды в рот набрал. Таким белым я его еще не видывал.
Наверно, Сур что-то понял. Почувствовал, вернее. Он быстро увел Степку под окошко, посадил на койку и налил воды, как мне только что. Степка глотал громко и выпил два стакана кряду.
– Набегался хлопчик, – ласково сказал Рубченко. – Вода не холодная в графине? Напьешься холодного, раз-раз – и ангина!
Степка и тут промолчал. Даже Верке-несмышленышу стало совестно – он заулыбался и засиял своими глазищами: не обижайся, мол, дядя Павел, Степка хороший, только чудной.
Сурен Давидович сказал:
– Степа принимал участие в этом деле. – (Рубченко кивнул.) – После Алеши он тоже кое-что расскажет. Хорошо, Степик?
Степка пробормотал:
– Как скажете, Сурен Давидович.
Кое-как я продолжал говорить, а сам смотрел на Степку. Они с Суром сидели напротив света, так что лица не различались. Я видел, как Сур подал ему винтовку и шомпол, придвинул смазку. Сам тоже взял винтовку. И они стали чистить. Степка сразу вынул затвор, а Сур, придерживая ствол под мышкой, открыл тумбочку и достал пузырек с пилюлями против астмы. Я в это время рассказал про пустую поляну и про следы в одну сторону, а Рубченко кивал и приговаривал:
– Так, так… Не было следов? Так, так… Подожди, Алеша. – Он повернулся к Степке. – Ты, хлопчик, до самого города проехал в такси?
Степка сказал:
– До места доехал.
– Куда же?
– Въехал в ваш двор, со стороны улицы Ленина. Через арку.
– Они тебя обнаружили?
– Я спрыгнул под аркой. Не обнаружили.
– Молодец! – горячо сказал Рубченко. – Ловко! Проследил, что они делали впоследствии?
В эту секунду Сурен Давидович щелкнул затвором и пробурчал:
– Каковы мерзавцы! Патрон забыли в стволе…
Капитан повернулся к нему:
– Прошу не мешать! Речь здесь идет о государственном преступлении!
Во! Я чуть не лопнул от гордости. Говорил я им, говорил – шпионаж! Я страшно удивился, почему Степка не обрадовался. Он швырнул свою винтовку на кровать и сказал тихим, отчаянным голосом:
– Сурен Давидович… Вон он, – Степка ткнул пальцем прямо в Рубченко, – он тоже хватался за сердце перед пеньком. Он – Пятиугольник-двести. Я видел.
Мы замерли. Мы просто остолбенели. Представляете? И капитан сидел неподвижно, глядя на Степку. Сурен Давидович прохрипел:
– Остапович, как это может быть?
Но капитан молчал. А Степка вдруг прикрыл глаза и откинулся к стене. Тогда Рубченко выставил подбородок и ответил:
– Объясню без свидетелей. Государственная тайна! – и опять уставился на Степана.
Он смотрел сурово, словно ожидая, что Степка должен отречься от своих слов. Но где там! Степка вскочил и выкрикнул:
– Объясняйте при нас!
Сур прохрипел снова:
– Остапович, как это может быть?
– Пустяки, пустяки, – ответил Рубченко и живо завозился руками у себя на груди. – Ничего не может быть…
Поперек комнаты ширкнуло прозрачное пламя, щелкнула винтовка. Я ничего не понял еще, а капитан Рубченко уже падал со стула. Сурен Давидович смотрел на него, сжимая винтовку, и из стены, из громадной черной дыры сыпался шлак. Дыра была рядом с головой Сура.

Несчастье
Говорю вам, мы ничего не поняли. Мы будто остолбенели. В косом столбе солнечного света блеснул седой ежик на голове Павла Остаповича, – капитан падал головой вперед, медленно-медленно, в полной тишине. Только шуршал черный шлак, осыпая белую клеенку на тумбочке. Степка еще стоял с поднятой рукой – так быстро все произошло. Я пока без страха, будто во сне, смотрел, как капитан грудью и лицом опустился на половицы, как из-под его груди снова ширкнуло пламя, ударило под кровать, и оттуда сразу повалил дым. Потом Сур вскрикнул: «Остапович!» – и попытался поднять капитана, а Степка неуверенно взял графин и стал плескать под койку, откуда шел дым. Я очнулся, когда Верка закричал и закатил глаза.
Мне пришлось вытащить его в коридор. Он перестал кричать и вцепился в меня. У меня до сих пор синяки – так он крепко ухватился за мои руки. Я сказал Верке:
– Сейчас же прекрати истерику! Надо помогать Сурену Давидовичу. А еще гвардеец!..
Он немного ослабил руки. Кивнул.
– Ты, может, домой побежишь? – спросил я.
– Я буду помогать, – сказал Верка.
– Нет, уходи домой, – сказал я, но это были пустые слова.
Верка по-детски, с перерывами, вздохнул и пошел за мной.
В кладовой остро пахло дымом. Павел Остапович лежал на кровати. Сур стоял над ним и жалобно говорил по-армянски, ударяя себя по лбу кулаками. Он совсем задыхался. Мрачный, но нисколько не испуганный Степка стоял набычившись и не смотрел в ту сторону.
Я прошептал:
– Степ, как это получилось? Он умер?
Степка дернул плечом. Я понял: умер. Но я все еще думал о случайном выстреле. Как же Сур, такой опытный стрелок, мог случайно выстрелить, доставая патрон из ствола?
Тогда Степка сказал:
– Смотри, – и показал куда-то вбок.
Я не мог отвести глаз от Сура и не понимал, куда Степка показывает. Он за плечи повернул меня к столу.
Там лежал поразительный предмет. Он был ни на что не похож. С первого взгляда он смахивал на стальную палку, но стоило секунду приглядеться, чтобы понять – эта штука не стальная, и даже не металлическая, и не папка уж наверняка. Даже не круглая. Овальная? Нет, бугристая, будто ее мяли пальцами. Зеленовато-блестящая. На одном конце был черный, очень блестящий кристалл, а у другого конца выступали две пластинки вроде двух плавников. Несколько секунд я думал, что это сушеный кальмар – пластинки были похожи на хвост кальмара или каракатицы. В длину штука имела сантиметров тридцать.
– Видел? Это бластер, – прошептал Степа.
У меня совсем ослабели ноги. Бластер! В некоторых фантастических рассказах так называются ружья, стреляющие антиматерией или лучевые. В рассказах, понимаете? Но мы-то были не в рассказе, а в доме три по улице Героев Революции, в подвальном этаже, переделанном под тир. И здесь, на столе оружейной кладовой, вдруг оказался бластер, который принес под пиджаком капитан Рубченко, заместитель начальника милиции.
Я поверил сразу – бластер настоящий. Степка прав. В косом свете бластер отливал то зеленым, то серым, волчьим цветом. Он был абсолютно ни на что не похож. Теперь я понял, что за пламя ширкало, почему в бетонной стене выжжено углубление размером с голову и, главное, почему выстрелил Сурен Давидович.
Я держался за край стола. Ох, слишком многое случилось за одно утро – и конца событий не было видно!
Шнурок
И еще оставалось тело Рубченко на кровати.
Мне было страшно заговорить, взять в руки бластер, взглянуть на Сурена Давидовича. Степка же был не таков. Он потрогал бластер и сказал нарочито громко:
– Совершенно холодный!
Сур услышал и обернулся. Ох, вспомню я эту картину… Как он смотрит коричневыми яростными глазами на разорение, на дрожащего Верку, на винтовки, валяющиеся в лужах, и на бластер… Он посмотрел и внезапно заметался, открыл железный шкаф с оружием и быстро-быстро стал запихивать в него винтовки. Потянулся к бластеру – Степка перехватил его руку.
– Это спуск, Сурен Давидович, эти вот крылышки.
Сур начал крепко тереть виски. Тер со злостью, долго. Потом проговорил:
– Конечно спуск. Вот именно… Где шнурок?
Степка показал пальцем – на полу, а я поднял. Черный шнурок от ботинок, вернее, два шнурка, связанные вместе. Все четыре наконечника были целы, торчали на узлах.
– Понимаю, – сказал Сур. – Брезгуешь… – Принял у меня шнурок, положил в шкаф. – Напрасно все-таки брезгуешь, Степан.
– Он предатель, – сказал Степка, показывая на Рубченко, – а вы его жалеете!
Я вздрогнул – рядом со мною закричал Верка:
– Врешь! Дядя Павел – папин друг, а не предатель, врешь!
– Так, мой мальчик… Степан, слушай меня: если Павел Рубченко – предатель, то и я предатель. Таких людей, как он… – Сур закашлялся. – Он не только честный воин. Не только храбрый и добрый человек. На моих глазах он двадцать лет проработал в милиции. И на фронте. И всегда был настоящим рыцарем…
Степка молчал. Трудно было не согласиться – такой человек на виду, как в стеклянной будке. Зато Сур очнулся от своего отчаяния и продолжал говорить:
– Мы потеряли много времени… Необходим врач. Кто позвонит в скорую помощь? Ты, Лешик? Придержите дверь. – Он осторожно поднял бластер и перенес в шкаф. Запер на два оборота. – Ах, Остапович!.. Ах, Остапович!.. Лучше бы… – Он осекся.
Я знал почему. Он сто раз дал бы себя сжечь этим бластером, лишь бы не стрелять в друга. Он выстрелил, спасая нас.
И, посмотрев на нас, он подобрался, тряхнул головой, стал по виду прежним, даже погладил Верку, как всегда, от носа к затылку.
– Да, тяжелое положение… В скорую нельзя обращаться. Степа, Алеша! Загляните в четвертый подъезд, квартира шестьдесят один. Доктор Анна Георгиевна… Пригласите ее сюда. Что сказать? У нас раненый.
Мы побежали. Степка на ходу сказал:
– Правильный приказ.
– Почему? – спросил я.
Он ответил:
– А вдруг эти уже на скорую пробрались?
– Кто – эти?
– С бластерами.
– А зачем им пробираться?
Степка только свистнул. Тогда я возразил:
– Доктор Анна Георгиевна тоже могла пробраться.
– Чудной… – пропыхтел Степка. – Она же пенсионерка, дома принимает. Видишь табличку?
Я видел. Квартира 61, медная яркая табличка: «Доктор А. Е. Владимирская».
Степан позвонил и вдруг сказал свистящим шепотом:
– Он меня было… того. Рубченко ваш…
– Он же не в тебя стрелял – в Сура!
– Да нет, – прошептал Степка, – не из бластера. Он так… Глазами, что ли. Я будто помер на полсекунды.
– Ой, а меня… – заторопился я, но тут дверь отворилась и из темной прихожей спросили:
– Ко мне?
Я ответил, что к доктору и что в тире лежит раненый.
– Сейчас, ждите здесь, – сказал голос, как мне показалось, мужской.
В прихожей зажегся свет. Мы вошли, но там уже никого не оказалось. Будто с нами разговаривали здоровенные часы, которые стучали напротив двери. Потрясающие часы! Выше моего роста, с тремя гирями, начищенными ярче дверной таблички. Часы тут же проиграли мелодию колокольчиками и стали бить густым тройным звоном – одиннадцать часов. Я охнул, потому что все началось ровно в половине девятого, всего два с половиной часа назад. В школе прошло три урока – и столько всего сразу! И Верка еще. А Верка очень нежный и доверчивый. Позавчера подошел к милиционеру и спросил: «Дядь, почему вам не дают драчных дубинок?..»
Зазвенело стекло. Кто-то запричитал тонким, старушечьим голосом. Резко распахнув дверь, в прихожую выскочила женщина в белом халате, с чемоданчиком, совершенно седая. Она стремительно оглядела нас синими эмалевыми глазами. Спросила басом:
– Раненый в тире? – и уже была на лестнице.
А мы едва поспевали за ней. Вот так пенсионерка! Из квартиры пищали: «Егоровна!» – она молча неслась вниз по лестнице, потом по дорожке вдоль дома и по четырем ступенькам в подвал. Степка забежал вперед, распахнул дверь и повел докторшу по коридору в кладовую.
Доктор Анна Егоровна
Сурен Давидович был в кладовой наедине с Рубченко. Стоял, прислонившись к шкафу, и хрипел астматолом. Когда мы вошли, он поклонился и проговорил:
– Здравствуйте, Анна Георгиевна. Вот… – Он показал на койку.
– Вижу. Меня зовут Анна Егоровна… Ого! Детей – за дверь.
– Я расстегнул рубашку, – сказал Сур.
Она достала стетоскоп из чемоданчика. Мы, конечно, остались в комнате, в дальнем углу, под огнетушителями. Анна Егоровна что-то делала со стетоскопом, вздыхала, потом стукнула наконечником и бросила прибор в чемоданчик.
– Давно произошел несчастный случай?
Сур сказал медленно:
– Убийство произошло двадцать минут назад.
Анна Егоровна опять сказала: «Ого!» – и быстро, пристально посмотрела на Сурена Давидовича. На нас. Опять на Сура.
– Что здесь делают дети?
Степка шагнул вперед:
– Мы свидетели.
Она хотела сказать: «Я не милиция, мне свидетели не нужны». У нее все было написано на лице: удивление перед такой странной историей и от почти прямого признания Сура. Мы тоже показались ей не совсем обычными свидетелями. Она сказала:
– Моя помощь здесь не требуется. Смерть наступила мгновенно, – и повернулась к двери.
Но Сур сказал:
– Анна Георгиевна…
– Меня зовут Анна Егоровна.
– Прошу прощения. Я буду вам крайне благодарен, если вы согласитесь нас выслушать. Слово офицера, вам нечего бояться.
Как она вскинула голову! Действительно «ого!». Она была бесстрашная тетка, не хуже нашего Степана. Она уже успела крепко загореть и выглядела просто здорово: круглое коричневое лицо, белые волосы, крахмальный халат и круглые ярко-синие глаза.
– Слушаю вас, – сказала Анна Егоровна.
– Я прошу разрешения прежде задать вам два вопроса.
Она кивнула, не сводя с него глаз.
– Первый вопрос: вы ученый-врач?
– Я доктор медицинских наук. Что еще?
– Когда вы последний раз выходили из дому?
– Вчера в три часа пополудни. – Ее бас стал угрожающим. – Чему я обязана этим допросом?
Сур прижал руки к сердцу так похоже на тех, что мы вздрогнули. Но это был его обычный жест благодарности.
– Доктор, Анна… Егоровна, сейчас вы все-все поймете! Очень вас прошу, присядьте. Прошу. Сегодня в восемь часов утра…
Сурен Давидович рассказывал совсем не так, как я. Без подробностей. Одни факты: заведующий почтой, старший телеграфист, поездка на такси, оба разговора Феди-гитариста с шофером, история с конфетами, потом капитан Рубченко.
О выстреле он рассказал так:
– Эта история была сообщена Павлу Остаповичу не вся целиком. Он остановил Алешу… Когда, Лешик?
– Когда пень грузили в такси, – поспешно подсказал я.
– Да, в такси. Павел Остапович начал расспрашивать второго мальчика…
– Вот этого, – сказала Анна Егоровна.
– Да, этого, Степу. Он сообщил, что пень доставили во двор милиции.
– И почты…
– Да. В этот момент я разрешил себе восклицание, не относящееся к делу. Павел Остапович меня осадил. Меня это крайне удивило. Мы с ним дружили почти тридцать лет… – Он закашлялся.
Докторша смотрела на него ледяными глазами.
– Да, тридцать лет! Мальчики об этом знают. И Степка в эту секунду сорвался и заявил, что капитан Рубченко тоже хватался за сердце, стоя перед пеньком.
– Вот как… – сказала Анна Егоровна.
– Павел Остапович не возразил. Напротив, он начал поспешно извлекать из-под пиджака некий предмет, подвешенный на шнурке под мышкой. Не пистолет, Анна Егоровна. Пистолет, подвешенный таким образом, стреляет мгновенно. Этот же предмет… Я вам его покажу.
Шкаф отворился с привычным милым звоном. Степка пробормотал: «Дьявольщина!» Вот он, бластер… Не приснился, значит.
– Этот предмет, доктор, он висел на этом шнурке, видите? Прошу вас посмотреть, не касаясь его.
– Странная штука.
– Именно так, доктор. Она висела на петле-удавке, никаких антабок не имеется. Висела неудобно. Ему пришлось извлекать этот предмет три-четыре секунды.
– Вы настолько точно заметили время?
– Я кадровый военный. Это мой круг специфических навыков.
Она кивнула очень неодобрительно.
– Вы понимаете, Анна Егоровна, я следил за Остаповичем с большим интересом. Предмет не походил на оружие, и я подумал о каком-то вещественном доказательстве, с которым хотят нас ознакомить. Но… смотрите сюда. С конца предмета сорвалось пламя, пролетело рядом с моей головой… Я сидел вот так – видите? Отверстие в бетонной стене он прожег за долю секунды. А дети? Здесь были дети, понимаете?
– Скорее ниша, чем отверстие, – задумчиво сказала докторша. – Покажите ваше левое ухо… М-да, ожог второй степени. Больно?
– Какая чепуха! – крикнул Сур. – «Больно»! Вот где боль! – кричал он, показывая на мертвого. И снова осекся.
Помолчали. Теперь Анна Егоровна должна была спросить, почему Сур беседовал с Рубченко, держа в руках винтовку. Или просто: «Чем я могу помочь, я ничего не видела». Она сказала вместо этого:
– Я обработаю ваше ухо. Поверните голову.
– Вы мне не верите, – сказал Сур.
– Разве это меняет дело?
– Доктор! – сказал Сур. – Если бы речь шла о шайке бандитов…
– М-да… О чем же идет речь? – Она бинтовала его голову.
– До сегодняшнего дня я думал, что подобного оружия на земле нет. На всей земле.
– Вы бредите, кадровый военный, – сказала докторша. – Лазерных скальпелей не достанешь – что верно, то верно. Погодите… Вы серьезно так думаете?
– Эх, доктор… – сказал Сур. – Лешик, открой дверь. Смотрите осторожно, из-за косяков. И вы, доктор, выйдите. Смотрите из коридора.
Он прижался вплотную к стене, оттолкнул ногой дверь и сказал: «Стреляю…» Мы услышали – ш-ших-х! – и стенка над шкафом вспучилась и брызнула огненными шариками, как электросварка. Сурен Давидович, с черным, страшным лицом, в белом шлеме повязки, вывернулся из-за косяка.
– Входите. Этой штукой, доктор, можно за пять минут сжечь наш город дотла. Может быть, люди с таким оружием уже захватили почту, милицию, телеграф… Вы понимаете, о чем я говорю?
Что видел Степка
Тело Павла Остаповича покрыли простыней. Нам обоим докторша дала по успокоительной таблетке. Мы устроили военный совет. Первым выступил Степка.
Его приключения начались у кондитерского магазина, где водитель покупал конфеты, а Федя охранял свой ценный груз. Степка всю дорогу сидел в правом переднем углу кузова. Пень лежал у левого борта, на мягких веревках для привязывания мебели. А едва машина остановилась у кондитерской, Федя-гитарист выскочил из кабины и сунулся в кузов.
Степка успел забраться под скамью – знаете, такие решетчатые скамьи вдоль бортов. Втиснулся и загородился свернутым брезентом и оттуда выглядывал, как суслик из норы. Федя же осмотрел «посредник» и принялся его поглаживать. «Дьявольщина! – рассказывал Степка. – Я даже поверил, что чурбак живой. Курица так с яйцом не носится. Ну, потом шофер принес конфеты и сказал, что оставшиеся два квартала будет ехать медленно, чтобы Федя успел подготовить хотя бы дюжину-другую. И они поехали медленно».
Степка не рискнул посмотреть в окошечко, что они там делают, в кабине. Он выбрался из укрытия и, когда машина въехала под арку, метнулся к заднему борту и спрыгнул. Такси проехало в глубину двора – Степка шел следом – и развернулось таким образом, что задний борт встал напротив одного из сараев. Гитарист тут же вылез, забрался в кузов. А шофер прямо направился к водителю милицейской «Волги», которая стояла чуть поодаль. Водители поговорили, подошли к заднему борту такси и заглянули внутрь. И тут, как выразился Степка, «началась самая настоящая дьявольщина».
Сержант с милицейской машины был здоровенным парнем, еще крепче таксиста. Он посмотрел в кузов, крякнул, схватился за сердце и стал падать. Шофер Жолнин не смог его удержать, такого здоровяка, и он ударился о борт машины, разбил губы до крови. Киселев из машины схватил его за волосы, тряхнул. Тогда он пробормотал: «Это красивая местность», на что Жолнин ответил: «Вижу, все в порядке» – и стал утирать ему лицо носовым платком. Причем сержант очень сердился и плевался кровью. Жолнин что-то ему сказал на ухо. Держа платок у лица, сержант ушел в милицию, вернулся с ключом от сарая и вложил его в висячий замок. Другой милиционер – старшина Потапов, мы его знали – спросил, за каким шутом он лезет в сарай и что у него с физиономией. Сержант ответил: «Мебель из ремонта привезли». – «Нет у отдела мебели в ремонте», – сказал Потапов и, естественно, заглянул в кузов машины. Ну, опять хватание за сердце и «красивая местность», и буквально через полминуты старшина Потапов вместе с Киселевым и сержантом выволакивали из машины этот пень… Вот дьявольщина! Они поставили пень сразу за дверью, и Степка было заликовал, что сможет все видеть, да рано обрадовался – они повозились в сарае и расчистили от старья небольшую площадку в глубине. Они работали как одержимые, а устроив «посредник», стали водить к нему разных людей. Степка поместился на пустых ящиках и коробках, сваленных у заднего входа в универмаг, и, хотя не мог видеть «посредник», отмечал всех людей, которые приходили в сарай. Вот список. Продавщиц универмага – пятеро. Первой была, конечно, Нелла, и привел ее Федя-гитарист, а остальные приводили друг друга, по цепочке. Из милиции побывало восемь человек, с почты и телеграфа – шестеро. Других людей, которых Степка не знал, двадцать три человека. Да, еще две продавщицы газированной воды. Они шли и шли, эти люди, пока Степан не сбился со счета. Побывавшие у «посредника» уже вели себя во дворе как хозяева. Степку шуганули с ящиков, у сарая поставили милиционера. Тогда Степка догадался забежать в соседний двор и стал искать дырку в задней стене. Повезло! Сарай был щелястый. Широкая щель нашлась рядом с «посредником».
Степка сменил позицию как раз тогда, когда я в тире рассказывал Суру об утренних чудесах. Вот почему я это понял: первыми Степан увидел в сарае начальника почты и Вячеслава Борисовича, научного сотрудника с телескопа. Вячеслав Борисович сердился и говорил раздраженно-вежливо:
– Не заходит ли шутка слишком далеко? Звонят о письме, потом говорят: ошибка… Почему вы храните мою посылку в этом бедламе?
– Исключительно для скорости, товарищ Портнов…
Они подходили к «посреднику».
– Не споткнитесь… Сейчас подъедет ваш водитель…
Готово! Он схватился за сердце, бедный веселый человек. Постоял, как будто размышляя о чем-то, и спросил:
– Это красивая местность? Нелепо…
– Что делать, – сказал почтарь. – Вот и автобус.
– Где Угол третий?
– Ты прошел мимо него – гитарист Федор Киселев.
– А, удачно! Зову водителя. Связью снабдит Киселев?
Почтарь кивнул. Вячеслав Борисович вышел и вернулся с водителем автобуса…
Степка говорит, что Вячеслав Борисович оставался на вид таким же веселым и обаятельным, а остальные обращались с ним почтительно и звали его Угол-одиннадцать.
Да, Степке было о чем рассказать! Одним из последних явился Павел Остапович Рубченко. Он говорил сердитым, начальственным басом:
– Отлучиться нельзя на полчаса! Паноптикум! Что здесь творится, товарищ дежурный?
– Чудо природы, товарищ капитан! – отрапортовал дежурный. – Вот, у задней стенки!
Капитан шагнул вперед, присматриваясь в полутьме… Ну и ясно, чем это кончилось. Правда, он тоже показал свой характер. Не произнеся еще пароля, распорядился поставить охрану у задней стенки сарая, снаружи:
– Весь состав прошел обработку? Хорошо. Потапова нарядите, с оружием!
Дежурный сказал:
– Есть поставить Потапова.
И они вышли.
Степану приходилось снова менять место. Он вспомнил, что окна лестничных площадок над универмагом выходят в этот двор, и побежал туда и еще добрых полчаса смотрел. С трех наблюдательных позиций он насчитал примерно пятьдесят человек, приходивших в сарай, кроме тех, кто являлся по второму разу как провожатый. С нового поста было видно, как Киселев распоряжается у сарая и каждому выходящему что-то сует в руку. Потом он ушел. Да, в самом начале милицейский газик укатил и вернулся через сорок минут. Сержант привез тяжелый рюкзак, затащил его в сарай. За ним поспешили несколько человек, видимо дожидавшиеся этого момента. Степка заметил, что они теперь выносили из сарая небольшие предметы – кто в кармане, кто за пазухой. Среди них был и Вячеслав Борисович. А детей в сарай не пускали.
Снова капитан Рубченко
Пока Степан рассказывал, я только кряхтел от зависти и досады. Как я не догадался пройти на почту через двор, уму непостижимо! В двух шагах был от Степки, понимаете?
Анна Егоровна слушала и все чаще вытягивала из кармана папиросы, но каждый раз смотрела на Сура и не закуривала. Сур исписал второй лист в блокноте. Когда Степка закончил словами: «Я подумал, что вы с Алехой беспокоитесь, и побежал сюда», Анна Егоровна вынула папиросу. Сур сказал:
– Прошу вас, не стесняйтесь, Анна Егоровна.
Она жадно схватила папиросу губами, Сур чиркнул спичку.
– Литром дыма больше, литром меньше, – сказал Сур.
– Пожалуй, такого не придумаешь, – сказала Анна Егоровна. – Еловое полено!.. Покажите ваши записи, пожалуйста… Так-так… Киселев устойчиво именуется Третьим углом. Хорошенький уголочек! Он руководит, он же обеспечивает связь… Складывается довольно стройная картина.
– Какая? – живо спросил Сур.
– Гипноз. Пень, который они называли «посредником», маскирует гипнотизирующий прибор. Жуткая штука! Но кое-что выпадает из картины. Дважды гипнотизировал сам Киселев, и вот этот вот разговор: «Развезем коробки по всем объектам».
– Вижу, – сказал Сур. – Коробки эти мог потом уже привезти в рюкзаке сержант. Осмелюсь вас перебить, Анна Егоровна. Картина может быть та или иная, дело все равно дрянь. Время идет. Первая задача – известить райцентр. Как быть с ним, ваше мнение? – Сур показал на койку.
– Сейчас надо заботиться о живых, – сказала Анна Егоровна. – Правильно. Необходимо ехать в район. – Она повернулась к Степке. – Горсоветовских работников ты знаешь в лицо? Некоторых… Они приходили в сарай? Нет? Впрочем, все течет, могли и побывать покамест.
– Телефон и телеграф исключаются, – сказал Сур.
Она кивнула, сморщив лицо. Теперь было видно, что она уже старая.
– У меня машина, – сказала докторша, – «москвич». До райцентра-то пустяк ехать, два часа, но кто знает положение на дорогах? Ах, негодяи! – сказала она и ударила по столу. – Знать бы, какую пакость они затеяли!
Степка сказал:
– Может, все-таки шпионы?
Сур промолчал, но докторша презрительно махнула рукой:
– В Тугарине шпионы? Брось это, следопыт… Секрет приготовления кефира и реле зажигания для «запорожцев»! Брось… У меня такое вертится в голове… – отнеслась она к Суру, но Степан не унимался.
– Дьявольщина? – спросил он.
Докторша серьезно ответила:
– Это бы полбеды, потому что черти – простые существа. Их обыкновенным крестным знамением можно спровадить. Как действует это оружие?
– Что такое «крестное знамение»? – спросил Степка шепотом.
Я ответил, что не знаю, а Сур в это время говорил, что не может судить об этом оружии – о бластере то есть, – так как за долю секунды, пока оно работало, ничего нельзя было понять.
– В конце концов, не важно, как оно действует, – сказала Анна Егоровна. – Мне что важно: форма очень уж странная. Смоделировано отнюдь не под человеческую кисть. Простая палка. Ни ручки, ни приклада… Антабок этих ваших нету, придела.
– Анна Егоровна, – сказал Сур, – именно на эти странности я вам и указывал в начале разговора.
– Вы думаете… – сказала она.
Сур кивнул несколько раз. Теперь я не выдержал и влез в разговор:
– Марсианское оружие бластер! Видели, как пыхнуло? Аннигиляционный разряд, вот что!
– Ну, пусть марсианское, – сказала она. – Я не люблю оружия, следопыты. Слишком хорошо знаю, как плохо оно соотносится с человеческим организмом. Товарищ Габриэлян, я хотела бы забрать этот властер с собой, в район. Для убедительности. Да и одного из мальчиков. Лучше этого. – Она показала на меня. – Второй пригодится здесь, вы совсем задыхаетесь. Властер придумали!..
– Бластер, – поправил я.
– Бластер, властер… – проворчала Анна Егоровна. – Пакость! Что-то у меня было противоастматическое, для инъекций…
Она нагнулась к своему чемоданчику, откинула крышку. Сур рассматривал бластер, направив его кристалл в потолок. Вдруг докторша тихо проговорила: «Ого!» – очутилась около Рубченко, тронула его веко и молниеносно нагнулась к груди. Мы вскочили. Анна Егоровна тоже встала. Лицо у нее было красное, а глаза сузились. Она сказала:
– Сердце бьется нормально. Он ожил.
Ну, это было чересчур… Ожил! Степа и тот попятился в угол, а у Сурена Давидовича начался сердечный приступ. Анна Егоровна «вкатила ему слоновую дозу анальгина», потом занялась «бывшим покойником» – это все ее выражения, конечно. Движения у нее стали быстрые, злые, а голос совершенно хриплый и басистый. Раз-раз! – она выслушивала, выстукивала, измеряла, а бедный Сур смотрел изумленно-радостными глазами из-под бинтов. Вот уж было зрелище! А время только подбиралось к двенадцати, понимаете? За четыре часа разных событий накопилось больше, чем за двадцать шесть лет – столько мы со Степаном вдвоем всего прожили. Едва Сур немного оправился, докторша приказала запаковать бластер для дороги. Я принес из мастерской футляр для чертежей, забытый кем-то из студентов, – коричневая труба такая разъемная и с ручкой сбоку. Сур обмотал бластер ветошью, опустил его в трубу, плотно набил ветошью, как пыж, поверх бластера и закрыл крышку. Она была свободная – Сур подмотал лист бумаги. Мы помогали. Докторша в это время еще возилась с Павлом Остаповичем. Ему тоже забинтовала голову; бинтов пошло меньше, чем на голову Сурена Давидовича. Оказывается, ухо забинтовать труднее, чем лоб с затылком.
– Ну, я готова, – сказала Анна Егоровна. – Раненому ухода не требуется. – Она посмотрела на Степкино лицо и пробасила: – Дьявольщина! На выходном отверстии уже соединительная ткань.
Для нас это была китайская грамота. Сур спросил:
– Доктор, вы не ошибались, когда установили… гм…
– Смерть? Голубчик, это входит в мой круг специфических навыков. – Она язвительно ухмыльнулась. – Но предположим, я ошибалась. Бывает. А вот чего не бывает: за сорок минут, прошедших от одного осмотра до другого, свежая рана приобрела вид заживающей, трехдневной давности. Поняли?
– Нет, – сказал Сурен Давидович.
– Признаюсь, и для меня сие непонятно. Да, вот еще, посмотрите…
Мы придвинули головы. На клочке марли докторша держала овальный кусочек такого же материала, из которого был сделан бластер. Серый с зеленым отливом или зеленый с серым – он все время менялся и был похож на травяного слизняка.
– Это было прикреплено к твердому нёбу раненого, вдоль.
– Как прикреплено? Боже мой!.. – простонал Сур.
– На присоске. У вас найдется коробочка?
Степка нырнул под стол, выудил пустую коробочку из-под мелкокалиберных патронов. «Слизняк», положенный на дно, сразу прихватился к нему – прилип.
– Опля! – сказала Анна Егоровна. – Класть в вату не требуется. Прячь в карман, Алеша. Через пять минут я подгоню машину.
Я спрятал «слизняк» в карман. Докторша пожала руку Сурену Давидовичу:
– Ну, держитесь. Учтите, спустя полчаса он может и подняться. Честь имею…
– Какая женщина! – потрясенно сказал Сур. – Гвардейцы, вы познакомились с русской Жанной д’Арк!
В этот момент на меня накатило. Если с вами не случается, так вы и не поймете, как накатывает страх в самое неподходящее и неожиданное время. До пятидесяти пяти минут двенадцатого я не боялся, а тут меня затошнило даже. Мы со Степаном привыкли всегда быть вместе. И вдруг – уезжать. Я сказал:
– Не поеду никуда.
– Вот еще какой! – сказал Степка.
– Почему я должен ехать? Я останусь с Суреном Давидовичем!
– Ты лучше расскажешь, у тебя язык хорошо подвешен, – уговаривал Сур.
– У всех подвешен! – отругивался я. – Не поеду!
– Боевой приказ, – сказал Сур. – Выполняй без рассуждений.
Я вздрогнул. У моей ноги заговорил очень тихий, очень отчетливый голосок: «Пятиугольник-двести! Вернись к „посреднику“». Пауза. Потом снова: «Пятиугольник-двести! Вернись к „посреднику“».
Степка зашипел:
– Рация. Понял? Федька с поляны докладывал. Понял? Опять геометрия – пятиугольники!
Я выудил эту штуку из кармана. Она пищала: «Пятиугольник-двести, отвечай». И сейчас же на полтона ниже: «Пятиугольник, говорит Угол третий. Я иду к тебе».
– Киселев, – с тоской произнес Сур. – Ну ладно, Киселев…
Его обмякшая фигура вдруг распрямилась. Он выдернул из шкафа боевой пистолет Макарова, сунул за пазуху, запер шкаф, оттиснул печать на дверце, ключи бросил Степке, выхватил у меня «слизняк» и переложил его в железную коробочку из-под печати, сунул ее в мой нагрудный карманчик и рявкнул еще неслыханным нами голосом:
– Алексей! Бегом! Перехвати доктора у гаража, сюда не возвращаться! Степан! Наблюдать снаружи, не вязаться! Марш!
Он, задыхаясь, протащил нас по коридору, выкинул наружу и захлопнул дверь. У меня в руках был бластер в чехле для чертежей.
Я «инфекционный больной»
– Ну, выполняй приказ! – выговорил Степка, сильно морща нос и губы. – Выполняй!
– А ты?
Он выругался и побежал. Шагах в двадцати он обернулся, крикнул: «Иди!» – и побежал дальше. Я понял, куда он бежит, – к пустой голубятне посреди двора. Я, кажется, заревел. К гаражам явился с мокрой физиономией – это я помню. Из третьего или четвертого кирпичного гаражика выползал серый «москвич», мирно попыхивая мотором. Анна Егоровна, как была, в халате, сидела за рулем. Она открыла правую заднюю дверцу, и я влез в машину.
– Вытри лицо, – сказала докторша.
Я полез в карман за платком.
– Погоди, Алеша. Знаешь, не вытирай. Так будет лучше.
Я не понял ее. Тогда она объяснила:
– Видишь, я в халате? Везу тебя в районную больницу. У тебя сильно болит под ложечкой и вот здесь, запомни. Ложись на заднем сиденье, мое пальто подложи под голову… Погоди! Это спрячь под мое сиденье.
Я положил бластер под сиденье и лег. Наверно, у меня был подходящий вид для больного – докторша одобрительно кивнула.
– Больше ничего не произошло, Алеша?
– Произошло. Киселев идет к Рубченко на выручку.
– Ты видел его?
– Нет. Маленькая штука заговорила…
– Понятно, – перебила Анна Егоровна. – Держись.
Мы поехали. От гаражей сразу налево, пробираясь по западной окраине, в обход города. Так было немного ближе, и дорога ничуть не хуже, чем мостовая на улице Ленина, и все-таки я знал: мы нарочно объезжаем город. «Лежи, друг, лежи», – приговаривала Анна Егоровна. За последним домом она поехала напрямик, по едва просохшей строительной дороге, чтобы миновать пригородный участок шоссе. Потом сказала: «Садись». Я сел и посмотрел в заднее окно. Город был уже далеко. Окна домов не различались, крошечные дымки висели над красным кубиком молокозавода.
– В сумке еда, – сказала докторша, не оборачиваясь. – Поешь.
– Не хочется, спасибо.
– Откуси первый кусок – захочется.
Я послушался, но без толку. Еле прожевал бутерброд, закрыл сумку. И трясло здорово – она так гнала машину, что ветер грохотал по крыше.
– А гараж вы нарочно оставили открытым? – спросил я.
– А наплевать! Ты смотри, чтобы твой властер не шарахнул из-под сиденья.
– Нет, Сур его хорошо запаковал. Маленькую штуку тоже – в стальную коробочку.
– Чтобы не разговаривала? Догадлив твой Сур… Как его звать по-настоящему?
Я сказал.
– Армяне – хороший народ… Но подумай – никого не обгоняем, уже восемь километров проехали!
Я возразил, что обгоняли многих. Анна Егоровна объяснила, что все эти грузовики идут по окрестным деревням, а в райцентр или на железную дорогу никто не едет. Откуда она знает? Водительский глаз. Она тридцать лет ездит, с войны.
Так мы разговаривали, и вдруг она сказала:
– Ложись и закрой глаза. Дыши ртом, глаза не открывай. Приехали, кажется…
– Глаза для чего?
– Для больного вида.
«Уй-ди, ох, уй-ди…» – выговаривал гудок. Потом провизжали тормоза, и Анна Егоровна крикнула:
– Попутных не беру – инфекционный больной!
Ответил мужской голос:
– Проезд закрыт. На дороге авария.
– Я объеду. Ребенок в тяжелом состоянии.
– Проезд закрыт до семнадцати часов.
Вмешался второй мужской голос:
– Извините, доктор, – служба. Мы бы с милым сердцем пропустили, так начальство нас не помилует…
Первый голос:
– Что разговаривать, возвращайтесь! В Тугарине хорошая больница. Пока проговорите, мальчишка и помрет.
Анна Егоровна:
– Покажите ваше удостоверение, сержант. Я должна знать, на кого жаловаться в область.
Второй голос:
– Пожалуйста, пожалуйста! Мы бы с милым сердцем!
Новый мужской голос:
– Доктор, не подхватите до города? Они меня задержали, и мое моточудо испортилось от злости.
– Не могу, голубчик… – флегматично проговорил бас Анны Егоровны. – У меня больной. Жиклер продуйте… Сержант, гарантирую вам взыскание.
Кто-то отошел от нашего «москвича» – стало светлее. Тогда третий голос зашептал:
– Доктор, я знаю объезд через Березовое… В район требуется, хоть вешайся… Возьмите, я иммунный.
– А машину бросите?
– Жениться еду, не до машины. Отбуксируют эти же, я им трояк дам! – торопился голос.
– В детстве чем болели? – спросила Анна Егоровна.
Я чуть не прыснул.
– Свинкой, ветрянкой, этой… коклюшем…
– Договаривайтесь о машине, только быстро! – И после паузы: – Алеша, ты лежи. Если я чихну, начинай стонать… Давайте, давайте!
Передняя дверца хлопнула, солнце с моих ног перебралось на голову – мы ехали обратно.
– Что с мальчиком? – спросил новый попутчик.
– Свинка, – отрезала докторша.
– Ай-яй-яй… Очень плох?
Она промолчала. Потом спросила:
– Поворачивать на Березовое, говорите? Там бревно, шлагбаум.
– Объедем, ничего. Отличный грунт. Я на рыбалку там проезжал две тысячи раз. Или чуть поменьше.
– Резвитесь, жених?
– Мое дело жениховское, доктор. Почти молодожен.
– Значит, объезд через Березовое тоже запрещен? И там авария?
– Это почему? – спросил попутчик.
– Не знаю. Вы-то не сказали при милиции об этом варианте. В город просились…
Молчание. Я осторожно приоткрыл глаз и увидел, что попутчик внимательно смотрит на докторшу. У него был вздернутый нос и рыжие ресницы.
– Вот и бревно, – сказала она. – А вы для жениха не староваты, юноша?
Тогда он выпалил:
– Ох, доктор! В Тугарине творится неладное.
Машина остановилась. Нас обогнал грузовик. Анна Егоровна прищурилась на попутчика.
– У вас ангина, – сказала она. – Господи, где моя зажигалка?
– Доктор! – застонал попутчик. – Какая ангина?
– Покажите горло… Ну? – (Он испуганно открыл рот.) – Хорошо. Алеша, ты можешь сесть. Мы едем на Березовое. Что вы заметили неладного в городе?.. Осторожно, ухаб… И как ваше имя-отчество?
Понимаете, дядька тоже ехал в район, чтобы поднять тревогу. Он знал чепуху: что телефон междугородный не работает, автобусы отменены до семнадцати часов и что заводу тракторного оборудования запретили отправлять продукцию на железную дорогу – ближняя станция тоже в райцентре. Он говорил, путаясь от волнения:
– Я мальчуганом оставался в оккупации, под фрицами. Вы небось военврач. Майор медицинской службы? Ну, вы страха не знали…
– Как сказать…
– Извиняюсь, конечно, – поспешно сказал попутчик. – Вы того страха не знаете. Словно бы воздух провонял – отовсюду страшно. От приказов страшно, от всего… И сейчас завоняло. Кто же тут виноват? – Он испуганно смотрел на Анну Егоровну. – Авария – это действительно. Сорвало мост, конечно, столбы повалило… – Он вертелся на сиденье, глядя то на меня, то на докторшу. – И телефон порван. Доктор! – вскрикнул он. – Я вам говорю. Точно! Фактов нет, только воняет. Туда нельзя, сюда…
– Что же вы поехали без фактов?
– С испугу, – жалким голосом признался дядька. – Польза будет, и ноги унесу. Страшно. Меня в гестапо били.
– Вот как, – сказала докторша. – Однако же чутье вас не обмануло. Подчас и с испугу действуют правильно.
– Не обмануло? И факты есть? – вскинулся он. – То-то я смотрю – мальчик и не болен вовсе.
– А вы не смотрите, – сказала докторша.
Я не помню, как звали попутчика – то ли Николаем Ивановичем, то ли Иваном Николаевичем. Мы расстались очень скоро. В Березове, у брода.
Березовский деревянный мост сгорел незадолго перед нашим приездом – сваи еще дымились. Шипели уголья, падая в воду. Откос перед радиатором машины застилало дымом.
– Чистая работа, – сказала Анна Егоровна. – Парома здесь не держат?
Мальчишки завопили, набегая на машину:
– Тетенька, за старицей брод! Хороший, грузовики перебираются!
Один, маленький, прошепелявил:
– Овцы тоже перебираются.
Другой малыш развесил губы сковородником, заревел и припустил наутек – испугался белого халата. Попутчик сказал:
– Правильно, хороший брод! В малую воду тормоза будут сухие.
– Едем. – Она тронула машину в объезд старицы.
Я тоже знал эти места – чуть выше по реке водились крупные раки. До города отсюда не больше пяти километров, и с высокого старого берега можно было рассмотреть телескоп. Я с самого начала не хотел уезжать, и теперь, когда мы начали крутиться, не удаляясь от города, мне стало паршиво. Пускай теперь рыжий трус изображает больного! И я страшно обрадовался, когда Анна Егоровна спросила:
– Отправить тебя домой, Алексей?
Она курила и хмуро посматривала на темный склон противоположного берега. Лучшего места для засады нельзя придумать: мы внизу, освещены солнцем, – бей, как куропаток…
– Я постою тут, пока вы переезжаете, – сказал я. – Не заблужусь, отсюда телескоп виден.
– Виден, да по дороге все надежнее, – сказала она. – Возьми сверток с бутербродами, коробочку давай сюда.
Я отдал коробочку со «слизняком», взял ненужные бутерброды, открыл дверцу и зацепился ногой за футляр с бластером. «Зачем мне эти бутерброды?» – подумал я и покосился на Анну Егоровну. Она что-то регулировала на приборном щитке. Я зацепил футляр носком ботинка, выкинул в траву, вылез и захлопнул дверцу. Попутчик в подвернутых брюках уже шлепал по воде – он пойдет впереди машины.
– Счастливо, мой мальчик…
Серый «москвич» осторожно пополз в воду, заблестели мокрые колеса, а я стоял на берегу и смотрел, пока машина, забирая влево, не перевалила через гребень высокого берега. Мелькнул белый рукав, хлопнула дверца, и остался только запах бензина. Тогда я поднял футляр с бластером и напрямик, через холмы, побежал в город.
Черная «Волга»
Отличный, солнечный был день. Тихий, по-весеннему жаркий. Над березовыми перелесками кричали кукушки, в овраге пели зяблики. Штук двадцать, не меньше – столько зябликов сразу я сроду не слыхивал. Перелески светились насквозь: между березовыми стволами зеленя сверкали, как спинка зимородка. А я мчался, как мотоцикл, волоча бластер и пакет с бутербродами. Холм с телескопом служил мне ориентиром, я держал его справа, почти под прямым углом к своему направлению Понимаете, я мог выбрать дорогу намного короче, прямо к восточной части Тугарина, через совхозную усадьбу. Идти через усадьбу не хотелось, и я знал почему. В совхозном клубе, что в центре усадьбы, вчера выступал Федя-гитарист.
На бегу я думал о трусах. Рыжий попутчик – несомненный трус. У них всегда чутье на опасность, как у Кольки Берсенева из нашего класса. Едва запахнет дракой, он исчезает. Он как барометр. Если он исчез из компании, то наверняка жди неприятностей – подеремся, либо из кино выведут, либо затеем на овраге слалом и переломаем лыжи… Ладно. Трусы есть трусы. Этот, по крайней мере, побежал в верном направлении.
Я не задумывался, правильно ли было воровать бластер у Анны Егоровны. Гордясь своей храбростью, топал по тропинкам, надеясь сегодня же пустить бластер в дело, и неожиданно выскочил на шоссе рядом с памятным местом. Метрах в тридцати справа темнел въезд на ту самую проселочную дорогу, ведущую к поляне «посредника». Очень хотелось отдохнуть, но я побежал дальше – к городу, конечно инстинктивно держась боковой грунтовой тропки. Так же инстинктивно остановился за кустарником, когда услышал шум встречной машины. Фр-р-р! – черная «Волга» промчалась мимо. И как будто в ней я увидел Сура на заднем сиденье.
Сначала я решил, что обознался. Сурену Давидовичу чистая гибель в такую погоду вылезать из подвала. Он и домой ходит только по ночам, чтобы принять ванну. Из-за проклятой астмы он и в тире стал работать – в сыром подвале ему хорошо дышится. «Их болезнь – наше здоровье», – говорит он о подвале… Нет, в черной «Волге» Сура быть не могло…
Стоп! Киселев! Туда собирался Киселев! В подвале железная дверь, и на окнах решетки, но ведь Сур сам откроет дверь, не побоится! И я помчался за машиной, вылетел на холм. Так и есть… Пустое шоссе сверкало под солнцем – «Волга» свернула в лесопарк. Они приходили к Суру и увезли его на поляну «посредника» – машине другого пути не было. Или по шоссе прямо, или на ту дорогу, в лесопарк.
И я перепрыгнул через канаву и побежал обратно. И только теперь я догадался бросить докторские бутерброды.
Находка и пропажа
Лес был тих. Здесь, за дорогой, даже синицы молчали. Душный воздух пахнул пылью, которая уже успела лечь на землю после машины. Следы покрышек на мягкой дороге вились узорчатыми змеями. Метрах в ста пятидесяти от шоссе свернули влево. Я удивился: поляна «посредника» была справа. Но машина виляла между деревьями, держась уверенно одного направления. Иногда буксовала, продирая траву до земли… Хлоп! Из-под ног метнулся заяц! Это было здорово. Это было бы здорово, если бы заяц удирал от меня как полагается. А он, прежде чем скрыться за кустом, остановился и несколько секунд сидел и крутил левым глазом вниз-вверх – рассматривал меня, понимаете?
И тогда я увидел, что «Волга» шла по колее другой машины. Той же ширины колея, но колеса другого рисунка…
Я даже попятился и шепотом спросил у зайца: «А твое какое дело?» Получалось, что он показал мне вторые следы: длинные отпечатки его задних лап тянулись аккуратно по следам неизвестной машины.
Это было довольно далеко от дороги. Я стоял и смотрел на следы, когда зафыркал мотор. Я отошел, спрятался за елкой. Черная машина плыла между деревьями навстречу мне. Водитель сидел один и смотрел на дорогу, вытянув шею. Оказывается, обе машины останавливались совсем близко: вот два полукруга следов, где они разворачивались и поехали обратно. А кругом натоптано каблуками – много и разными. И людей не видно. Ни шагов, ни голосов – тихо. И птицы молчали, будто они рыбы, а не птицы.
Я поискал глазами: хоть заяц-то здесь?
Он был здесь. Сидел перед можжевеловым кустом, приподняв толстую морду над кучкой хвороста. Когда я топнул на него ботинком, заяц переложил уши и лениво отпрыгнул за куст. Я заставил себя не обращать на него внимания и принялся отыскивать следы Сурена Давидовича.
Прямо передо мной была прошлогодняя тропа к оврагу. Она тускло блестела под густым орешником – еще не просохла. Издали казалось, что после снега по ней не ходили. Я сунулся туда – на обочине следы… В десятке шагов дальше, прямо уже посреди тропы, след левого ботинка Сура. Тупоносый, с рифленой плоской подметкой, так называемая танкетка.
Я почему-то взвесил на руке бластер и двинулся к оврагу.
Теперь послушайте. Я шел по этой тропинке в сотый раз за последние два года и отлично знал, что она выводит к глубокому бочагу в ручье, что на дне оврага. Я ногами – не головой – знал, что от места, где развернулась «Волга», и до оврага метров пятьдесят. Первый поворот, налево, у сухой сосны, а спустя еще двадцать метров, где кончается орешник, второй поворот и сразу спуск в овраг. Так вот, я прошел первый поворот, не теряя следов Сура, но после второго поворота тропа исчезла. Вместе со следами она словно растворилась в земле, а впереди взамен обрыва оказался ровный, густой осинник.
Сначала я подумал, что проскочил второй поворот. Вернулся к сухой сосне… Опять то же самое! Миновав орешник, тропа исчезла вместе со следами. Ну ладно. Тропу весной могло смыть. Я двинулся напрямик через осинник и вышел к оврагу, но не к бочагу, а много левее. Странное дело… Я пошел вправо, держась над оврагом, и потерял его. Я даже взвыл – запутался, как последний городской пижон! А плутать-то негде, овраг все время был справа от меня. Естественно, я взял еще направо, чтобы вернуться к обрыву, и очутился знаете где? На том же месте, откуда начинал, – у поворота тропы. Совсем разозлившись, я продрался через кусты вниз по склону и пошел вдоль ручья, еле выдирая ноги из грязи. И через двадцать метров уперся в откос. Овраг, который должен был тянуться еще на километр, внезапно кончился. Чертыхаясь, едва не плача, я выбрался наверх и очутился опять у второго поворота тропы! Поодаль, у куста боярышника, сидел заяц – столбиком – и делал вид, что мои мучения его абсолютно не интересуют…
Я проголодался и устал. Из ботинок текла грязь. Футляр с бластером был весь заляпан. Я никак не мог взять в толк, что происходит, пока мне не пришла в голову одна мысль. Под крышкой футляра была подмотана бумага, а в кармане у меня была Степкина авторучка. Я достал то и другое и нарисовал план местности, как я помнил ее, до всех этих оползней. Вот он, этот план.


Маршрут I: я пошел от крестика, с тропы, прямо и должен был выйти к бочагу, а оказался – видите где? Далеко справа. Маршрут II: от крестика взял левей и оказался слева от бочага. Маршрут III: когда я шел низом, по ручью, натолкнулся на откос и вылез к крестику, хотя воображал, что лезу прямо, никуда не сворачивая. Понимаете? Большого куска оврага – вместе с песчаным бочагом, зарослями малинника, чертовыми пальцами на дне ручья, таволгой, птичьими гнездами, отличным лыжным спуском – не существовало. Часть оврага сгинула, и ничего не оставалось взамен. Как бы вам объяснить? Если вы возьмете простыню и в середине ножницами вырежете дырку, то куска материи не будет. Но останется дырка. Если бы овраг рухнул в одном месте, то оставалось бы что-то вроде дыры. А тут получалось, будто вокруг вырезанного места продернули нитку и затянули ее, так что совсем ничего не оставалось – ни вырезанной материи, ни дырки. Ошалеть можно! Мне казалось, что надо попробовать еще раз, и еще, и еще. Я весь изодрался о кусты и лез к несуществующему бочагу, как черепаха на стену ящика. А заяц мелькал то здесь, то там и нагло усаживался поодаль, когда у меня опускались руки.
Потом он показал мне конфету. Или принес – я так и не знаю до сих пор. Он перепрыгнул дорогу, вскинул морду – одно ухо торчком – и исчез, а в метре от конца тропы, под листом подорожника, блеснула на солнце конфетная бумажка. Та самая, с розовым котом в сапогах-недомерках.
Я поднял «кота». В нем было что-то завернуто – не конфета, другой формы… «Слизняк»! Говорящая зеленая штуковина!
Разворачивая ее и рассматривая, я машинально брел вперед. И, подняв глаза, увидел, что стою на пропавшем куске тропы, за вторым поворотом. Подо мною был спуск, истыканный каблуками, слева светился ободранный ствол сухого дерева, за которое все хватаются при подъеме, а внизу, на песке бочага, виднелась свежая тропинка…
Стоп, где же футляр с бластером? Я положил его на землю, когда поднимал «слизняк».
Оглянувшись, я увидел, что сзади нет орешника, из которого я сию секунду выбрался. Что тропа выходит из багульника, и он тянется кругом, и за оврагом тоже. Что нет тропы, нет следов и, конечно, нет чехла с бластером. Я попал внутрь «дыры». Ее края сомкнулись, будто невидимая рука аккуратно и неслышно затянула нитку.
Зона корабля
Честно говоря, мне хотелось удрать. Но я остался. Я не желал бегать кругами, как оса, закрытая в банке от варенья. О том, что говорящая штука служит пропуском и на вход и на выход, я просто не подумал, и вообще не мог же я бросить Сурена Давидовича!
Вот следы его ботинок – редкие и глубокие. Видимо, он сбежал с обрыва. Я, оскальзываясь каблуками, побрел по следам. На середине сухого русла, на мокром, темно-рыжем песке их можно было читать, как на бумаге. Следы танкеток Сурена Давидовича и рядом размашистый след узких, гладких подошв. Потом еще какие-то следы, очень большие и тупоносые.
Я опустился на палый ствол ивы. По моему колену суетливо пробежал рыжий паучок. Свои глаза он нес отдельно, в целом миллиметре впереди головы. Рядом со мной по откосу ходил круглый солнечный блик – передвигался в листья орешника над головой и опять возвращался к ногам. Я посмотрел вверх. Там не было солнца – странный зеленый туман с желтыми разводами.
Помню, я похлопал глазами, покрутил в пальцах «слизняк», лизнул его и сунул в рот. Я не знал, какое там твердое или мягкое нёбо, и прилепил штуку над серединой языка. Она прилипла и заговорила в тот момент, когда я понял, что круглый луч ищет меня, скрытого за откосом. Я не удивился. Чему уж тут удивляться…
Внутри головы звучал тонкий голос, знакомо растягивающий окончания слов: «Ты включен, назови свое имя». Я потрогал штуковину языком – она смолкла. Отпустил – снова: «Ты включен».
Штуковина пищала голосом Неллы из универмага – выкрутасным и глупо-кокетливым. Я пробормотал:
– Эй, Нелка, это ты? – (Знакомая все-таки!)
Голос в третий раз спросил о моем имени. По правилам их игры полагалось назвать имя. Ладно. Я наугад сказал: «Треугольник-одиннадцать». Голос отвяжется, и я встану. Я все равно поднимусь и отыщу Сура.
– Треугольник одиннадцатый, – кокетливо повторил голос и умолк.
Когда он говорил, во рту становилось щекотно. Я встал и шагнул. Луч качался на моей груди, как медаль. Странное сооружение поблескивало верхушкой, держа меня в луче. Оно стояло на дне оврага. Башня, похожая на огромную пробку от графина. Зеленого, тусклого, непрозрачного стекла. В высоту она была метров пять, с широкой плоской подошвой. Шар наверху – аспидно-черный, граненый, как наконечник бластера. Я стал пробираться по оврагу, держась как можно дальше от зеленой башни, и вдруг грани забрызгали огнями по ветвям и траве, по моему лицу. Я ослеп, споткнулся, упал на руки. Свет был страшной силы, почти обжигающий, но в моих глазах, под багровыми пятнами, осталось ощущение, будто я видел у подножия башни человеческую фигуру, полузакрытую ветвями. Не открывая глаз, я пополз через кусты. Если туда пошел Сур, я пойду тоже. Пойду. Пойду…
– Девятиугольник – зоне корабля, – заговорил Нелкин голос. – Позвольте глянуть на детеныша. Везде кругом спокойствие.
Несколько секунд молчания: Нелка выслушивала ответ.
Снова ее голос:
– Девятиугольник идет в зону.
Представляете, я еще удивился, что пришельцы возят с собой детенышей. И позволяют нашим – загипнотизированным, конечно, – смотреть на своих детенышей. Приподнявшись, я осторожно открыл глаза – шар не блестел. Листья рядом с ним были желтые и скрученные. И детеныша я не увидел, но человек, сидящий на плоской опоре корабля, поднял руку и крикнул:
– Алеша, перестань прятаться, иди сюда! Я тебя жду.
Я пошел как во сне, цепляя носками ботинок по песку, глядя, как Сурен Давидович сидит на этой штуковине в своей обычной, спокойной позе, и куртка на нем застегнута, как всегда, до горла, на лбу синие точки – следы пороха, а пальцы желтые от астматола. Я подошел вплотную. Толстый заяц подскакал и сел рядом с Суреном Давидовичем.
Часть 2
Полдень
Наводчики и «посредники»
Когда Сурен Давидович прогнал нас из подвала, Степка забрался на старую голубятню. Он был в отчаянии: Сурен Давидович остался в тире один – больной, задыхающийся, обожженный. Как он отобьется от Киселева с его бандитами? А Степка мог отстреливаться не хуже взрослого, он из пистолета выбивал на второй разряд. И его выставили!
Степан сидел в пыльном ящике голубятни и кусал ногти. Во дворе, на песчаной куче, играла мелкота. Потом прибежал Верка – только его здесь не хватало… Он удрал от бабушки, из-за стола. Рот весь в яичнице. Степке пришлось посвистеть, и Верка, очень довольный, тоже влез на голубятню. Приближался полдень, ленивый ветер гнал пыль на окна подвала. Там Сур ждал врагов, и под третьим окном от угла лежал на узкой койке Павел Остапович. Глядя на эти мутные, покрытые тусклым слоем пыли, радужные от старости стекла, Степан понял: наступает его главный полдень, о котором говорилось в любимых стихах Сура: «Неправда, будто бы он прожит – наш главный полдень на земле!..»
– Ты на кота похож, – вдруг фыркнул Верка.
– Молчи, несмышленыш! – сказал Степан.
– А дядю Павла уже закопали?
Степка дал ему по загривку.
И тогда в подворотне простучали шаги. Весь в черном, подтянутый, спокойный, Киселев спустился к дверям подвала – ждал, пока откроют. Он даже не оглядывался – стоял и смотрел на дверь. Потом немного наклонился и заговорил в щель у косяка. «Бу-бу-бу…» – донеслось до голубятни. Поговорив, он вынул из кармана плоскую зеленую коробку и приложил к замочной скважине. К ручке двери гитарист не прикасался, ее повернули изнутри: он толкнул дверь коленкой и исчез в темноте коридора. Стрельбы, шума – ничего такого не было. Вошел как к себе домой.
Верка захныкал:
– Я тоже хочу к дяде Сурену!.. – Степка пригрозил, что отведет его домой, к бабке.
Это было в двенадцать часов. Тетка с балкона третьего этажа кричала на весь двор: «Леня, Ле-оня, ступай полдникать!» По ней можно часы проверять. Степка раздраженно обернулся на крик. Он знал, что Сурен Давидович не даст гитаристу выстрелить. Даже кашель не помешает Суру выстрелить первым, его знать надо… Но Сур пока не стрелял. А Киселев… Бластер бьет бесшумно. В прямом солнечном свете да еще сквозь стекла вспышки не увидишь…
«Дьявольщина! Что же там происходит? Сур не мог опоздать с выстрелом, – думал Степка. – Он держит Киселева под прицелом, и я как раз нужен – связать или что. А дверь в подвал не заперта. Этот гад не догадался захлопнуть замок».
– А ну вниз, Валерик!
Они слезли. Верке было велено посидеть с малышами – он захныкал. Степка погрозил ему кулаком, проскользнул в прохладный, полутемный коридор и сразу услышал из-за перегородки громкий рычащий голос Киселева:
– …Во-пи-ющая! Отдал ключи и оружие мальчишке – невероятная глупость!
Сурен Давидович спокойно отвечал:
– Угол третий, не увлекайся. Ключи и оружие отдал Габриэлян, а не я.
Дьявольщина! «Габриэлян, а не я»! А он – кто?
Вмешался слабый голос:
– Братья, так ли необходимы эти трещотки? В милиции целый арсенал. И своего оружия хватает… как ты его называешь?
– Бластеры, – сказал Сур. – Мальчики так называют.
– «Мальчики»! – рявкнул Киселев. – Немедленно, немедленно изолировать этих мальчиков! Пятиугольник, ты связался с постом?
– Дорожный пост не отзывается, – доложил слабый голос. – Контроль показывает помехи от автомобильных двигателей. Разъездились…
– Докторша гоняет лихо, – пробормотал Киселев. – Дадим Расчетчику запрос на блюдце. Ты еще не видишь, Пятиугольник?
– Пока еще слепой.
– Ну подождем. Дай запрос на блюдце, – сказал Киселев. – Квадрат сто три! Сейчас же отыщи мальчишку с ключами.
Голос Сурена Давидовича ответил:
– Есть привести мальчишку…
Скрипнул отодвигаемый табурет.
– Так или иначе, его необходимо… – заговорил Киселев, но Степка больше не слушал. Вылетел наружу, подхватил Верку и потащил его через улицу, за киоск «Союзпечати». Теперь их сам Шерлок Холмс не увидел бы, а они сквозь стекла могли смотреть во все стороны.
– Валерик, срочный приказ! – выпалил Степка. – Дуй к Малгосе, выпроси ее платье в горошек, синее, скажи – мне нужно. Приказ! И ни слова никому!
Верка так и вытаращился. Степка сказал, чтобы платье завернули получше, завязали веревочкой. Если Малгоси нет дома, пусть Верка ждет ее. Платье притащить на голубятню. И никому ни под каким видом пусть не говорит, что в свертке и где Степан. Даже дяде Суру.
Верка пропищал: «Есть!» – и убежал. А Сурен Давидович вышел из подвала и скрылся в глубине двора. Постоял чуть-чуть, поправил куртку и ушел.
Вот дьявольщина, он должен бояться Сура! Проклятые гады! Они добрались до Сура, понимаете? Этого нельзя объяснить. Вы не знаете, как мы любили Сура. Теперь Степка за ним следил, а наш Сурен Давидович дружелюбно разговаривал с врагами и сам стал одним из них под кличкой Квадрат – сто три.
– Ну держись!.. – пробормотал Степан. Перемахнул через улицу. На бегу бросил связку ключей сквозь решетку в колодец перед заложенным окном подвала. Выглянул из-за трубы и увидел Сурена Давидовича.
«А, идешь к голубятне… Знаешь, где искать…» Вот он скрылся за нижней, дощатой частью голубятни и позвал оттуда: «Степик!»
Боком, кося глазами то на ноги Сура, то в приоткрытую дверь подвала, Степан скользнул в коридор. При этом со злорадством подумал: «Велел наблюдать – пожалуйста…»
В коридоре стояла огромная, коричневого дерева вешалка. На ней круглый год висел рыбацкий тулуп Сурена Давидовича, тоже огромный, до пят.
«Получай свой главный полдень», – подумал Степан, забираясь под тулуп. В кладовой молчали. Сколько времени Верка будет бегать за платьем? Если Малгося пришла из школы и если сразу даст платье – минут двадцать. Пока прошло минут пять. Сур, наверно, обходит подъезды. Только бы Верка не нарвался на него.
Малгося Будзинская – девочка из нашего класса. Она полька, ее зовут по-настоящему Малгожата. Штуку с переодеванием они со Степаном уже проделали однажды, под Новый год, – поменялись одеждой, и никто их не узнавал на маскараде.
В кладовой молчали. Степка, сидя под тулупом, томился. Решил посчитать, сколько раз за сегодня пришлось прятаться. Раз десять или одиннадцать – сплошные пряталки. Наконец заговорили в кладовой:
– Блюдце не посылают, – проговорил Рубченко-Пятиугольник. – Рискованно. Над нами проходит спутник-фотограф.
– Будьте счастливы, перестраховщики, – сердито отозвался Киселев.
Рубченко засмеялся:
– Э-хе-хе…
Степка слышал, как он повернулся на кровати и как заскрипел табурет-развалюха под Киселевым.
– А ты не гогочи, – тихо проговорил Киселев. – Забываешься…
– Виноват, – сказал Рубченко. – Виноват. Капитану Рубченко не повезло, а монтеру Киселеву пофартило.
– Ты о чем это?
– Да так…
– О чем, спрашиваю?!
– Один стал Углом, а другой – Пятиугольником, – пробормотал Рубченко.
– Потому и сидишь в низшем разряде, – наставительно сказал Киселев, – что путаешь себя, Десантника, с телом. Это надо изживать, Пятиугольник. Ты не отключился от Расчетчика?
– Молчит.
Киселев выругался. Рубченко заговорил приниженно:
– Я, конечно, Пятиугольник… всего лишь.
– Ну-ну?
– Телу моему, капитану милиции, полагался бы Десантник разрядом повыше…
– Возможно. У него должны быть ценные знания. Говори.
Рубченко откашлялся. Было слышно, что он кашляет осторожно – наверно, рана еще болела.
– Так я что говорю… Старуха и мальчишка могут проскочить в район. Так? Неприятный факт, я согласен. Но треба еще посмотреть, опасный ли этот факт. Пока районное начальство раскумекает, пока с командованием округа свяжется, а генерал запросит Москву – о-го-го! – минимально шесть часов, пока двинут подразделения. Минимально! Так еще не двинут, еще не поверят, уполномоченного пошлют удостовериться, а мы его…
– Мы-то его используем, – сказал Киселев.
– Во! А он в округ и отрапортует: сумасшедшая старуха, провокационные слухи и тэ дэ.
– Здесь тебе виднее. Ты же милицейский, «мусор»…
– Правильно, правильно! – льстиво подхватил Рубченко. – А за «мусора» получите пятнадцать суточек, молодой человек!
Степка засунул кулак в рот и укусил. Потом еще раз. Он уже понимал, что Павел Остапович не всегда был таким, что его только нынешним утром превратили в Пятиугольника, и сначала Степка почувствовал облегчение, потому что самое страшное было думать: они всю жизнь притворялись. И даже Сурен Давидович.
Но только сначала было облегчение. Теперь Степка кусал кулак, пока кровь не брызнула на губы, и всем телом чувствовал, какой он маленький, слабый, и сидит, как крыса, в шкафу, провонявшем овчиной.
– …Пятиугольник – Пятиугольник и есть… – заговорил Киселев. – Округ, подразделения… В этом ли дело? Информация всегда просачивается, друг милый. На то она и информация… – Киселев, похоже, думал вслух, а не говорил с капитаном. – Загвоздочка-то в ином, в ином… Расчетчик не помнит ни одной планеты, сохранившей ядерное оружие. Мерзкое оружие. Стоит лишь дикарям его выдумать, как они пускают его в ход и уничтожают весь материал. Кошмарное дело.
– Ты видел это?
– Да. Много десантов назад. Пустая была планета.
– Сколько материала гибнет! – сказал Рубченко и вдруг прохрипел: – Х-хосподи! Так здесь ядерного оружия навалом! Как они выжили, Угол третий?
– Не успели передраться, – равнодушно сказал Киселев. – Сейчас это не важно. Ты радиус действия водородной бомбы знаешь?
– Откуда мне знать? Говорили, правда… на лекции…
– Ну-ну?
– Забыл. Склероз одолевает.
– Отвратительная планета, – сказал Киселев. – Никто ничего толком не знает. Бомбы, ракеты, дети… Мерзость. А ты говоришь – уполномоченный. Он больше нужен нам, чем им: хоть радиус действия узнаем.
– Не посмеют они бросить, ведь на своих!
– Могут и посметь.
Они замолчали. Стукнула дверь, быстро прошел Сурен Давидович. Степка, как ни был потрясен, удивился: Сур совершенно тихо дышал, без хрипа и свиста. Где же его астма?
– Как сквозь землю провалился, – сказал Сур – Квадрат – сто три. – Объявляю его приметы.
– Объявил уже, – прошелестел Рубченко. – Приметы его известные…
– Почему он скрывается от тебя? – спросил гитарист.
– Умен и подозрителен, как бес. Прирожденный разведчик.
Степан все-таки покраснел от удовольствия. Киселев выругался, сказал:
– Не будем терять время, Десантники. Квадрат – сто три, корабль не охраняется, а обстановка складывается сложная. Справишься? Там еще Девятиугольник. Предупреждаю: лучеметами не пользоваться!
– Есть, – сказал Сур. – Пятиугольник, машину!
– Вызываю.
– Машин хватает? – спросил голосом Сура Квадрат – сто три.
Киселев ответил:
– Штук тридцать. Пока хватает.
– Я вижу, вы времени не теряли в самом деле.
Они замолчали. Наверно, Квадрат – сто три смотрел в окно – голос Сура проговорил:
– Какой сильный ветер… Пыль.
– Не теряли… – подтвердил Киселев. – Айн момент! Квадрат, ведь ты был в «малом посреднике»!
– Конечно. Ты меня и выпустил.
– Ты же не в курсе насчет детей. Сюрпризец. На этой планете детеныши… – (В это время Рубченко кашлянул, и Степка не расслышал последнего слова.)
Квадрат – сто три прохрипел:
– Что-о-о?
А Угол окрысился:
– То, что я говорю! И нечего чтокать! До шестнадцати лет примерно – сейчас уточняют.
Степка снова прихватил зубами кулак. Говорят: «детеныши» и что-то скверное «уточняют», и Федя-гитарист кричит на Сура, а тот своим привычным, грустным голосом говорит:
– Какая неожиданность! До шестнадцати лет – третья часть всего населения. Третья часть, скажи! А до сигнала наводки еще семь часов, ах как нехорошо!.. Нужно очень охранять наводчика.
Киселев промолчал, и, видимо ободренный этим, Рубченко поддержал Сура:
– Проклятая работа! Знаешь, сколько Десантников на телескопе? Не берем своего наводчика…
– Мол-чать! – взорвался Киселев. – Вспомни о распылителе, Пятиугольник-двести! А ну двигай в город и действуй по расписанию… Найдешь мальчишку – обезвредь его. Ступай! Эскадра ждет на орбите, а каждый Пятиугольник рассуждает…
Крыса опять зашевелилась под вешалкой. Скрипнула дверь кладовой, – тяжело ступая, прошел Рубченко. Бинтов на его голове не было.
Почти тотчас вышли и Сур с Киселевым. Но прежде они поговорили о том, что сигнал будет послан в двадцать часов плюс-минус пять минут, а до тех пор надо держаться, хоть тресни. Проходя по коридору, Сур спросил:
– Следовательно, высшие разряды сосредоточены при телескопе?
– Пока штаб весь в разгоне.
Они захлопнули дверь тира снаружи.
В коридоре стало совсем темно. Аккуратный заведующий тиром не забыл выключить электричество в кладовке. Степка, чтобы утешиться, пробормотал: «Вы – с носом, а я – с оружием…» Пробрался в кладовую и уже протянул руку к сейфу…
Дьявольщина! Ключи-то валялись на противоположной стороне дома, в колодце перед заложенным окном стрелкового зала! Он рванулся бежать за ключами. Остановился. Они оповестили всех своих через говорящие штуковины. Сколько их – неизвестно. Каждый может схватить за шиворот. Даже Верка ненадежен: повстречался ему такой тип – и готово. Верка, Верка… Что-то там у них еще с детьми. Проверяют… Степан присел за стол, чтобы подумать. На полу кладовой валялись бинты, вата вперемешку с бетонным шлаком из стены. Сур захлопнул наружную дверь. Значит, возвращаться не собирается. Значит, можно отсидеться здесь, пока все не кончится.
Есть хлеб, сахар, коробка яиц. Вода в кране. Ночью выберется, добудет ключи – и он вооружен, как в крепости. Начнут ломиться – будет стрелять сквозь дверь. Есть газовая плитка и вермишель. И книги.
Он видел в окошко голубятню – ярко-зеленые столбы, сетку. Представил себе, как он будет сидеть, словно крыса под вешалкой, а Верка будет ждать в голубятне, пока эти не найдут. Малыш сейчас должен явиться.
Минут пять Степка просидел, глядя в окно. Его мысли колотились, словно о каменную стену, о «малый посредник». Вот, значит, как они орудуют? Этот зеленый ящичек, который Киселев приложил к двери подвала, вот что привез в рюкзаке сержант – «малые посредники». Они и внушают людям насчет «Квадратов» и «Углов» и заставляют действовать заодно с пришельцами. Степка первый раз твердо произнес про себя это слово. Да, пришельцы, и они хотят загипнотизировать всех людей! Не убивать, а покорить гипнозом. Это гнусно. Однако еще не особенно страшно, будь у них только один «посредник» – гипнотизер. Много народу с ним не обработаешь. Но если каждый из загипнотизированных гуляет с такой штукой в кармане? Тогда им целая армия не страшна. Что же делать? Дьявольщина! О маленьких «посредниках» Алешка не знал, уезжая…
Солнце обошло дом и светило в пыльные стекла, пришлось влезть на кровать ногами, чтобы убедиться: это Валерик. Он бежал с коричневым маленьким чемоданчиком, ноги в коротких штанишках так и мелькали. Степка пожал плечами, вздохнул и пошел наружу. Огляделся, рывком вскочил на голубятню.
Кое-как он уговорил Верку пойти домой и там ждать следующего приказа. Оставшись один, натянул платье, спрятал брюки в чемоданчик и слез с голубятни. Ужасно неловко было в платье. Малгося – умница, догадалась прислать и платочек из такой же, как платье, материи в беленький горох. Они недавно прочли про Гека Финна, как он переодевался под девчонку. Степан твердо запомнил: нельзя совать руки в карманы, а когда тебе что-нибудь бросят на колени, надо их не сдвинуть, а раздвинуть, чтобы поймать. Так там написано.
Первым долгом он выудил из ямы ключи – в юбке лазить было страсть как неудобно. Вернулся в тир, перетащил все винтовки из кладовой в стрелковый зал и запрятал под мешками с песком. Потом взял в чемоданчик два боевых пистолета, две коробки патронов, обоймы. Запер сейф, кладовую, положил ключи тоже в Малгосин чемодан и ушел.

Куда броситься?
Степан хотел прорваться в район или в воинскую часть, что стоит недалеко от шоссе. К двум часам он пришел на автобусную станцию. Он ведь не знал, что автобусные рейсы отменены, что в восьми километрах от города стоит застава и никого не пропускает дальше. Все это ему сказали уже на станции. Там шумели возбужденные люди, громко рыдала женщина в черном платье. При Степке вернулся грузовик, набитый людьми, они с криками посыпались наружу: «Вернули! Милиция не пропускает! Мост обвалился!» Кассирша, стоя на ступеньках автостанции, успокаивала народ. Один парень спросил Степана, принимая его за девочку:
– Далеко собралась?
– В район, дяденька.
Парень кивнул.
– В гости?
Степка не отпирался – в гости.
Парень качался с ноги на ногу, руки засунул в карманы и злобно курил, не сводя глаз с кассирши. Он был длинный, с угольным чубом. Рот у него был приметный – изогнутый, как лунный серп, так что получалась улыбка на бледном, злом лице.
– Как тебя звать?
– Малгося, – ляпнул Степка, не подумав, и стал пятиться, потому что парень опустил глаза и пробормотал:
– Гляди, как выросла. Не узнаешь… – Он выплюнул окурок. – Шла бы домой.
Он повернулся широкой спиной и ввинтился в толпу. Через секунду его антрацитовая голова блестела уже далеко в стороне – он сел на скамейку посреди сквера и закурил.
Степан стал пробираться к нему, потому что парень внушал доверие. И был не из тех. Как он это узнал? Очень просто. Они с Малгосей совершенно не похожи. Она смуглая, чернобровая, а Степка – белобрысый и веснушчатый. Человек из тех, знающий Малгосю, обязательно бы заподозрил неладное, ведь Степкины приметы передал Рубченко-«Десантник».
Но чубатый оказался непоседой. Вскочил, опять выплюнул окурок, протиснулся к кассирше и закричал на нее:
– Когда переправу наведут, говорите точно! Когда? Саперы вызваны?
– Я человек маленький! – верещала кассирша. – Я саперами не командую!
– А Березовое? – гаркнул чубатый.
– Грязь там, грязь! – надсаживалась кассирша. – Грязь, машины вязнут!
– Па-анятно, – сказал парень и снова метнулся в толпу.
Степан приподнялся на носках и увидел рядом с его шевелюрой милицейскую фуражку. Парень энергично наседал на милиционера. Их сразу обступила куча народу. Степан влез на скамейку. Дьявольщина! Рубченко успел переодеться в форму. Чубатый говорил с воскресшим капитаном!
Рубченко взял парня под правый локоть. Со стороны это выглядело совсем невинно: обходительный офицер милиции объясняет положение взволнованному горожанину. Дела, видимо, печальные – тот свободной рукой схватился за сердце…
Он еще не опустил руку, а Степки уже не было поблизости, вот как. Теперь дело времени – рано или поздно он вспомнит про ложную Малгосю…
Он забился в щель между палаткой «Овощной базар» и пустыми ящиками. Часы на автостанции показывали четверть третьего. Он думал так, что волосы шевелились. До неведомого «сигнала» оставалось меньше шести часов. Если бы Степан каким-то чудом и пробрался в район, то за час до сигнала, ну, за полтора. Это первое. Второе: Алешка с доктором могли и прорваться. Они на машине, да еще с бластером. И третье: он, Степка Сизов, рванул на автостанцию из трусости, из чистой трусости. Испугался этих, решивших с ним расправиться.
Когда Степка начинал сомневаться в своей храбрости, ему удержу не было. Теперь он знал, что не уедет, даже если за ним пришлют персональный самолет. У него есть оружие. Он проник в их планы. Он надежно замаскирован, и плевать ему, что он один и никому не может довериться!
– Плевать! – пробормотал Степка. – Да им на меня покрепче наплевать. Эх, дьявольщина! С эскадрой-то на орбите…
Та-тара-та… – пропел автомобильный гудок. Сиплый голос прокричал:
– На Синий Камень везу и к телескопу! Бесплатно!
К телескопу? Степка промчался через сквер, мимо ребят с прыгалками и влез в грузовик – тот самый, который при нем вернулся на автостанцию. Засвистел ветер, замелькали один за другим: молокозавод, второй микрорайон, школа, универмаг, почта, синяя вывеска милиции, дом с тиром. Степан сидел, прижимая к груди чемоданчик. Он все-таки здорово запутался, и простое решение, которое ходило совсем рядом, ускользало от него, как упавший в воду кусок мыла ускользает от руки.
Та-ра-та… – снова пропел гудок, и Степка схватил это решение. Сигнал! Сигнал в двадцать часов – наводчик – эскадра!
Она ждет на какой-то орбите – эскадра; пришельцы, там, а здесь – не настоящие пришельцы. Они должны подготовить плацдарм и в двадцать часов послать сигнал с «наводчика». Что такое «наводчик»? Они сами сказали, что своего «наводчика» у них нет. Телескоп используют как «наводчик». Ведь наш радиотелескоп не простой, он приемно-передающий, нам рассказывали на экскурсии. Он может принимать радиоизлучение из космоса и может управлять полетом космических кораблей. Наводить их на цель. Наводчик, понимаете? Загипнотизированные работают как передовой десант и в двадцать часов пошлют настоящим пришельцам сигнал: плацдарм захвачен. По лучу нашего радиотелескопа ложные пришельцы сумеют направить хоть тысячу кораблей, и они будут садиться вокруг нашего городка совершенно спокойно! У нас даже телефона теперь нет, словно в каменном веке! Корабли будут садиться, а кругом ничего не узнают.
В одиннадцать тридцать самолет приземлился в Н.
«Эти прямо дрожали, когда говорили о телескопе, – думал Степан. – Когда Пятиугольник сказал: „Не берем своего наводчика“, гитарист так и рявкнул… Они и Тугарино выбрали из-за телескопа».
…Добродушная тетка с цыплятами, бунтующими в корзине, наклонилась к Степану и спросила:
– Девочка, ты тифом болела? – Он промолчал, она громко заохала: – Да я бы такую мать послала рыбу чистить, а не дитев воспитывать!..
Кто-то засмеялся и спросил, почему рыбу чистить, а тетка кудахтала, что девчушечка стриженая, бледная и бормочет невпопад, а рыбу чистить – не детей воспитывать. Оказывается, Малгосин платочек валялся на полу, и тетка с цыплятами завязала его на Степке «по-модному», под подбородком, – едва не задушила.
– Вертолет, вертолет! – крикнул кто-то.
Правда! С юга, от района, тарахтела зеленая стрекоза, и Степка едва не вывалился из грузовика, который замедлил ход, чтобы водитель и все пассажиры могли полюбоваться.
У-ру-ру! Вертолет, военный! Значит, добрались доктор с Алехой и будет теперь порядок!
Он забыл, что через Березовое они едва-едва спустя полчаса могли прибыть в райцентр, и орал: «У-ру-ру!» – пока вертолет садился на совхозный выгон, раздувая пучки прошлогодней вики. Только он сел, из ближнего перелеска вывернулся горсоветовский газик и подкатил вплотную к вертолету, под медленно вращающийся винт. Было видно, как трепещет брезентовая крыша газика, – Степкин грузовик проезжал совсем близко от места посадки.
Из пузатой кабины выбрались двое – военный и гражданский. Двое местных встречали их в промежутке между машинами. Степка не рассмотрел встречающих – мешал кузов автомобиля.
Приезжих он видел хорошо: майор, затянутый «в рюмку», с крупным, красивым лицом, а гражданский – невысокий, с приметной блестящей сединой, в приметном темно-сером костюме и с начальственной постановкой головы.
Все налюбовались встречей, грузовик загудел, и в пятидесятый раз за этот нескончаемый день Степан увидел проклятый жест – двумя руками за сердце: два человека, четыре руки…
Он забился в свой угол. Два человека, еще два. Вдруг стало безнадежно-отчаянно. Так ловко, так спокойно это проделывалось. Они брали нас без выстрела. Команда вертолета наверняка ничего не заметила: доставили пассажиров, куда было приказано, и – тр-р! – затарахтели обратно. Те могли и вертолет захватить, но почему-то не пожелали. Помиловали. Из всех зрителей это понимал один лишь мальчишка четырнадцати лет. Он ехал к телескопу, и на коленях у него стоял чемоданчик с двумя пистолетами и сотней патронов к ним. Все. Больше ничего не было.
«Входи!»
– …А какое большое удовольствие было выпить рюмашечку и капусткою кочанной закусить!..
От Синего Камня грузовик шел пустой. Степку развлекал последний попутчик – маленький голубоглазый старик, пряменький, с высоким выпуклым лобиком и смешным ртом. Нижняя губа – сковородником, как у Валерки, когда он собирается взвыть белугой. Степка не знал его, потому что старичок был деревенский и прямо из деревни пришел и нанялся охранником на телескоп. По дороге от Синего Камня он рассказал, какой он раньше, в деревне, был здоровый и как его две войны не пробрали, а сидячая работа пришибла так, что он четыре недели пролежал в районной больнице. Он от хохота наливался кровью, вспоминая, как ему «питание непосресьвенно к койке подвозили, на резиновом ходу». И запретили ему пить и пшеничное вино, и легкое вино, и даже пиво…
Так он болтал, тараща озорные глаза, а Степка думал о своем и, казалось бы, совершенно его не слушал. Когда же старичок спросил, зачем «мадемазель» едет к телескопу, Степка вдруг брякнул:
– Посылку везу, дедушка.
– Больно деловая, – отметил старичок. – Для кого передача-то?
– Для Портнова Вячеслава Борисовича, – снова брякнул Степка.
– Зна-атный человек! – восхитился попутчик, но в его подвижном личике промелькнуло что-то ироническое. – Зна-атный… Непьющий!
Видимо, ирония и относилась к последней характеристике Вячеслава Борисовича. Дед не мог взять в толк, почему здоровый, молодой и «знатный» человек по своей воле отказывался и от пшеничного вина, и от легкого вина, и даже, как говорили, от пива.
– А что в посылке содержится?
– Не знаю, – сказал Степка. – Мое дело передать.
Он рассчитывал, что дед, как охранник, проведет его к Портнову. Старичок был, несомненно, не из тех – смеялся весело, тонко, заливисто и очень смешно распахивал большой рот с крепкими черными зубами. Те смеялись грубо, коротко. Как лаяли.
– Передашь, передашь, вот сейчас и передашь, – болтал попутчик. – Считай, приехали… Постовой позвонит, Портнов подошлет на проходную Зойку-секретаршу, получишь шоколадку – и лататы… Михалыч! – завопил он прямо из кузова охраннику, стоящему у ворот. – Михалыч, тута мадемазель с посылкой к Портнову.
Степка смотрел на носки своих ботинок. Вляпался! Ясное дело, он не собирался отдавать чемодан с оружием одному из тех. Он хотел под видом посыльной пробраться к Портнову, а еще лучше – к профессору Быстрову, директору. А теперь что? Говорить, что пошутил, то есть она пошутила, и никакой посылки нету? Или требовать, чтобы его самого провели к Портнову?
Он сидел в машине, пока водитель его не шуганул. Соскочил. Пистолеты брякнули в чемодане. Дед-попутчик суетливо отряхивался. Охранник от ворот пробасил:
– Я-то думал, ты с внучкой приехал. Здоров?
– Э-э! Была у собаки хата… – затарахтел старичок.
– Завелся, – сказал охранник. – Ступай в дежурку, Прокофьев… Устав тебе прочтут… новый. Ха-ха…
Степка, наверно, побелел: он-то знал, какой «устав» прочтут веселому старичку в дежурке. Охранник несколько секунд смотрел на него с мрачным интересом.
– Чего привезла?
Степка промолчал, выгадывая время.
– А ну покажи. – Охранник протянул руку за чемоданом.
Степка отошел на два шага.
Охранник ухмыльнулся и, наклонив голову, стал смотреть на девчонку. Степка решительно выдержал его взгляд. Догони попробуй… Михалыч пожал плечом, сплюнул и показал на ворота:
– Беги вон налево, в лабораторный корпус, по лестнице на второй этаж и налево до конца.
Степка пошел. В ворота и налево по бетонной чистой дорожке, по расплывчатым полосам тени, падающим от стальных ферм телескопа. Он шел в проклятой юбке, и нельзя было сунуть руки в карманы, и сзади, от ворот, на него смотрел мрачный Михалыч. И невозможно было знать, что ждет впереди. Совершенно свободно неведомое нечто, умеющее гипнотизировать людей за долю секунды, владеющее бластерами, зелеными радиостанциями-«слизняками» и прочей дьявольщиной, – совершенно свободно, думал Степка, оно могло проследить за каждым его шагом и узнать, что он везет в чемодане, и нарочно приказать пропустить его.
Вот корпус. Двух шагов хватало как раз от одной теневой полосы до следующей. Вот корпус и дверь. «Входи! Сколько времени ты мечтал о пистолете в правой руке и пистолете в левой руке – входи! Ты умеешь стрелять с левой, стрелять быстро и попадать. Охота тебе стрелять, Степан? Не сворачивай на крыльцо, иди прямо, вокруг холма и к забору… Тебе же совсем неохота стрелять…»
Он вошел. За стеклянной дверью мягкий пластмассовый ковер намертво глушил шаги. По лестнице, как река, стекала мягкая дорожка. Степка поднимался с усилием, будто плыл против течения. Корпус был тих и безлюден, тишина жужжала в ушах. Пустой коридор смотрел на Степана блестящими глазами ламп. Редкие двери были толсто обиты кремовым пластиком.
Дощечки висели наклонно на выпуклой обивке: Степке отсвечивало, ростом он был мал. Приподнимался на цыпочки, чтобы прочесть: «Липилиень Р. А.», потом «Кротова З. Б.» и вот «Портнов В. Б.».
Степан оглянулся. Показалось, что невидимые пришельцы-гипнотизеры висят над дверями, как воздушные шары, и смотрят невидимыми глазами. И он, спасаясь от невидимых глаз, дернул дверь и очутился в темном, узком тамбуре. Набрав полную грудь воздуха, толкнул вторую дверь и очутился в кабинете, напротив письменного стола.
«Вы думаете, что вас нельзя убить»
– Здравствуй, здравствуй! – Портнов улыбался и кивал, выглядывая из-за настольной лампы. – Ты ко мне, девочка?
Ослепительное солнце било в стеклянную стену кабинета. Степка прижмурил глаза.
– Ты ко мне? – повторил Портнов.
Он, приподнявшись, посмотрел на чемодан.
Степка кивнул: у него перехватило голос.
– Ну, рассказывай…
Степка быстро присел на стул справа от двери, вздернул чемодан на колени, приоткрыл. Портнов, улыбаясь, поставил ребром на стол плоскую зеленую коробку размером с папиросный коробок. Такую же коробку гитарист приносил к дверям тира. Степка узнал ее, но уже некогда было пугаться. Он придержал крышку чемодана левой рукой, правой нащупал рукоятку «макарова», выхватил его и предупредил:
– Спуск со «шнеллером», стреляю без предупреждения… Руки!
Руки инженера безжизненно лежали на столе. Серые, безжизненные губы проговорили:
– Пистолет – не игрушка для девочек. Дай сюда.
– Ну уж нет… Эту штуковину оставьте в покое!
Рука отодвинулась от зеленой коробки. Инженер глубоко вздохнул, щеки как будто порозовели.
– Играешь в разведчиков, дитя века? Чего ты хочешь, собственно?
– Погодите, – сказал Степка. – Я вам сначала скажу вот что. И не забывайте о «шнеллере». – (Тот кивнул осторожно.) – Я знаю, что вы думаете, будто вас нельзя убить. Вы оживете, да?
– Ты сошла с ума, – прошептал инженер. – Ты что-то путаешь.
– Ну уж нет. Это вы не понимаете, что на таком расстоянии вам разнесет голову в клочья…
Инженер опять кивнул и прищурился. Степка подумал, что зря он выкладывает про оживание.
– Предположим, я это понимаю, – проговорил Вячеслав Борисович. – Что дальше? Откуда ты взяла, что меня нельзя убить?
– Это вам все равно. Вы должны вывести из строя телескоп.
– Зачем?
– Вы сами знаете.
Инженер ухмыльнулся:
– Можно почесать затылок? Нельзя… Ну, считай, я почесал. Как же я выведу из строя телескоп, по-твоему?
– А мне плевать как.
– Рассуди сама, дитя века. Предположим, я согласился и пошел в аппаратную с дубиной – ломать и крушить. Ведь ты пойдешь со мною, со своим «шнеллером», иначе я просто запру тебя снаружи. Так?
Степка молчал.
– Так. А при входе в аппаратную и еще кое-где стоит вооруженная охрана. Ей покажется немного странным наше поведение. Здесь не принято водить начальство под дулом пистолета. Да еще со «шнеллером». – Отдай-ка пистолет и убирайся подобру-поздорову…
«Взрослые нас ни в грош не ставят, – думал Степка. – Этот даже под гипнозом не поумнел. Не верит, что девчонка сможет в него пальнуть. А в самом деле, как он испортит телескоп? Это же не просто так, не проволочку сунуть в розетку».
– А мне плевать, – сказал он вслух. – Вы инженер. Вот и думайте. Я посчитаю до десяти, потом всажу всю обойму вам в голову. Вот и думайте. Раз…
Он быстро нагнулся и, не сводя глаз с Портнова, опустил чемоданчик на пол. Выпрямился, встал. Платье сильно резало под мышками, и было жутко видеть перед собой лицо человека, в которого сейчас придется стрелять, – вот что чувствовал Степка. Он отсчитывал: «Четыре… пять… шесть…» – и подходил все ближе и глядел в неподвижные, странно блестящие глаза инженера. Остановившись перед самым столом, он сосчитал: «Восемь» – и вдруг понял, что умирает.
…Казалось, он только что произнес «восемь». Почему-то он валялся на спине, с закрытыми глазами, с головой, повернутой влево. Он приоткрыл глаза – рядом с головой были ноги в светлых брюках.
Вячеслав Борисович стоял над ним. В правой руке он держал пистолет – за ствол. Дьявольщина! Это был Степкин пистолет! Видимо, он только что перешел к инженеру. Степка бессознательно рванулся, чтобы схватить пистолет за рукоять, но Портнов отскочил – лицо его было серое, а глаза расширены, как от испуга, и он неуклюже перехватил пистолет за рукоятку, вытянул руку и нажал спуск. Щелкнул боек. Осечка.
Степка не испугался, когда дуло уставилось в его глаза. Мир казался ему ненастоящим. Таким он, наверно, представляется жуку, перевернутому вверх лапками. Степка сидел и беспомощно смотрел на инженера. А тот, не выпуская из левой руки зеленой коробки, оттянул затвор пистолета, заглянул в казенник и пожал плечами:
– Не заряжен, конечно… Казаки-разбойники!
Не заряжен, дьявольщина! Конечно же, он зарядил только один пистолет и забыл об этом, а в руку ему попал именно пустой! Заряженный лежит в чемодане. И это спасло ему жизнь.
Инженер вздохнул. Лицо его порозовело, и губы складывались в привычную улыбку. Он опустил пистолет в карман, смерил Степана взглядом и пробормотал:
– Неужели – комонс?
Шагнул к столу. Остановился. И, будто решившись, поднял коробку, что-то дернул в ней, и Степан снова, третий раз за день, ощутил смертную тоску и смертное беспамятство и третий раз очнулся.
Его тошнило, и очень хотелось плакать. Он опять лежал навзничь. А инженер Портнов сидел за своим огромным столом и смотрел на него.
– Р-рожа! – сказал Степан. – Ты! Рожа! Фашист! Предатель!
Он лежал и ругал Портнова, от ненависти вжимаясь в пластик пола.
– Предатель, предатель, предатель!!!
– Ну-ну, – сказал Портнов. – Попрошу без крепких выражений. «Фашист, предатель…» Кто к кому явился с этим, как его бишь, «шнеллером»? Ты лежи, не вставай. Пол, правда, грязный… – Он хмыкнул. Все-таки он был в большом недоумении и поглядывал на Степку опасливо. – Впрочем, поднимайся. Я плохо вижу тебя из-за стола.
– Что вы со мной сделали? – яростно крикнул Степан и вскочил.
– Надо ли тебе знать, вот вопрос! – Инженер держал его под прицелом своего странного оружия. – Вот вопрос… С другой стороны, ты уже знаешь слишком много. А? Так, кажется, принято говорить? – (Степка молчал.) – Я дважды пробовал поместить в тебя Десантника, и дважды ты его не приняла. Хотя «посредник» стоит на полной мощности…
Степка вдруг спросил:
– Это – «малый посредник»?! А что значит – поместить в меня Десантника?
– О всеобщая грамотность!.. – пробормотал инженер. – О чудеса Вселенной!.. Ты действительно очень много знаешь. Где Степан? Говори!
– Какой Степан, дяденька? – отвечал Степка.
Тогда инженер снял телефонную трубку, зажал ее между плечом и головой и принялся постукивать по рычагу. В свободной руке он держал зеленую коробку «посредника». А Степка вдруг вспотел. Он понял, что Портнов сейчас вызовет кого-то, может и веселого деда-охранника, и прикажет девчонку увести и пристукнуть. И вдруг до него дошло, что Портнов не смог «поместить в него Десантника», или, как Степка это называл, загипнотизировать. И поэтому не мог узнать, что еще лежит в чемодане. О втором, заряженном пистолете не знает…
Портнов сердито дул в трубку, крепко держа в руке «посредник». Чемодан, чуть приоткрытый, лежал в двух шагах от двери и в трех шагах от Степкиных ног. Язычок замка загнулся внутрь и не дал крышке стать на место.
Степка примерился. Инженер, скосив глаза, набирал номер. Степка прыгнул, отшиб крышку… Блеснула синяя рукоятка, он схватил ее и выстрелил наудачу, одновременно нажав на спуск и предохранитель. Ра-ах! Ра-ах! – громыхнули стекла. Первая пуля вдребезги разбила телефонную трубку, вторая ушла в сторону.
Инженер уронил трубку и закрыл глаза.
Степка обмяк. Показалось было, что инженерский череп брызнул белыми осколками. Повезло – попал в трубку… Едва дыша, он приблизился к столу и вынул «посредник» из большой, слабой руки. Ящичек был тяжелый. С одной стороны была крошечная воронка, с другой – две нити: длинная и совсем короткая. С маленькими шариками на концах.
– Вот так так, – прошептал Степан.
Вячеслав Борисович как раз открыл глаза. Контузило его не сильно, только исцарапало щеку осколками пластмассы. Он уставился на ящичек в Степкиных руках и тихо, срывающимся голосом проговорил:
– Отдай… Отдай… Взорвется!
– Ну уж нет, – сказал Степка, сам себе не веря.
Инженер смотрел на него с ужасом. Беззвучно шевелил серыми губами.
– А вы меня боитесь, – сказал Степан.
– Отдай! – Голос был сдавленный, сиплый.
Степан поднял «посредник», прикинул длину обеих ниток. Чтобы включить «посредник», сидя за столом, инженер должен был дернуть за длинную нитку. Короткая мала. Зачем здесь две нити? Он сам себе не верил. Он только видел, что тот помирает от ужаса, а выстрелить никогда не поздно. И дернул за короткую нитку.
Ящик стал тяжелей. Инженер закрыл глаза. Больше ничего не произошло.
Степка попятился, натолкнулся на стул. Сел. Плохо держали ноги. Пистолет гулял в руке. Надо бы запереть дверь, подумал он. Оттуда могли услышать пальбу, хотя дверей две штуки и одна обшита. Только где возьмешь ключ?
Портнов зашевелился и забормотал, не поднимая век:
– Почему вы храните мою посылку?.. Что? – Он вдруг ясно посмотрел на Степку. – Ты ко мне, девочка? Я заснул. Странно…
Степке казалось, что каждый толчок сердца ударяет его о спинку стула. Неужели удалось? Ой, неужели удалось?
– Бросьте притворяться, – пробормотал он. – Не поможет.
Инженер провел рукой по щеке и посмотрел на окровавленные пальцы. Поднял разбитую трубку, осмотрел, кое-как пристроил на аппарате. И вдруг разглядел пистолет в Степкиной руке – стал смотреть попеременно то на трубку, то на пистолет. Оглянулся, нашел в стене пулевые отверстия – пожал плечами.
Если он притворялся, то артистически. С кривой, безумной улыбкой он пробормотал:
– Не могла бы ты в следующий раз будить меня поделикатней?
– Вы не притворяйтесь, – еще раз сказал Степан.
Вячеслав Борисович закрыл глаза, открыл, сильно нахмурился и попросил:
– Послушай, девочка, если тебе что-нибудь надо от меня, положи куда-нибудь свою пушку. Я под пушкой не разговариваю.
Степан вдруг догадался, как его проверить.
Он поставил «посредник» на стул, а сам, пятясь, отошел к окошку.
– Хотите поспорить, что попаду с одного выстрела?
Прежний Вячеслав Борисович, без сомнения, перепугался бы отчаянно за драгоценный аппарат. А этот, наоборот, оживился и предложил:
– Лупи всю обойму, дитя века! Ставлю эту авторучку, что больше одного раза не попадешь, – и еще выкатил для искренности глаза.
Степка как стоял, так и сел. Подействовало, значит… «Посредник» сработал в обратную сторону! А инженер тем временем открыл рот, поковырял в нем пальцем и выудил зеленого «слизняка». Грустно посмотрел на него и пробормотал:
– Может быть, я еще сплю, а? Зачем ты сунула мне в рот это? Ты ловкая девчонка, но все равно промахнешься, могу поспорить.
То есть он продолжал хитрить, чтобы Степан высадил всю обойму в «посредник» и пистолет стал безопасным. Если он не притворялся, то, по-видимому, ничего не помнил с момента, когда его загипнотизировали.
Степка боялся верить своему счастью. Неизвестно, сколько он колебался бы еще, но инженер выудил из кармана второй пистолет и так напугался, что стоило посмотреть! Он побледнел и отбросил пистолет, а Степке стало смешно, что человек не побоялся оружия в чужих руках и передрейфил, найдя его в своем кармане. Ему стало смешно, почему-то брызнули слезы, и, захлебываясь ими, он забормотал:
– Вячеслав Борисович, Вячеслав Борисович!
А инженер сидел за столом и смотрел на него, открыв рот.
Степка получает инструкцию
Положение было все равно отчаянное. Вот-вот могли появиться другие загипнотизированные – Степка не сомневался, что все здешние сотрудники из тех. Они могли явиться на шум либо просто по делу, могли вызвать Портнова по «слизняку». А Вячеслав Борисович ничего не помнил. Для него время остановилось в милицейском сарае, куда его заманили под предлогом «голубенького письмеца». Он словно заснул в сарае, а проснулся за своим столом. Он совсем ничего не знал. А тут еще Степан, переодетый девчонкой, пистолеты, исцарапанная щека и голова, гудящая после контузии…
– Вячеслав Борисович, я вас разгипнотизировал! – кричал Степка.
Вячеслава Борисовича прошиб крупный пот, он почему-то забормотал тонким голосом:
– Для больных, живущих в селении, устроены потильные комнаты с платою за потение на кровати пятьдесят копеек.
– Какие комнаты? – спросил Степка.
– Потильные, какие же еще? Девочка, ради бога, что сей сон означает?
– Я не девочка, – бахнул Степан. – Это не сон, а пришельцы.
– А! Конечно, конечно, я и забыл, – задушевно сказал инженер. – Пришельцы, конечно! И надо сообщить о них кому следует? Э, телефон-то того… А я, такая неудача, проспал пришельцев… Какие они из себя? Ты, значит, не девочка?
Степка сдернул с головы платок.
– Ага… – Глаза у Вячеслава Борисовича опять полезли к носу. – Ты и правда мальчик… Ну, пойдем рассказывать о пришельцах?
Степка подбежал к нему:
– Вячеслав Борисович! Я не сумасшедший псих, честное слово! Поймите, вы же не спали, вас пришельцы загипнотизировали в сарае! Помните? А я вас разгипнотизировал этой штукой… Вот это их аппарат для гипноза, только за нитку не дергайте.
На всякий случай он не выпускал из рук «посредник».
– В сарае – это точно… – пробормотал Портнов.
Видно было, что он пытается вспомнить и не может. Он сказал:
– Точно… Повели они меня в сарай, но что было дальше, хотел бы я знать. Откуда тебе известно про сарай?
– Да я сидел за стенкой, подсматривал. У них в сарае был поставлен «посредник», которым они гипнотизировали! Сначала вас, потом вашего шофера, а потом вы взяли «малый посредник» и уехали. Не помните?
– Не помню, – сказал инженер.
Он блуждал глазами по столу, пытаясь уцепиться за что-нибудь, вспомнить хоть любую чепуху, заполнить хоть мелочью четырехчасовой провал в памяти. Он опять вспотел, словно выкупался, но уже не говорил о «потильных» комнатах.
– Они гипнотизируют, – шептал Степка. – Они уже всех-всех – и милицию, и почту, и горсоветских… Они хотят послать сигнал по вашему телескопу своим кораблям на орбиту, в восемь вечера. Они телескоп называют «наводчиком», понимаете? Не дерните! – Он убрал ящичек.
– Что? – вскрикнул инженер. – В двадцать часов?! – Его взгляд наконец-то ухватился за что-то на столе. – Как тебя зовут? А-а, Степаном? – Он поднял со стола календарь, покрутил, поставил. – А это что – маленькое?
Степка стал объяснять: радиостанция такая, прилепляется в рот, на «твердое нёбо». А вот этой штукой можно человека загипнотизировать, он только руки прижмет к груди – и готов. Но ею же можно и обратно сработать, если потянуть за короткую нитку, и он, Степка, именно так и освободил Вячеслава Борисовича от гипноза. Они называют эту штуку «малым посредником»…
Он рассказывал быстро, не очень связно, потому что дорога была каждая секунда. Дьявольщина! Портнов оказался очень странным человеком. Когда он понял, что самих пришельцев нигде не видели, он вдруг захохотал и крикнул:
– Правильно! За каким лешим таскать по Космосу бренное тело, если можно ограничиться сознанием? Молодцы!
Он вскочил, пробежался от окна к стене, опять к окну, постучал по стеклу и пробормотал с непонятным выражением, не то злым, не то веселым:
– А? Проблема контакта! Сперва ты меня повези, а потом я на тебе поезжу…
– Вячеслав Борисыч, надо скорей, – напомнил Степка.
– Да-да, я кое-что придумал… – Он повернулся, одним махом оказался за столом и с тем же непонятным выражением посмотрел на Степана. – Будем считать, что твой друг не доехал до города. И что ответственность за судьбы Земли навалилась на наши хрупкие плечи. Отдохни пяток минут… – И стал быстро писать в большом блокноте. – Сейчас мы сообразим для них кое-что интересненькое… Шалуны! Наводчик им понадобился… Так отзываться о благородном инструменте!
Степан стал смотреть через его плечо. Он быстро написал вверху листа: «Инструкция, как испортить телескоп» – и сразу замарал эту надпись. Степка мысленно одобрил его поведение: о диверсии вслух говорить не стоило. Если уж это подслушают – не помилуют… Он в десятый раз, наверно, вспомнил разговор, который он сам подслушал, сидя под шубой Сура. Как Киселев зарычал, когда Рубченко заикнулся о телескопе: «Вспомни о р-распылителе!»
Он покачал головой. «Распылитель» должен быть дьявольски страшной штукой – вся компания испуганно смолкла после этих слов. Было приятно думать, что и они могут бояться. И тут Степан увидел на перекидном календаре свое имя, написанное мелким, острым почерком Портнова.
Было написано:
1. Степан Сизов, 1,5 м, коренастый, волосы светло-русые, глаза серые, легко бледнеет, стрижка «бокс», 13–14 лет.
Надежно изолировать для акселерации, либо +.
2. Оконч. подготовки 19:40.
– Ага, это мои приметы, – сказал Степка. – Это вы писали под гипнозом, да? – (Инженер пробормотал что-то невнятное себе под нос.) – А крестик почему?
Перо бесшумно летало по бумаге: не останавливая его бега, инженер ответил:
– На вечную память. Ясно тебе? Тогда завяжи платок поаккуратнее, ты же девочка… – Он ткнул рукой налево, в угол.
Угол был отгорожен занавеской. Там оказался рукомойник с зеркалом. Степка вздохнул и ополоснул руки, лицо – очень уж грязен для девчонки. Утерся вафельным казенным полотенцем, перевязал платок. Скорчил себе презрительную рожу – вылитая девочка, противно даже. Озабоченно выскочил из угла, подбежал к двери… Никакого движения в коридоре. Если те подслушивают, уже давно были бы здесь. После выстрелов – наверняка. Впрочем, «слизняк» сам не должен ничего слышать, для разговора те ложились и закрывали глаза.
Вячеслав Борисович еще писал. Из окошка ничего интересного не было видно – неподвижно стояли пыльные березы, а телескоп и проходная были с другой стороны, за углом. Монотонно стучала какая-то машина. Степка вспомнил об оружии и зарядил оба пистолета. Вложил в один недостающие два патрона, а во второй всю обойму. Поколебавшись, поставил «посредник» на стол. Вячеслав Борисович с треском выдрал лист из блокнота и сказал:
– Дай мне тоже игрушку. Спасибо. – И с отвращением сунул пистолет в карман. – Боюсь, что он мне пригодится еще до заката. «Посредник» оставляешь, правильно… Это вот, – он протянул исписанный лист, – прочтешь за воротами, в укромном месте. Спрячь надежно. Тикай отсюда поскорей. Игрушку советую держать за пазухой, до времени, – посмотришь в бумаге до какого. Сиди в укромном месте, подальше отсюда, на глаза людям не попадайся. Часов у тебя нет? Возьми эти. Точные.
Степка дернул плечами, но часы взял.
Дьявольщина! Как ему не хотелось снова оставаться одному! Он мрачно сложил бумагу, сунул за ворот платья. И вдруг Портнов сказал:
– Ты знаешь, кто я? Надувенна жаба.
– Чего? – спросил Степка.
– Надутая лягушка, по-сербски. Я же забыл про Благово!
Он светло улыбнулся, и Степка понял, что уходить никуда не надо. Честное слово, это было здорово!
Хитрый портняжка
Вячеслав Борисович прятал разбитый телефон, приговаривая:
– Хорошо быть муравьем – коллективная ответственность… Бегай по краю тарелки и воображай, что держишь курс на Полярную звезду.
Степка вежливо ухмыльнулся. Инженер пояснил:
– Муравей лупит по кругу, а думает, что бежит прямо. Не буду я сидеть в уютном кабинете – побегу… Мой номер, кажется, Угол-одиннадцать?
– А что?
– А то, что я – из начальства. Старше меня только Линия да Точка. Понял?
– Ага, – сказал Степан. – Правильно! Пятиугольника они в грош не ставят. Ну и что?
– Мы им устроим потильную комнату, – сказал Портнов, нагибаясь к столу. – Зоя! Зоечка! Ау!..
Из динамика ответили:
– Слушаю, Вячеслав Борисович…
– Машину, Зоечка. Пускай Леонидыч подгонит, я поведу сам. Быстренько… – Он отпустил кнопку и подмигнул. – Поехали к сентиментальному боксеру, муравьишка.
– А инструкция как же?
– Держи про запас. Мы едем к умному человеку, Степа. Не голова, а трактор. С ним на пару я кое-что смогу проделать… если он чистый.
– А почему он «сентиментальный боксер»?
– Он такой, – сказал Вячеслав Борисович. – Увидишь. Он уже трое суток сидит взаперти и думает грустную думу. Он физик-теоретик. Вот и машина…
Шофер не заметил Степана и начал было:
– Угол-одиннад…
– Молчать! Вы останетесь… хм… Петр Леонидович. Ясно? Садись, Маша. – Это Степану. Потом снова шоферу, громким шепотом: – Угол третий вызывает…
– Так машину же разобьете! – жалко улыбнулся шофер.
– Пропадай моя телега, – ответил Портнов и очень натурально заржал, подделываясь под загипнотизированного.
Третий раз за день Степка ехал в машине. Вячеслав Борисович действительно был неважным водителем – вцепился в руль и вытянул шею. Но машину не разбил, а довольно плавно остановил ее у подъезда итээровского общежития молокозавода.
– Киселев живет здесь, – предупредил Степка.
– Думаешь, присунул моему дружку к замочной скважине «посредник», да?
– Проверим, – сказал Вячеслав Борисович. – Ты на глаз их не различаешь, своих подшефных?
– Пока еще нет, – сказал Степка.
– Ну, рискнем, Машенька. Он очень соображающий парень, Митя Благоволин.
– Странная фамилия, – сказал Степка.
– У него прадед был из духовных, из попов, – говорил инженер, пробираясь по узкой лестнице. – Им в семинариях давали новые фамилии, благозвучные…
Вячеслав Борисович немного трусил и рассказывал о благозвучных фамилиях для храбрости. Степка подумал: ничего, привыкнет. Он шел и примечал дорогу. Запомнил, что в общежитии две лестницы. Что, кроме центрального входа – с улицы, имеются два хода во двор, прямо с нижних площадок. Что на третьем этаже очень неудобно стоит красный ящик с песком, легко зацепиться на бегу. А вот и пятый этаж. Коридор был пуст. В большой кухне звонко переговаривались женщины. По коридору пробежал парень в длинных футбольных трусиках, размахивая полотенцем.
– Комната шестьдесят восьмая, – сказал Портнов. – Он дома.
В замочной скважине виднелся шпенек ключа, вставленного изнутри.
– Постой здесь, – прошептал инженер. – И аккуратно, аккуратно…
Степка прижался лопатками к стене рядом с дверью. Парень с полотенцем уже скрылся в умывальной. Инженер постучал.
– Благово! Отпирай, хитрый Портняжка пришел!
Из-за двери ответили негромким басом:
– Пошел вон.
– Отпирай, говорю! Новый «Нэйчур» получили!
Замок щелкнул.
– Опять сенсация? – спросил бас.
– Здесь красивая местность, – быстро проговорил инженер.
– Что-о? – удивился бас. – Сла-авка, да на тебе лица нет!.. Входи. Кофе хочешь?
Вячеслав Борисович схватил Степана за плечо и втолкнул в дверь, мимо хозяина.
Это был огромный, широченный, очень красивый мужчина. Большой, как шкаф, весь в коричневых мускулах. Бицепсы – каждый со Степкину голову. Золотые волосы. Солнце немилосердно пекло в окошко, и хозяин был в трусах и пляжных тапках-подошвах. Он жалостливо посмотрел на Степана и вполголоса спросил:
– С ней что-нибудь случилось? Нужно денег?
– Здесь красивая местность… А?
– Ты что, издеваешься?
– Ладно, – сказал Портнов. – Раз такое дело, налей кофейку. Это Машенька, ей тоже кофейку.
– Ну знаешь, Портняжка… Это ни в какие ворота не лезет!
– Лезет, Благово, – сказал Вячеслав Борисович. – И сенсация есть. Зеленые человечки добрались до планеты по имени Земля.
Сентиментальный боксер
Степка пил холодный кофе с печеньем и слушал. Сначала он понял, что ученые прозвали инопланетных жителей зелеными человечками. Еще давно, загодя. Они давно предполагали, что должны быть эти жители, и для выразительности дали им прозвище.
Потом Степка понял, что огромный загорелый парень боится, – лицо у него побледнело даже под загаром.
«Что же, и напугаешься», – подумал Степан. И тут разговор стал непонятным и пошел, казалось, в сторону.
Благоволин спросил:
– Значит, транспортируют чистую информацию? – Он осторожно тронул «посредник», лежащий на столике.
– На каком-то субстрате. Сте… Маша говорит, эта штука стала тяжелее, когда меня… как бы это сказать?
– Среверсировали. Намного тяжелей?
– На чуть, – сказал Степка.
Хозяин повернулся к нему:
– Ага! На чуть… А в граммах?
Степан пожал плечами. Благоволин еще раз прикоснулся к «посреднику».
– Сколько их там? Сидят и ждут… Сколько их там, Портняжка?
– Вскроем и посмотрим, – мрачно сказал Вячеслав Борисович. – Полюбуемся.
– Пожалуй, не стоит. А хочется, Портняжка… Положить бы на аналитические весы и потянуть за ниточку…
– Положи, – сказал Вячеслав Борисович. – Ко мне в карман положи и больше не трогай, знаю я тебя.
– А кто в нем сидит? – спросил Степка. – Это же гипнотизер.
– И правда, кто же там станет сидеть? – пробормотал Благоволин.
– Пришельцы, – серьезно объяснил Вячеслав Борисович. – Точнее, их разумы, личности, понимаешь? Ну, содержание их мозгов, если так понятней.
– Кому объясняешь, Слава?.. Вон книжка с картинками, это ей по возрасту.
– Машенька – человек, – сказал Вячеслав Борисович. – У нее с зелененькими свои счеты. – Он потрогал ссадины на щеке.
– Ну сиди, раз человек… Значит, транспортируют чистую информацию. Я был прав. Помнишь наш разговор о кембриджских наблюдениях?
– Митька, я всегда считал тебя большим человеком. Все правильно. Даже то, что цивилизации с ядерной энергией не выживают, самосжигаются.
– А! И об этом был разговор? Когда?
– Маша, повтори, – сказал Портнов.
– «Мерзкое оружие, – пробормотал Степка. – Стоит дикарям его выдумать, тут и пускают в ход, и уничтожают весь материал». А материал – это что? Уран?
– Это мы. Дикари. Мы для них – материал. Ладно. Дмитрий, что ты предлагаешь?
– А мерзкое оружие – эйч-бамб.
Они вдруг замолчали, как бы испугавшись сказанного. Портнов закурил. Рука со спичкой дрожала. Потом он выговорил с усилием:
– Может быть. Уничтожить всех сразу. Но мы должны помешать им расползтись.
– Каким образом?
– Главные силы где-то на орбите. Я думаю, без них Десантники не двинутся из Тугарина. А сигнал они должны послать через наш телескоп.
– Могут и без них. Я обмозговал бы это дело пошире. Ведь и комару жужжать не запрещается.
– Времени мало.
– Стратегию надо обдумывать серьезно, – сказал Митя. – И в сказке комары пожужжали, выбрали стратегию и медведя одолели… Портняжка, а зачем они пошли в Космос? Что им надо, этим Десантникам? А?
– Перенаселение, нехватка полезных ископаемых… Что еще?
– Хитрый Портняжка наряжает пришельцев в земное полукафтанье… Полезные ископаемые удобней искать на необитаемых планетах. А насчет перенаселения… Смотри-ка: зеленые человечки умеют сжимать личность до размера вишни, судя по этому ящичку. Так на кой им ляд жизненное пространство, если в твоем кармане уютно размещается десяток живых сознаний?
– Инстинкт завоевания, – сказал Портнов.
– Ну! Ты же марксист, изучал политэкономию! Инстинкты, страсти – господин Шопенгауэр, ай-ай… Инстинкт – это для перелетных птиц побудительно, а развитой цивилизации надо кое-что посерьезней. Перенаселение, перенаселение… Вот оно – кое-что. Рабочая гипотеза: они перенаселены мертвецами.
– Загну-ул… – сказал Вячеслав Борисович.
– Боже мой, это проще простого! У тебя в кармане лежит аппарат, который списывает с живого мозга полную картину сознания и хранит ее неограниченно долго. Точнее, пока не подвернется подходящее тело, в которое можно всадить это консервированное сознание.
Инженер крякнул.
– А-а, закряхтел… Разгадка-то лежит на поверхности… Предположим, ты выдумал эту штуку… из самых гуманных побуждений, чтобы победить смерть. Но что дальше? Стариков и безнадежно больных начинают спасать. Прячут их сознание в этот аппаратик, чтобы найти когда-нибудь потом свободное тело. Например, тело преступника. Можно у сумасшедшего сменить личность на здоровую, понимаешь? Но что будет дальше?
– Дальше начнутся неприятности, – подхватил Вячеслав Борисович. – Преступников и сумасшедших мало. И вообще это не метод.
– А! Понимаешь теперь? Поколения два-три они могли изворачиваться. Возможно, создали касту бессмертных властителей, которые веками кочевали из одного тела в другое. Возможно, что-то иное, однако долго это не могло тянуться, так как…
– …круг посвященных расширялся и на планете нарастал запас бессмертных сознаний?
– Невыносимая обстановка – друзья, родные, лучшие умы планеты томились в «вишнях»…
– И они двинулись в Космос за телами!
– Как испанские колонисты за рабами в Африку.
– Стройная картина, – сказал Вячеслав Борисович. – Вот что еще – как быть с моральными запретами? Вселить своего старшего родственника в инопланетянина… Похуже, чем в крысу или в гиену! По-моему, это непреодолимый запрет…
– А, мораль? – сказал Благоволин. – Мораль всегда отвечает потребностям общества.
– Пожалуй, так… Это могло пройти постепенно. Нашли на ближних планетах себе подобных, потом привыкли…
– Ну вот и договорились. Практические выводы ясны?
– Пока нет, – сказал Портнов.
– Ну боже мой! Даже хамы-работорговцы пытались беречь свое «черное дерево», поскольку живой раб приносил доход, а мертвый – одни убытки. Если наша гипотеза верна, то зелененькие должны прямо трястись над каждым телом. Для них потеря одного раба не исчисляется в пиастрах. Каждый человек, убитый при вторжении…
– Ага! Соответствует одной собственной жизни! – вскрикнул Портнов. – То-то они обходятся без кровопролития – им нужны тела для «вишен»!
– И дальше будут стараться в том же духе. Убивать – не-ет, это для другой психологии… – сказал Митя. – Если у тебя в чемодане томятся твои родители, бабушки и прапрадедушки, ты поневоле будешь любить и лелеять такого парня, как я.
Степка засмеялся. Про себя он стал называть этого великолепного дядьку Митей.
– Не тебя, – сказал Портнов. – Твою бренную оболочку.
– Ну давай так считать, – сказал Митя. – Важно другое. У них четкий метод завоевания: подмена личности. Без убийства! Двинули на них полк, они вселяются в офицеров – и штык в землю… Они должны стремиться захватить сразу как можно больше людей. Поэтому ядерное оружие, способное уничтожить все живое в определенном районе, для них пренеприятный сюрприз. Бах! – и все освоенные тела погибли. Следовательно, они должны рвануться из района Тугарина. Первый вывод: мы должны оцепить Тугарино, чтобы муха не вылетела…
– Так, – сказал Портнов. – Так, так! А у них мало Десантников, не хватает даже для охраны корабля.
– Звездный корабль… – мечтательно проговорил Митя. – Хоть бы одним глазком… Ладно. Я думаю вот что. Оцепить, пригрозить бомбой – только пригрозить. Тогда десанту придется уйти. Но прежде он наведет всю армаду. Скажем, прямо на Генштабы ядерных держав.
– Так… Первое – оцепление, второе – угроза… Запомнил. Если твоя гипотеза справедлива…
– Ты слушай, – сказал Митя. – Психология есть психология. У меня своя, а у них своя. Может быть, все как раз наоборот и они мечтают посмотреть на мегатонные взрывы, как я – на их корабли. Но покамест я бы пригрозил им этими взрывами и не дал бы воспользоваться телескопом для сигнала наведения.
– Так я с этим и пришел! – вскрикнул Вячеслав Борисович.
– «Ай-ду-ду…» – басом пропел Митя. – Одним махом семерых убивахом. Ты учти, им нужна только антенна от нашего телескопа. Если ты собрался портить не антенну, а усилитель, то время такой акции надо выбрать впритирочку. Чтобы они не поспели до восьми часов присоединить свой усилитель.
– Так я с этим и пришел! Надеялся, ты посоветуешь что-нибудь практическое.
– А, практическое? Дай знать в Москву, в Министерство обороны. Без этого все прочее бессмысленно. Пусть шевелятся, если еще не поздно. Если зеленые расползлись, не поможет и эйч-бамб…
После этого странного слова опять наступило молчание. Потом инженер умоляюще проговорил:
– Мить, я один не справлюсь.
– Я тут не игрок… Почему? Ты считаешься обработанным, а я – нет. Больше скажу. – Благоволин безмятежно улыбался. – Из соображений конспирации тебе следовало бы меня убрать, а?
– Не болтай!
– Почему же? Я посвящен в твои планы и, если меня обработают – завербуют, так сказать, – предупрежу. Потому я и знать не хочу, как ты намереваешься поступать. Кстати… радиолюбителя знакомого у тебя нет? Езжай-ка лучше к нему и связывайся с Москвой. А я…
В глазах Вячеслава Борисовича что-то мелькнуло, и он неопределенно повел плечами. А Степка совсем растерялся. Только что он сидел и с блаженным чувством спокойствия смотрел на спину Благоволина – она была как стена, она была могучая и надежная, – и вдруг эти слова: «Тебе следовало бы меня убрать»! Он ужаснулся. Вот почему Вячеслав Борисович заставляет его разыгрывать перед Митей «девочку Машу»… Вот почему молчит об инструкции, написанной в кабинете… Он с самого начала помнил, что Митю могут обработать и он предупредит пришельцев о Степкином специальном задании!
Степка отвернулся от всего этого и стал думать о своем. Эйч-бамб… где-то он слышал… Странное слово какое. Он смотрел в окно и не мог думать. Митя говорил:
– Я постараюсь подольше не попадаться.
– Может, пистолет?
– Тебе он нужней, Слава. Я по живому не выстрелю.
– Сейчас надо принципы в сторону.
– А! Мои принципы: хочу – выполняю, хочу – нет? Эх, Портняжка… Но ты не волнуйся уж так. У меня есть план.
– И прекрасно, – сказал Вячеслав Борисович. – Маша, поехали!
Степка не повернулся, он чувствовал – им еще надо поговорить. И правда, сейчас же Портнов спросил:
– Ну, какой план?
– Не секретный. Я теперь предупрежден, так-сяк проинформирован, немного представляю себе схему их воздействия на мозг и попытаюсь с ними потягаться.
– Что?!
– Мне кажется, – очень мягко пояснил Митя, – что мощный и информированный разум должен потягаться с подсаженным сознанием. Они оставляют нетронутыми некоторые высшие области мозга – я, правда, не специалист, – но центры речи, письма, вся память… Они лишь добавляют свою память.
– И волю, – сказал инженер. – Маша, оторвись от окна, наконец! А ты, Дмитрий, не вовремя ударяешься в науку. Двери сам им откроешь? Чтобы потягаться?!
– Я не тороплюсь стать подопытной собакой, – сказал Благоволин. – Не тороплюсь, но и не боюсь. И мне странно слышать, что ученый отождествляет научный эксперимент с предательством.
Опять один
Впоследствии Степка вспомнил эти споры и понял, что Портнов еще тогда все решил, но теперь Степка был совсем огорошен. Пусть будет так, пускай Благоволину и незачем ехать к телескопу – «слизняка» и личного номера у него нет, и уже в воротах к нему прицепится охрана. С другой стороны, он как-то не по-товарищески оставлял Портнова одного. Насчет его затеи – пересилить «гипноз» – Степка сомневается, конечно. Сурен Давидович не пересилил… Ковыряя ногтем краску на подоконнике, Степан смотрел на улицу.
Зашуршали колеса. Тихо подкатил и остановился перед общежитием зеленый ГАЗ-69. Из него вылезли двое и не спеша двинулись к подъезду.
Наверно, у Степана ощетинился затылок: Благоволин мгновенно придвинулся к окну, посмотрел и – уверенным шепотом:
– На правую лестницу, в черный ход и во двор!
И Степка с Портновым очутились в коридоре. И сейчас же щелкнул замок, и за дверью затрещало и заскрежетало.
– Двигает шкаф, – шепнул Вячеслав Борисович, и тихо, по прохладному коридору, они проскочили к правой лестнице.
На площадке Степан сказал: «Если что – свистну» – и побежал вперед. И, не встретив тех двоих, они вскочили в машину. Вячеслав Борисович запустил двигатель и поспешно, рывками переключая скорости, пошел наутек. Свернув на улицу Ленина, он проговорил устало:
– Выйдешь за поворотом на совхоз. Иди к высоковольтной, там прочти инструкцию и действуй.
– Лучше я с вами, – сказал просяще Степан и проверил, не потерялся ли из-за пазухи пистолет.
– Со мною нельзя.
– Вы будете портить этот… усилитель?
– Уж теперь в аппаратную и мышь не проскочит. – Инженер оглянулся, машина вильнула. – А, черт!.. Действительно, надо было его…
– Ну уж нет, – сказал Степка.
– Не знаю. Одну толковую мысль он мне подал… Не знаю… Слушай, Степа. Если встретишь меня – тикай. Не попадайся на глаза еще пуще, чем всем остальным.
– Почему?
– Если меня снова обработают, я же тебя и выдам.
Машина опять вильнула. Степка спросил:
– А почему он «сентиментальный боксер»?
– Он хороший человек, – с тоской сказал Портнов. – Очень хороший. Не то что убить – ударить человека не может. Я торможу. Приехали.
«Эге, такой дядька, да еще боксер, ударить не может – как бы не так!» – подумал Степан, и в расчете на то, что сзади окажется погоня, и некогда будет останавливаться, и вдвоем с инженером они примчатся на телескоп и там «устроят», Степка спросил неторопливо:
– А кто такой эйч-бамб?
– Водородная бомба по-английски, – сказал инженер и нажал на тормоз.
Степка втянул голову в плечи.
– Ну, иди. Спокойно иди, я любой ценой – любой, понимаешь? – продержусь, а ты действуй спокойно. И берегись, вся надежда на тебя.
– А вы туда не езжайте! Зачем едете?
– Для отвода глаз. Насчет тебя Благоволин не знает, а меня станут искать. И все равно отыщут. Прощай.
Он чмокнул Степку в лоб, вытолкнул из машины, крикнул:
– Попробую их обогнать! – и умчался.
На повороте его занесло влево, мотор взревел, и Степан опять остался один.
Сурен Давидович
В это время я, Алешка Соколов, сидел рядом с Суреном Давидовичем на опорной плите зеленой штуки, похожей на перевернутую огромную пробку от графина. Я сидел справа от Сура, а слева поместился толстый заяц. Он восседал с необыкновенно независимым, залихватским таким видом, вытянув задние лапы, так что они торчали далеко вперед и немного вверх. В жизни бы не подумал, что зайцы могут сидеть таким манером! Его вид поразил меня сильнее, чем невидимый забор вокруг «зоны корабля». Сильнее, чем здоровое, легкое дыхание Сура. Наверно, от беготни у меня мозги замутились или что-то в этом роде – я таращился на зайца, пока не сообразил, отчего он так сидит, вытянув задние ноги по-господски. Зайцы и кролики сидят всегда, поджав задние ноги, правда? Потому что боятся. Они все время наготове прыгнуть и удрать, а чтобы прыгнуть сразу, задние ноги им приходится держать согнутыми. Я путано объясняю. Этого и объяснить нельзя. Не будь рядом со мною Сура, я бы испугался этого зайца.
Теперь я не боялся ничего.
Сурен Давидович нашелся! Эти не убили его, он их сам перехитрил и пробрался в их «зону»! Я был готов замурлыкать, как сытый кот, я так и знал – никаким пришельцам не справиться с нашим Суреном Давидовичем!
Сур молчал, поглядывая то на меня, то на зайца. Иногда он двигал руками, как при разговоре, а заяц перекладывал уши и шевелил носом.
Поймите, я же ничего не знал – уехал с докторшей, проводил ее до Березового и вот вернулся. Ничего не знал, ничего! Я улыбался и мурлыкал. Потом сказал:
– Сурен Давидович, у вас прошла астма? А как вам удалось сюда пробраться?
Заяц почему-то подпрыгнул.
– Скажи, пожалуйста, как ты сюда пробрался, – неприветливо отвечал Сур. – Где взял микрофон? Где твой микрофон, скажи!
– Во рту. Вынуть? – Я понял, что так он называет «слизняк».
– Пожалуйста, не вынимай. Зачем теперь вынимать? Как ты назвал себя селектору?
– Какому селектору? – удивился я. – Что Нелкиным голосом разговаривает? А-а, я сказал: Треугольник-одиннадцать. Неправильно?
Он странно, хмуро посмотрел на меня и прикрыл глаза. Я же будто очнулся на секунду и увидел его лицо не таким, каким привык видеть и потому заставлял себя видеть, а таким, каким оно теперь стало: узким, жестким, спаленным. Узким, как топор.
Рот чернел между вваленными щеками, рассекая лицо пополам.
У меня екнуло сердце. «Не может быть, этого не может быть! Нет, слышите вы, этого не может бы-ыть!» – завыло у меня внутри. Завыло и заторопилось: «Не может быть. Сур перехитрил этих. Он старый солдат. Он перехитрил их. Астма у него прошла, как на войне, – он говорил, что на фронте не болеют».
И я опомнился, но мне казалось, что я вижу сон. Потому что сидели мы тихо, молча на круглой шершавой опоре странного сооружения, которое было, наверно, кораблем пришельцев. Было светло, но солнце не показывалось. Деревья, корабль, мы сами не отбрасывали теней. Я опять посмотрел вверх и опять не увидел неба, стенки оврага сошлись над головой, очень высоко, в полутумане, расплывчато. В желтом солнечном свете, сиявшем где-то вовне. Было очень светло, словно вокруг нас замкнулся пузырь, излучающий свет.
Сур приоткрыл глаза:
– Алеша… Послушай наш разговор – Девятиугольник – двести восемьдесят один насчет тебя интересно высказывается. Бояться не надо. Я тебя взял на попечение. Слушай.
Во рту щекотно запищал «микрофон» голосом Сурена Давидовича:
«Девятиугольник, что ты говорил о детеныше?»
«Почему бы его не пристукнуть? – ответил Нелкин голос. – У нас хлопот вагон, а ты возишься. Пристукни его, Квадрат – сто три!»
Голос Сура сердито отчитал:
«Как смеешь говорить об убийстве?! Я взял детеныша на обучение! Скажи, не пора тебе на патрулирование?»
Селектор выругался. В жизни бы не подумал, что Нелка знает такие слова. Заяц подпрыгнул. «Да вы, высшие разряды, вечно чушь несете, – пищала Нелка. – Потеха с вами! Ты бы делом занимался, Четырехугольник!»
Сур вслух сказал:
– Отвратительный переводчик! Жаргон, ругательства… Нравится тебе Девятиугольник, Алеша? – Он пощекотал зайцу живот.
Заяц недовольно отодвинулся и сел столбиком.
Я обомлел:
– Это он – Девятиугольник?! Они и зайцев гипнотизируют?
– Ты становишься непонятлив, – сухо отвечал Сур. – Не гипнотизируют. В него подсажен Десантник.
– Сурен Давидович, какой Десантник? Он же заяц, посмотрите!
– Десантник. Тот, кто высаживается первым на чужие планеты.
Я зажмурился и, пытаясь проснуться, пробормотал:
– Высаживается на чужие планеты. Значит, вот они какие – вроде наших зайцев…
Сур вдруг деревянно засмеялся. И я понял, что он тоже, как этот несчастный заяц, воображает себя Десантником. Не перехитрил он пришельцев, они его подмяли.
Я стал раскачиваться и щипать себя за икры, чтобы проснуться. Голос Сура запищал в микрофоне: «Девятиугольник, полюбопытствуй! Пуская воду из глаз, люди выражают огорчение…»
Он знал меня хорошо. От насмешки я взвился, промазал ногой по зайцу: он весело отпрыгнул, а я заорал:
– Сурен! Давидович!!! Они вас загипнотизировали-и! Не поддавайтесь!!!
Он сказал:
– Вытри слезы.
Я вытер. И заорал опять:
– Не поддавайтесь им! Зайцы паршивые!
Тогда он сказал почти прежним голосом:
– Голову выше, гвардия! Ты же мужественный парень. Почему такая истерика? Видишь, я за тебя поручился, а ты свою чепуху про гипноз. Какой же это гипноз?
Я притих.
– Видишь, тебе и самому непонятно. Поговори хоть с Девятиугольником и рассуди: разве можно путем гипноза научить зайца разумно беседовать? Кстати, при разговоре микрофон прижимают языком к нёбу и говорят, не открывая губ. Ты быстро научишься.
– Я не желаю научаться. Я не заяц, я человек! А они – фашисты, они хуже фашистов, потому что притворяются и сидят спрятанные, а людей заставляют делать подлости вместо себя!
Он рассеянно-терпеливо кивал, пока я выкрикивал.
– Ты кончил говорить? Кончил. Объясняю тебе, Алеша: никто не притворяется. Пришельцы не прячутся. И я, и этот заяц – довольно крупный, но обыкновенный заяц, – мы оба и есть пришельцы, как ты выражаешься. Не закатывай глаза. Постарайся это понять. Мы прилетели на Землю в этом корабле.
– Вранье это, вранье! – крикнул я и задохся. – Вранье-о!..
«А-о-о!» – ответило эхо и стало перекатываться. Крик метался вокруг, гудя на стенках пузыря.
– Этот заяц дрессиро-ованный, – выговорил я. – А вы нездо-оро… – Почему-то я стал заикаться. На букве «о».
– Вдохни три раза глубоко и потряси головой, – сказал Сурен Давидович. – Девятиугольнику пора на патрулирование, а ты отдохни пока.
Как Девятиугольник поскакал на свое патрулирование, я еще видел: он прыгал чуть боком, занося задние лапы вперед головы, и любопытно блестел выкаченным глазом. Скрылся на подъеме, потом уже вверху подпрыгнул свечкой и сгинул. И у меня тут же начало мутиться в глазах, все исчезло, сойдясь в одну точку. Очнулся я лежащим на сыром овражном песке, а рядом со мною сидел на корточках Сур.
Пришельцы
Я сел. Сурен Давидович аккуратно устраивал в кармане куртки небольшой зеленый ящичек. Уложил, застегнул молнию и спросил:
– Скажи, тебе лучше по самочувствию? – (Я кивнул: лучше.) – Замечательно! Я ведь хочу тебе добра, а сейчас открываются блестящие возможности для тебя…
Я снова кивнул. Я чувствовал себя неуклюжим и спокойным, как гипсовая статуя, что ставят в парках. Сурен Давидович это заметил и прихлопнул ладонями – верный признак удовольствия.
– Скажи, ты понял насчет пришельцев?
– Не понял.
– Опять не понял! Спроси, я объясню… Не понимает! – Он пожал плечами.
– Конечно, – сказал я. – Если я придумаю, будто я – не я, а вовсе киноартист или Петр Первый, вы тоже не поймете.
Тогда он мне и объяснил сразу все. Ну, вы знаете. Как они выдумали машинки для записи сознания, стали бессмертными, а их тела умирали, и поэтому они двинулись в Космос за телами. Он сказал, что корабль Десантников совсем маленький. В него помещается несколько сотен кристаллических записей размером с крупнокалиберную пулю. В большом же корабле, для переселенцев, их помещается несколько миллионов, и такие корабли спустятся на Землю. Они так уже делали много раз – захватывали чужие планеты. Без выстрела. Они просто подсаживали в каждого «дикаря» сознание одного из своих. Для Земли приготовлено как раз три миллиарда кристаллических записей. По количеству людей.
Не путайте мои приключения со Степкиными. Он уже знал про «вишенки», а я – нет. Сурен Давидович называл их Мыслящими. Он говорил, говорил… Может быть, пришельцу, который сидел в его мозгу, хотелось выговориться. Я слушал и с жуткой ясностью представлял себе зеленые корабли, летящие в черной пустоте. Не такие, как десантный, – огромные. Они расползались по всей Галактике, без экипажей, без запасов воды и пищи. Даже без оружия. Только у Десантников было оружие. А большие корабли шли, набитые кристаллическими записями, Мыслящими этими, как мухи, несущие миллионы яичек. Корабль Десантников отыскивал для них подходящую планету, спускался и выбрасывал «посредник». Понимаете? Некому было даже выйти наружу. Вылетал робот и неподалеку от корабля оставлял замаскированный «посредник». У нас его замаскировали под пень. И первый, кто случайно подходил к нему, становился первым пришельцем. Как этот несчастный заяц. Он просто подскакал к «посреднику», и – хлоп! – в него пересадили кристаллическую запись Десантника девятого разряда. Он стал одним из Девятиугольников. А под утро на пень набрел Федя-гитарист.
«Так был я всюду – везде, – слышал я странную, слитную речь. – Тысячелетия мы шли по Космосу. Сотни, сотни, сотни планет!»
Потом он замолчал, а я сидел съежившись, и было очень холодно. Озноб вытекал из меня в жаркий, стоячий воздух оврага. Я знал, что вокруг тепло, и ощущал теплую, твердую поверхность, на которой сидел, и теплый, плотный песок под ногами, и жар, излучаемый кораблем. Но я замерзал. У меня в глазах был черный, огромный, ледяной Космос, и в нем уверенно ползущие огни кораблей. С трудом я пошевелил губами:
– Какой у вас вид на самом деле?
Он сказал:
– Тебе будет непонятно. Нет «на самом деле».
Я пожал плечами и спросил:
– Как вас зовут?
– Квадрат – сто три. Такие имена у Десантников. Квадрат – Десантник четвертого разряда. Сто три – мой номер в разряде. Квадрат – сто три.
– А настоящего имени у вас нет?
– Мы служим Пути. Наша работа – готовить плацдарм для больших кораблей. Они приходят – мы уходим. Пятьсот – семьсот тел, которые мы временно занимаем, освобождаются, и их берут переселенцы. Мы уходим дальше, высаживаемся на другой планете, с иными языками, на которых нельзя произнести имени, свойственного предыдущей планете…
– Погодите, – сказал я. – У вас что, нет своего языка? Есть? А как вас звать на вашем языке?
– Квадрат – сто три. Объясняю тебе: я – Десантник. Мы не носим настоящих имен.
– Погодите… На своей планете тоже?
Он хрипло рассмеялся.
– Когда наступит ночь, посмотри вверх. Выбери любую звезду и скажи нам: «Это ваше солнце!» Мы ответим: «Может быть».
Я почему-то кивнул, хотя и не понял его слов. Потом все-таки переспросил, почему любая звезда может оказаться их солнцем.
– Мы не знаем, откуда начался Путь, – ответил он.
– Не знаете? Как это может быть?
– Космос огромен. Путь начался, когда звезды еще были иными. Путь велит нам смотреть вперед.
Он говорил равнодушно, будто о гривеннике, потерянном из дырявого кармана, и меня это поразило. Сильнее всего остального. Я получил масштаб для сравнения: планета дешевле гривенника! А я? Наверно, как гусеница под ногами. Захотели – смахнули с дороги, захотели – раздавили. И не захотели, а просто не заметили. Разве мое тело им понадобится под Мыслящего.
И я замолчал. Хоть режьте, буду молчать и все равно удеру. А если вы захватите всю Землю, уйду на край света, и вы до меня не доберетесь.
Так я решил и повернулся спиной к Квадрату – сто три. Больше я не звал его Суреном Давидовичем. Баста.
Он заговорил снова – я молчал. Но тут прикатился заяц Девятиугольник, вереща Нелкиным голосом:
– Дрянь, дрянь, собака! Понимает о себе много! Уф! Она околачивается у прохода, Квадрат – сто три.
Квадрат быстро пошел наверх. Я выждал минуту. Заяц опять таращился на меня и подпрыгивал. А когда я встал и попробовал уйти, корабль ослепил меня лучом. Заяц предупредил:
– Сидел бы ты, щенок… Лучемет головешки от тебя не оставит…
Я сел и на всякий случай прижался спиной к кораблю – туда луч не достанет… Я помнил, как Девятиугольник требовал, чтобы меня пристукнули. Все-таки я хотел жить и выбраться отсюда.
А заяц тряс ушами – смеялся.
…Я закрыл глаза и вообразил, будто сплю, лежа в своей кровати у открытого окошка. Сейчас зазвонит будильник, я проснусь, мать накормит меня завтраком. Пойду в школу, высматривая по дороге Степана, а на ступеньках универмага будет совершенно пусто, и сегодняшний день ничем не будет отличаться от всех весенних дней.
– Собака ушла, – сказал заяц. – Квадрат – сто три возвращается. – Он подпрыгнул несколько раз, все выше и выше, и начал расписывать, какая страшная была собака.
В породах он, понятно, ничего не смыслил. По описанию получалось – дог. Огромная, с короткой шерстью, светло-серая собака. Морда квадратная, тупая. Хвост длинный, голый, как змея, – тут зайца передернуло. Я злорадно спросил:
– Боишься собак, гаденыш?
Вернулся Квадрат – сто три, прогнал зайца на патрулирование. А мне приказал:
– Алеша, твой микрофон! – И подставил руку.
Я выплюнул в нее «слизняк». Квадрат – сто три небрежно опустил его в карман и пошел следом за зайцем. Я не мог удрать, для того у меня и отобрали эту штуку – она служила пропуском в «зону». Остался в проклятом пузыре и мог молчать, сколько мне было угодно.
Допрос
Я отполз от корабля, забился в моховые кочки под откос и там лежал. Слышал, как вернулся Квадрат – сто три. Потом ухо, прижатое к земле, уловило чужие шаги. Они дробно простучали по откосу и стихли поблизости. А мое тело отказывалось двигаться. Веки не хотели подниматься… Решайте свои дела без меня, я полежу, здесь мягко. На свете два миллиарда больших людей. Что вы привязались, почему я обязан заботиться и где это сказано, что один мальчишка на огромной Земле обязан и должен? У вас армии, ракеты. Кидайте сюда ракеты, и пусть все кончится, я согласен. Не хочу подниматься.
…Еще шаги. Что-то тяжело ударилось о землю. Потом голоса. Опять Киселев – Угол третий! Он говорил где-то поблизости…
Пусть. Меня это не касается. Слышать не хочу их разговоров. Я один, мне еще четырнадцати нет, сопротивлялся я. И вдруг над лесопарком затрещал самолетный мотор. Звук приблизился, стал очень сильным, загрохотал и умчался.
– Зашевелились…
Это сказал плотный человек, седой, важный. В Тугарине я его никогда не видел. Он восседал на плите корабля, подтянув на коленях дорогие серые брюки, а пиджак держал на руке. Рядом примостился Федя-гитарист. Вертя головой – шнур бластера, видимо, резал ему шею, – он проговорил:
– Еще девяносто пять минут. Придется драться, Линия-восемнадцать?
Седой неторопливо ответил:
– Потребует служба – будем принимать меры. Решим вопрос. – Он выпятил губы и искоса взглянул на Киселева. – Самочувствие-то как, Угол первый?
Я подумал, что Линия – большой начальник у Десантников и путает их имена. Наш завуч, например, старается каждого ученика звать по имени и всегда путает. Но Киселев не поправил седого. Пожал плечами и стал отряхивать песок с брюк и рубашки.
– Да-а, начудил Угол третий, начудил… – сказал седой.
– Отличный, проверенный Десантник, – вступился Киселев. – Это обстановка. Абсолютно!
– Мне адвокатов не надо, Угол первый, – сказал седой. – Утечка информации, – он загнул толстый палец, – утрата оружия да еще история с Портновым. Мало? О-хо-хо… За меньшее Десантников посылают в распылитель!
Я даже заморгал. Утечка информации – понятно, Анна Егоровна доехала до района. Вот почему самолеты летают, у-ру-ру! Оружие – тоже понятно. Это бластер, который мы увезли из подвала и который сейчас лежит у самого входа в «зону». Какая-то «история с Портновым» меня не интересовала. А вот почему Киселев сменил номер?..
Я еще посмотрел, как он счищает песок с левого бока, и чуть не захихикал. «Вот что ударилось о землю, пока я лежал. Киселев падал, когда в нем сменяли Мыслящего… А-а, зашевелились-то вы, гады! Угла третьего сменили. Начудил, говорите?»
– Ты не паникуй, – говорил седой. – Пока мы на высоте, на высоте… И Угол третий не одни ошибки допускал. Скажем, для меня подобрал подходящее тело – вполне осведомленный экземпляр.
– Угол третий – проверенный Десантник, – снова сказал Киселев. – Внимание, блюдца!
Они вытянули шеи, прислушиваясь. Кивнули друг другу и отбежали на несколько шагов, едва не наступив на меня. Я упрямо лежал.
Корабль громко зажужжал и приподнялся над песком.

Корабль громко зажужжал и приподнялся над песком. Я увидел круглый след плиты на песке. Он быстро светлел – песок впитывал воду, выжатую весом корабля на поверхность. Та-ших-х!.. Округлое, плоское, радужнее тело вырвалось из-под плиты и унеслось в зенит. Наверху громко хлопнуло, мелькнул клочок голубого неба, и пелена, одевающая зону, опять закрылась. А корабль уже стоял на месте. Через две-три секунды все повторилось: корабль приподнимается, вылетает радужная штука, корабль опускается. Когда унеслась с шипением третья штука, Киселев закрыл глаза и прислушался. Доложил:
– Расчетчик еще думает, Линия-восемнадцать.
Тот важно ответил:
– Добро! Пока с этим побеседуем, м-да… – И показал на меня.
– Мальчик, встань! – приказал Киселев.
– Ну чего? – проворчал я и уселся, поджав ноги.
Они вдвоем сидели на опоре корабля, а я – на кочке, в пяти-шести шагах от них.
Седой заговорил наставительно:
– Расчетчик обдумал твою судьбу. Решил тебя помиловать, м-да… Будешь находиться здесь. Чуть не то – сожжем. Понял?
Я промолчал. Седой грузно наклонился ко мне:
– Вот что, Алексей. Где ты бросил оружие? Ты не притворяйся, дельце нехитрое! Будешь запираться – подсадим к тебе Десантника. И он за тебя все и скажет, так уж лучше ты сам, оправдывай оказанное доверие.
– А я не просился к вам в доверенные…
Почему-то они остались очень довольны моим ответом. Загоготали. Киселев сказал одобрительно насчет моей психики. И опять мелькнуло слово «комонс», которое я уже слышал, пока лежал во мху. Гитарист сказал, что вроде не комонс, а кто-то другой. Я тоже попытался улыбнуться. Лихо сплюнул на песок, будто очень польщен их разговором, только не хочу показывать вида. А на деле я внезапно понял, что они могли подсадить в меня «копию» насовсем. Раньше я об этом не думал. Не верил. Ну, вы знаете, как не веришь, что помрешь, хотя все люди умирают…
Я опять сплюнул и ровно в ту секунду, когда было нужно, сказал:
– Оружие ваше я потерял здесь, неподалеку.
Мне ответил седой:
– М-да. Девятиугольник видел, как ты с ним бегал. Где точно?
– Не заметил. – Я пожал плечами. – Набегался я здесь, знаете. Должно быть, рядом, у прохода.
– И это знаем…
– Зачем же спрашиваете, если знаете?
Они еще раз переглянулись. Поверили, что я говорю правду.
Я в самом деле только малость соврал. Я помнил куст, под которым остался лежать бластер в коричневом чехле для чертежей. У самого прохода. Как его не нашли, если уж взялись искать?
Самолет прогудел еще раз. Теперь он прошел несколько в стороне. Эти двое ухом не повели, будто так и надо. Седой пробормотал: «Расчетчик» – и прикрыл глаза. Потом Киселев приподнял его и отвел от корабля. При этом на руке седого блеснули часы. Я разглядел стрелки – без двадцати семь. Прошло минут пятнадцать с начала нашего разговора. То есть оставалось восемьдесят минут до момента, в который им «придется драться».
Я сделал бессмысленное лицо и спросил:
– Федор, а Федор… Что будет в восемь часов?
– Цыть! Схлопочешь ты у меня конфетку…
Седой открыл глаза и скомандовал:
– Еще один вертолет садится у совхоза! А ну, видеосвязь!
Полковник Ганин
Федор подбежал к кораблю, взмахнул рукой, и в зеленой тусклой поверхности, в метре от земли, открылся круглый люк. Бесшумно, как большой круглый глаз с круглым коричневым зрачком, только зрачка этого сначала не было, а потом он выплыл из темноты и, покачиваясь, остановился посреди «глаза». Я попятился, споткнулся о кочку, а Десантники, наоборот, придвинулись к кораблю и наклонились, всматриваясь.
В зрачке что-то вертелось, мигало… Вертолетный винт, вот оно что! В люке корабля покачивался телевизионный экран странного красно-коричневого цвета. На нем очень отчетливо виднелся маленький вертолетик – красная звезда казалась черной, – и между головами Десантников я видел на экране, как открылась дверь кабины, на землю спрыгнул человек. Телевизор мигнул и показал этого человека крупным планом. Он был в военной фуражке.
– Полковник Ганин, из округа. Не иначе парламентер, – определил седой. – Дай звук.
От корабля послышалось шипение. В этот момент полковник схватился за сердце и пробормотал:
– Здесь красивая местность.
Парламентер? Военный посол, похоже?.. Только он уже не был парламентером – в него подсадили Мыслящего. Он улыбнулся и спросил:
– Ты Линия-шесть?
Другой голос сказал:
– Я Линия-шесть. Докладывай, с чем послан. Два разряда нас слушают.
Глядя на кого-то невидимого за рамкой экрана, полковник сказал:
– Послан с ультиматумом. С момента приземления вертолета нам дается шестьдесят минут на эвакуацию. Гарантируется безопасность летательных средств в пределах запрошенного нами взлетного коридора.
– После срока ультиматума?
– Ядерная атака.
– Это не блеф?
– Не могу знать. Скорее всего, нет. Настроение подавленное. Вокруг района разворачивается авиадесантная дивизия. Придана часть радиационной защиты.
– Откуда они имеют информацию?
– Получили радиограмму с телескопа.
Седой сказал Киселеву:
– Вот тебе твой Портнов…
Голос за экраном спрашивал:
– О времени сигнала они имеют информацию?
– Не могу знать. С содержанием радиограммы не ознакомлен.
– Твое личное мнение о плане действий?
– Потребовать девяносто минут на эвакуацию. Навести корабли на Москву, Вашингтон, Нью-Йорк, Лондон, Париж, на все ядерные штабы. Десантный корабль увести демонстративно, сообщив им координаты взлетного коридора. Оставить резидентов, конечно. Все.
– Мы успеем дать наводку за пятьдесят пять минут.
– Они согласятся на девяносто. Совет?
Брякающий, неживой голос прокричал:
– Трем разрядам совет! К Расчетчику!
Я видел, как у седого и гитариста опустились плечи, экран потемнел, у меня сильно, больно колотилось сердце и онемело лицо. Потом седой сказал:
– Так, правильное решение! – И экран опять осветился.
Сорвалось
Я придвинулся ближе. Федор и седой стояли немного поодаль друг от друга, пригнувшись, чтобы лучше видеть экран. На меня они совсем не обращали внимания. Словно меня здесь и не было. И я осмелел и встал между ними – чуть наклонившись, как и они. Настоящего смысла их небрежности я не понимал, конечно. Почему они вели при мне секретные разговоры? Честно говоря, я думал – убьют, чтобы не разболтал их секреты. И не боялся. Слишком устал. Тусклая зеленая поверхность корабля, коричневые фигурки на экране дрожали и расплывались, но я смотрел. Экран показывал часть выгона, на который опустился вертолет. Винты машины лениво вращались, из открытой дверцы кто-то выглядывал, а вокруг полковника Ганина собралась целая толпа.
– Ну-ну! Аккуратненько! – сказал седой.
Они там что-то делали с полковником. Я подумал – окончательно гипнотизируют, и сейчас же увидел, что вовсе не гипнотизируют, а передают ему такие же прямоугольные ящички, какой я видел здесь, у бывшего Сурена Давидовича. Все остальное изображение было коричневым, а ящички светились зеленым. Полковник положил их в нагрудные карманы мундира. Майор, который встречал Ганина, спросил:
– Хватит тебе двух «посредников»? Возьми третий.
– Не в руках же его нести! – возразил Ганин.
– Наблюдают усердно, – сказал второй. – Заподозрили? – Он говорил о людях в вертолете. Из открытой дверцы выглядывали уже двое.
– Представления не имею, – сказал Ганин.
– Действуй «посредником» прямо из кармана. Нити выведи!..
Ганин сказал:
– Слушаю, Линия-шесть! – откозырял и строевым шагом двинулся к вертолету, к лесенке, спущенной с борта на землю.
А в вертолете произошло свое движение. Один наблюдатель стал смотреть вверх, а второй скрылся, и вместо него появился новый – без кителя и с пистолетом в руке.
Федор выругался. Седой тоже. Человек с пистолетом высунулся из дверцы и крикнул:
– Полковник Ганин! На месте!
Полковник остановился.
– Прошу доложить их ответ, товарищ полковник.
– Требуют девяносто минут на эвакуацию, – нетерпеливо сказал Ганин. – В чем дело, капитан?
– Вам приказано оставаться здесь. Проследить за эвакуацией, – торопливо проговорил капитан и дверцу захлопнул.
Взвыли винты. С полковника Ганина сдуло фуражку, вертолет прыгнул вверх, и сейчас же экран погас. Федор злобно сплюнул. И они с Линией уставились друг на друга. Потом одинаковым жестом выплюнули «микрофоны» в ладони. Я отошел – на всякий случай.
– Что скажете? – выдохнул седой.
– Один-ноль в их пользу, – сказал гитарист. – Слушай, Линия, так же не бывает! Не бывает! Предположим, Портнов сообщил насчет пересадок Мыслящих. Еще о чем-то…
– И о засылке резидента с «посредниками», а?
– Вот и я про то же! Откуда им было знать? Ты гляди, все как по нотам – городишко обкладывают, бомбардировку готовят и этого, – гитарист ткнул пальцем в экран, – этого послали подальше.
– Думаешь, где-то капает? – спросил седой.
– Думаешь… Э… Замкнутые?
– Да! Ты обязан доложить Расчетчику, Линия-восемнадцать…
– Ба-алван! – лениво протянул седой. – В Расчетчике сейчас шесть Линий – они дурней тебя, думаешь? Уйдем в маршрут – закатим общую проверку всех Десантников. Сейчас все равно проверку не устроишь, идет операция… Сейчас задача – дать наводку.
Я жадно слушал. Вот оно что! Они хотели заслать Ганина как постоянного шпиона, резидента… И еще – с «посредниками». Чтобы он превратил в пришельцев и других людей. «Сорвалось, сорвалось!» – думал я злорадно. И больше не ощущал себя одиноким, брошенным, нет! Наверно, эти мысли что-то изменили в моем лице. Седой показал на меня:
– Вишь, глазами бы так и съел… Не ищи сложных причин, Угол. Причины все простые. К Портнову прибегала какая-то девчонка, до сей поры не отыскали… А, вот и Квадрат!
Сверху спускался Квадрат – сто три.
– Оружие унесла собака, – доложил он. – Пес Эммы Быстровой, Угол ее знает. – (Киселев кивнул.) – Около часа назад он погнался за Девятиугольником, у входа в «зону» подхватил чехол с оружием и унес.
– Блюдце послал?
– Сделано, Линия-восемнадцать. Женщина с собакой обнаружена у совхоза, оружия при них нет. Сейчас их перехватит Шестиугольник – пятьдесят девять с «посредником». Через десяток минут все узнаем об оружии. Я распорядился: Десантнику в собаке оставаться, оружие доставить к наводчику и там включиться в охрану.
– Одобряю, – сказал седой. – Угол, едем! Заводи свою молотилку. – (Киселев повернулся, побежал по откосу.) – Квадрат, с мальцом решили вопрос положительно. Выполняй. Данные хорошие, чтобы к старту было нормально, смотри! – С этими словами он исчез, и тут же глухо зафыркал мотоцикл. Уехали.
Квадрат – сто три
Я, вообще-то, кисляй. Так меня Степка ругает, и он прав. В том смысле, что я теряюсь, когда надо действовать решительно. Удивительно, как у меня утром хватило решимости пойти за гитаристом, но тогда очень уж разобрало любопытство. А сейчас, когда я второй раз увидел бывшего Сурена Давидовича, со мной случилось что-то странное. Я просто осатанел – сердце колотилось тяжелой кувалдой, лицо немело все больше, и я всех Десантников ненавидел. Даже несчастного полковника Ганина, который совершенно уж ни в чем не был виноват, которого послали по-честному, как военного посла, передать честное предупреждение. И от ненависти я стал хитрым и быстрым. А, вам мало захватить весь мир! Вы со мной еще «решили вопрос положительно», и вам нравятся мои данные…
Нет! Я твердо знал: лучше разобью себе голову об их проклятый корабль, но ничего не дам с собой сделать! Я, как собака, чуял, что делать хотят нехорошее. И чутьем понимал, что единственное спасение – держаться как можно дальше от «посредников». Насмотрелись мы со Степкой, как действуют эти «посредники», так что я твердо знал одно: они действуют не дальше чем в нескольких шагах. «От корабельного бластера не убежишь», – подумал я и ответил себе вслух:
– А плевать, пусть жжет…
– Ты о чем? – мирным голосом спросил Квадрат – сто три.
Он выглядел как Сурен Давидович и говорил как Сурен Давидович, но я отскочил, когда он шагнул ко мне. У меня только вырвалось:
– Что вы хотите со мной сделать?
Он все понимал. Он всегда и везде понимал все насквозь и сейчас, конечно, раскусил мой план – держаться от него подальше. Поэтому он уселся на корабельную опору и не стал меня догонять. Я заметил, что Десантники при каждом удобном случае старались прикоснуться к «посреднику» либо к кораблю.
Он сказал:
– С тобою надо начистоту, Алеша. Я понимаю. Ну, слушай…
И стал меня уговаривать.
Я старался не слушать, чтобы не дать себя заговорить, утишить, чтобы не потерять ненависти и не прозевать ту секунду, когда он подберется ко мне с «посредником». Кое-что я запомнил из его речей. Через небольшое время их основные силы захватят столицы великих держав и вся Земля им покорится. Но тогда получится «трагическое положение», как он выразился, потому что дети, лет до пятнадцати-шестнадцати, не могут принять Мыслящего. Для Десантников это неожиданность, однако они уже придумали, как исправить положение. У них есть такие штуки, излучатели, от которых все растет страшно быстро. Все живое. В корабле, внутри, есть такой излучатель, и если я зайду внутрь, то за несколько часов вырасту на несколько месяцев. Это будет первой пробой, а потом они меня дорастят и до шестнадцати лет.
Я видел, он врет про излучатель. Я сказал:
– Не пойду. Не хочу.
– Но почему – скажи.
– Я вас ненавижу.
Он стал объяснять снова. Говорил, что вся Земля станет счастливой и здоровой, что люди будут жить до трехсот лет, и не будет войн, и у всех будут летательные аппараты и механические слуги, и все дети будут вырастать до взрослого за несколько месяцев. Он сказал:
– Вот какие будут замечательные достижения! И учти, Алеша: корабль стартует, а ты будешь внутри и сможешь смотреть через иллюминатор. Неплохо, а?
Теперь он говорил искренне, и я едва не попался – посмотрел на корабль и представил себе, как он поднимается, а я внутри – не хуже Гагарина. А Квадрат уже вынул из кармана плоскую зеленую коробку.
Я сразу очнулся и отскочил. Он поднялся и сказал очень нервно:
– Уговоры кончены! Пять минут даю на размышления! Через пять минут включаю лучемет – и ты станешь маленькой кучкой пепла. Придется так поступить – ты слушал переговоры штаба. Падешь жертвой, очень жаль…
Было видно, что Квадрат не врет, что ему жаль меня. У него печально оттопырились губы, но я крикнул:
– Врете! Все врете! В иллюминатор, да? Сами говорили, там одни кристаллы и больше ничего, там и кабины нет!
Он сказал с фальшивой бодростью:
– Как ты соображаешь, Лешик! Прекрасно соображаешь! Кабины, конечно, в корабле нет. Ты будешь Мыслящим, а твое зрение подключим к иллюминатору.
Мне стало так жутко, как ни разу еще не было за этот страшный день. Он хотел меня превратить в кристалл? Меня! МЕНЯ! Я стал пятиться, не спуская с него глаз. Запинаясь от ужаса, пробормотал:
– Почему – меня?
– Тебя выбрали потому, что ты знаешь все необходимое. И у тебя хорошая психика.
Я молча прыгнул в сторону, и тогда корабль ударил меня лучом. Это был не боевой луч, а слепящий, как горячая вода в глаза. Я вскрикнул и вслепую бросился направо, к проходу, под защиту откоса, и на четвереньках полез вверх, цеплялся за кусты. Скатился, налетел на упругую стенку защитного поля, оно отбросило меня, я перевернулся через голову, и Квадрат схватил меня, но при этом уронил коробку. Я стал рваться, сначала вслепую, потом стал что-то видеть, а Десантник никак не мог освободить руку и подобрать «посредник». Я рвался и смутно слышал, что он меня еще уговаривает:
– Детская солидарность… Все дети мечтают вырасти… ты их предаешь… не хочешь им помочь вырасти…
Я быстро терял силы. Он повернул меня на бок, прижал, освободил правую руку и зашарил по откосу, подбираясь к «посреднику». Выдрал пучок мха, отшвырнул его, поймал коробку и опять выпустил, когда я ударил его головой, – при этом из брючного кармана выскочил пистолет с прилепленным к нему микрофоном.
Десантник покосился на него и схватил рукой «посредник», лежащий рядом. Прижал меня коленом, освободил вторую руку, а я извернулся и поймал пистолет за рукоятку, боком. И в тот момент, когда Десантник поднялся на колени и нацелился на меня зеленой коробкой, я попал большим пальцем в скобу и нажал спуск.
Это был боевой пистолет, я узнал его. Макаровский, из тира. Полутонный удар его пули бросил Сурена Давидовича на бок. Он лежал в спаленной, тлеющей куртке, как мертвый, и вдруг отчетливо проговорил:
– Лешик… отсюда уходи. Бегом…
Инструкция
Степан добрался к высоковольтной линии ровно в пять часов дня – по часам Вячеслава Борисовича. Большую часть пути он пробирался низом, по оврагу. Потерял платок и едва разыскал его в кустарнике. Он все думал, догадается ли Вячеслав Борисович воспользоваться «посредником» и разгипнотизировать своих сотрудников? Насчет «вишенок» он понимал не слишком ясно и называл все это дело гипнозом.
Он вышел к высоковольтной линии на границе совхозных угодий, у плотины, за которой был пруд. В одном месте через плотину пробивалась тонкая струйка воды, и Степка напился и долго отплевывался песком. Мачты высоковольтной были рядом. Теперь надо отыскать хорошее укрытие, чтобы к нему нельзя было подобраться незаметно.
Такое место нашлось сразу – сторожевая вышка птицефермы. Обычно на ней восседал сторож с двустволкой, «дед». Сегодня вышка была пуста. Даже уток не видно на пруду.
Степка зажмурился и одним духом оказался на вышке. Знаете, не особенно-то весело за каждым поворотом ждать засады. Ему везде чудилась засада. Но вышка была пуста. На крытой, огороженной досками площадке стоял табурет. В углу лежал огромный рыхлый валенок. Между досками имелись превосходные широкие щели – сиди на полу, на валенке, и смотри по сторонам.
Степан так и сделал. Огляделся на все четыре стороны и никого не увидел. Где-то за домиками ссорились птичницы, и на шоссе урчала машина. Больше ничего.
Теперь он мог спокойно прочесть инструкцию Портнова.
1. Иди к высоковольтной линии и спрячься как можно лучше. (Сделано – отметил Степка.) Дождись 19 час. 30 мин. и только тогда начинай действовать.
Твоя задача: оставить телескоп без энергии к 19 час. 55 мин. Можно к 19 час. 45 мин., но не раньше!
«Правильно! – восхитился Степан. – Чтобы послать сигнал по радио, нужна электроэнергия, и она подводится к телескопу по этой высоковольтной линии. Ловко придумано, и как просто!» Он торопился дочитать до конца:
2. Ты должен порвать два провода высоковольтной линии между городом и совхозом. Одного провода тоже хватит, но два надежнее. Постарайся.
3. Чтобы порвать провода, выбери один из двух способов:
а) Разбей выстрелами гирлянду изоляторов на любой мачте, чтобы провод упал на землю. Стой как можно дальше от линии и обязательно перпендикулярно линии. Ближе 50 метров не подходи – убьет током. Стой, сдвинув ноги вместе. Уходить после падения провода надо бегом, не торопясь. Следи, чтобы обе ноги на земле не были одновременно. Если придется встать, сразу ставь обе ноги вместе, подошва к подошве. Это необходимо потому, что электричество пойдет по земле. Две расставленные ноги – два провода, по ним пойдет ток и убьет. Помни: на земле одна нога или две ноги вплотную!
б) Второй способ. У концевой мачты (совхозн. пруд) стоит белая будка, к которой спускаются провода. Надо разбить выстрелами изоляторы, к которым подходят эти провода (на крыше будки). Разбить две штуки как можно ближе к крыше.
Мачта высоковольтной линии маячила верхушкой как раз на уровне площадки – четыре косые голенастые ноги и шесть гирлянд коричневых, тускло блестящих изоляторов. Под мачтой стоял аккуратный беленый домик. На его крышу, на три высокие изоляторные колонны, стекали с мачты яркие на солнце медные провода. Все это хозяйство было как на ладошке – щеголеватое и новое, и от него далеко пахло металлом. Мачта блестела алюминиевой краской, в побелку домика наверняка добавили синьки, его двери-ворота были густо-зеленые, и даже плакаты с черепом и молниями выглядели весело и приятно. Из домика сбоку выходили другие три провода и по небольшим деревянным столбам тянулись к совхозной усадьбе.
Отсюда, с вышки, даже скверный стрелок спокойно мог расстрелять изоляторы. Хоть все три. У-ру-ру!
– Не «у-ру-ру», а идиот, – пробормотал Степан. – Так тебе и дадут два часа здесь отсиживаться. Все равно сгонят…
Он всмотрелся в цепочку высоковольтной передачи. Мачты и провода, массивные вблизи, казались вдалеке нарисованными пером на зеленой бумаге. Седьмая по счету мачта была выше предыдущих, потому что провода от нее шли над совхозным шоссе, и Степка вспомнил, что рядом с шоссе была копешка прошлогоднего сена. Маленькая, растасканная на три четверти коровами. Если сгонят, можно там и спрятаться… Ах, дьявольщина! Все бы ничего, догадайся он захватить запасную обойму. Если бить снизу, то два-три патрона обязательно уйдут на пристрелку, и останется всего по две пули на изолятор. Если не одна. А расстояние будет приличное. Он подсчитал, пользуясь Пифагоровой формулой: пятьдесят метров до мачты и тридцать высота… Извлечь корень… Метров шестьдесят. Это при стрельбе вверх из пистолета, понимаете? Будут недолеты, к которым не сразу приспособишься – белого поля вокруг изоляторов нет, как вокруг мишени. Даже из винтовки едва ли попадешь сразу…
– А еще научный сотрудник, – злился Степка, раздергивая окаянное платье.
Дьявольщина! Вячеслав Борисович должен был рассказать ему на месте, что требуется. Тогда он захватил бы не одну даже, а две обоймы в запас.
Степан решил оставаться на вышке. У него дрожали руки от усталости и голода. Как стрелок он стоил копейку с такими руками, стрелять снизу не стоило и пробовать. А если пришельцы такие продувные, что догадаются искать его, то найдут везде. Прекрасный план Вячеслава Борисовича висел на волоске.
Волосок лопается
Через час Степку поднял на ноги чрезвычайно пронзительный, громкий женский голос. На дальнем берегу пруда показались две женщины в белых халатах, и одна распекала другую, а заодно всю округу.
– А кто это распорядился-а? – вопила она. – Три часа еще свету-у!!! – Она набрала воздуха побольше. – А пти-ица недогули-инны-ы-я!!!
От ее пронзительного вопля задребезжали зубы и появилось нехорошее предчувствие. И точно: вокруг птичников поднялась суета, утки повалили на пруд, как пена из-под рук гигантской прачки… Степка плюнул вниз. По воде скользил челнок с бородатым дедом-сторожем. Он причалил под вышкой. Степка сидел как воробей – не дышал.
– Тьфу, бабы… – сказал дед. Потом глянул на вышку и так же негромко: – Сигай вниз, кому говорено!
И угрюмо, волоча ноги, двинулся к лестнице. У самого подножия выставил бороду и просипел снова:
– Нинка! Сигай вниз!
Степан сидел, вжавшись в угол. От злобной растерянности и голода в его голове ходили какие-то волны и дудела неизвестно откуда выпрыгнувшая песня: «Нина, Ниночка – Ниночка-блондиночка!» А дед кряхтел вверх по лестнице. Он высунул голову из лестничного люка, мрачно отметил:
– Еще одна повадилась… Сигай вниз! – И поставил валенок на место, в угол.
– Не пойду! – свирепо огрызнулся Степан. – Буду тут сидеть!
Дед неторопливо протянул руку и сжал коричневые пальцы на Степкином ухе. Тот не пробовал увернуться. Старик был такой дряхлый, тощий и двигался как осенняя муха… Толкнуть – свалится. Степан не мог с ним драться. Он позволил довести себя до лестницы и промолвил только:
– Плохо вы поступаете, дедушка.
– Кыш-ш! – сказал дед.
Степан скатился на землю. «Эх, дед, дед… Знал бы ты, дед, кого гонишь…»
Он встряхнулся. Утки гомонили на пруду, солнце к вечеру стало жечь, как оса.
– Гвардейцы не отступают, – пробормотал Степка и мотнул вбок, огибая пруд по правому берегу, чтобы добраться до совхозного шоссе, а там к седьмой мачте.
Времени и теперь оставалось много, больше часа, но Степка от злости и нетерпения бежал всю дорогу. На бегу он видел странные дела и странных людей.
Провезли полную машину с мешками – кормом для птицы, а наверху лежали и пели две женщины в синих халатах.
Целая семья – толстый дядька в джинсах, толстая тетка в сарафане и двое мальчишек-близнецов, тоже толстых, – несла разобранную деревянную кровать, прямо из магазина, в бумажных упаковках.
На воротах совхоза ярко, в косых лучах солнца, алела афиша клуба: «Кино „Война и мир“, III серия». Вчерашнюю афишу про певца Киселева уже сменили.
Большие парни из совхоза, в белых рубашках и галстуках-бабочках, шли к клубу. Степке казалось, что в такой хорошей одежде они не должны ругаться скверными словами, а они шли и ругались, как пришельцы.
Все эти люди шли в кино, несли покупки, работали в вечернюю смену на фермах, вели грузовики на молокозавод, даже пели, как будто ничего не произошло.
Пролетела телега на резиновом ходу, запряженная светло-рыжей белогривой лошадью. Сбоку, свесив ноги, сидел длинный дядька в выгоревшем синем комбинезоне и фуражке, а лошадь погоняла девчонка с косичками и пробором на круглой голове, и лицо ее сияло от восторга. Занятый своими мыслями, Степа все же оглянулся. Лошадь шла замечательно. Поправляя платок, он смотрел вслед телеге и вдруг насторожился и перебежал к живой изгороди, за дорогу.
Перед ним было вспаханное поле. За его темно-коричневой полосой зеленела опушка лесопарка, вернее, небольшого клина, выдающегося на правую сторону шоссе. По опушке, перед молодыми сосенками, перебегал человек с пистолетом в руке. Он двигался справа налево, туда же, куда и Степка. Вот он остановился, и стало видно, что это женщина в брюках. Она смотрела в лес. Пробежала шагов двадцать, оглянулась…
Погоня.
«Опять женщина», – подумал Степан. Он давно полагал, что женщин на свете чересчур много. А пришелец не слишком-то умный – бегает с пистолетом в руке. Еще бы плакат нес на папке: «Ловлю, мол, такого-то…» Только почему он смотрит в лес?
Дьявольщина! Как было здорово на вышке!
Загрохотало, завизжало в воздухе – низко, над самым лесопарком и над дорогой, промчался военный винтовой самолет. Были заметны крышки на местах убранных колес и тонкие палочки пушек впереди крыльев.
Женщина на опушке тоже подняла голову и повернулась, провожая самолет. И парни на дороге, и две девушки в нарядных выходных платьях проводили его глазами. Один парень проговорил: «Во дают!» – а второй, сосредоточенно пыхтя, расстегнул сзади на шее галстук, а девушка взяла галстук и спрятала в сумочку, и в эту секунду загрохотал второй истребитель.
Один самолет мог случайно пролететь над лесопарком. Но два!..
Степка из-за кустов показал женщине нос. И увидел, что она стоит с задранной головой посреди поля и держит в руках не пистолет, а какой-то хлыстик или ремень. Потом она повернулась спиной к дороге и, пригнувшись, стала смотреть в лес. И из леса выскочил странный белый зверь и широченной рысью помчался по опушке… Да это же собака, знаменитый «мраморный дог», единственный в Тугарине! Его хозяйка – дочка директора телескопа! Степка даже засмеялся. Он же прекрасно знал, что эта самая дочка тренирует собаку в лесопарке. Вот она, в брюках, а в руке у нее собачий поводок…
Он стоял со счастливой улыбкой на лице. Нет за ним погони, а докторша с Алешкой добрались! Уже прошли первые самолеты. Сейчас пойдут войска на вертолетах, волнами, как в кино, и густо начнут садиться вокруг телескопа, и солдаты с нашивками-парашютами на рукавах похватают пришельцев, заберут ящики «посредников» – и все!
Но вечерний воздух был тих. Степка воспаленными глазами шарил по горизонту – пусто. Над телескопом ни малейшего движения. «Дьявольщина! – вскрикнул он про себя. – Алешка же ничего не знает про телескоп! Он же сначала уехал, а после я узнал… Самолеты сделали разведку, ничего тревожного не обнаружили, и наши двигаются себе не торопясь…»
Он вздохнул, привычно оглянулся: на дороге позади спокойно, впереди тоже. А в поле…
Женщина подбегала к опушке, а собака сидела, повернув морду ей навстречу, и держала в зубах длинную толстую папку.
– Вот так так… – прошептал Степка и непроизвольно шагнул с дороги.
Полено уже было у хозяйки, а собака виляла хвостом. Степка пригнулся и побежал к ним через поле.
Женщина в брюках открывала футляр для чертежей.
– Вот так полено! – шептал Степан, подбегая к ним.
Он даже не подумал, что в городе сотня таких футляров – коричневых, круглых, с аккуратными ручками. Вот упала бумага, подложенная под крышку. Потянулась нитяная ветошка…
Женщина повернула к Степке доброе, беспечное лицо, приказала собаке: «Сидеть!» Из футляра торчала еще ветошь. Степка сказал:
– Это мое. Я потерял… ла.
Собака дышала – «хах-хах-хах» – и с неприязнью смотрела на Степана.
– Твое? Возьми, пожалуйста, – приветливо сказала дочь директора телескопа. – Зачем же ты раскидываешь свои вещи?
– Я не раскидывала, – сказал Степан, понемногу отходя. – Я спрятала… там… – Он махнул в сторону шоссе. – Вижу, собака… Спасибо! – крикнул он и побежал, пока женщина не передумала и не спросила что-нибудь лишнее.
Она, впрочем, и не собиралась спрашивать. Позвала собаку и побежала с ней в лес.
Огонь!
Степан сунул руку под ветошь. Бластер лежал, как его укладывали в тире: хвостовой частью вверх, обмотан тряпкой. Удача. «С таким оружием не изолятор – целую мачту свалим в два счета… Как его нести? Эти через Сура должны знать, в чем упаковано их оружие». Степан выкинул чехол и понес бластер, оставив его в масляной тряпке.
«Значит, Анна Егоровна не добралась с Алешкой. Их перехватили, и они выкинули бластер из машины», – подумал Степан. И заставил себя не думать о постороннем. Сейчас все – постороннее, кроме дела.
Точно к половине восьмого он вышел на место и увидел прошлогоднюю копешку. Кругом опять ни души. День был такой – пустынный. Он сказал вслух фразу из «Квентина Дорварда»: «Все благоприятствовало отважному оруженосцу в его благородной миссии». И тут же привалила удача. Луг пересекала канава, узкая и глубокая. Откос ее давал опору для стрельбы вверх. Степан не торопясь отмерил шестьдесят метров от опоры, спрыгнул в канаву и лег на левый бок. Развернул бластер и удивился, как удобно сидит в руках чужое оружие. Оно было не круглое, а неправильное, со многими вмятинами и выступами. Чтобы выстрелило, надо нажать сразу оба крылышка у рукоятки – вот так… Десять минут Степка пролежал в канаве неподвижно. То ли чудилось ему, что в вышине сверкают зеркала, то ли впрямь блестело. Он ждал. Затем уперся носками в землю, рыхлую на откосе, установил левый локоть, чуть согнув руку, и убедился, что бластер лежит прочно и не «дышит» в ладони. Поставил его на линию с правым глазом и верхушкой мачты, а двумя пальцами правой руки сжал крылышки… Ш-ших-х! Вздрогнув, бластер метнул молнию, невидимую на солнце, но ярко, сине озарившую изоляторы. Когда Степка смигнул, стало видно, что одна гирлянда изоляторов оплавилась, но цела. И провода целы. Дьявольщина! Этой штукой надо резать, как ножом, а не стрелять в точку!
Тут в вышине опять что-то блеснуло, за мачтой, далеко вверху. «В глазах замелькает от такого», – подумал Степан, прицелился под изоляторы и повел бластер снизу вверх, не отпуская крылышек, – ш-ших-х! ш-ших-х! Третьего выстрела не получилось, а блестящий кристалл головки стал мутным.
Один провод – ближний – валялся на земле. «Можно и один, но лучше два», – вспомнилась инструкция Вячеслава Борисовича. Бластер больше не стреляет…
– Дьявольщина и дьявольщина! – пробормотал Степка, положил бластер и выудил из-под платья пистолет.
Над проводами снова блеснуло, как маленькая, круглая радуга в бледном небе… Сильно, страшно кольнуло сердце. Он прыжками кинулся под копну, молния ударила за его спиной, ударила впереди. Дымно вспыхнула копна. Над первыми струями дыма развернулся и косо пошел вверх радужный диск. Полсекунды Степка смотрел, не понимая, что он видит и какое предчувствие заставило его бежать. Но тут диск опять стал увеличиваться. Ярче и ярче вспыхивая на солнце, падал с высоты на Степку. Он снова помчался через весь луг зигзагами. Полетел в канаву, и вдруг его свело судорогой. Выгнуло. В глазах стало черно и багрово, и крик не прорывался из глотки. «Погибаю. Убивает током», – пришла последняя мысль, а рука еще сжимала пистолет. И последнее, что он чувствовал, – как ток проходит из пистолета в руку.
Несколько секунд «блюдце» висело над канавой. Потом, не тратя заряда на неподвижную фигурку в голубом платье, переместилось к бластеру, втянуло его в себя, косо взмыло над лугом и скрылось.

На свободе
«Бегом!» – приказал Сур. И я побежал, не думая о страшных лучевых линзах корабля. Меня спасло то, что проход был в глубоком ответвлении оврага и черный шар, заблестевший после выстрела поисковыми вспышками, не смог меня поймать.
Корабль был слишком хорошо замаскирован. Он мог пожечь весь лес в стороне, а вблизи было полно «мертвых зон». Я бежал. Лучи плясали над моей головой, каждый лист сверкал, как осколок зеркала. Уже шагах в пятидесяти от прохода я услышал стонущий гул корабля и бросился на землю. Прополз под ветками ели, оказался в ответвлении оврага и замер, весь осыпанный сухими еловыми иглами и чешуйками коры. Корабль гудел. Я хотел поставить пистолет на предохранитель, чтобы не выдать себя случайным выстрелом, – не было сил. Пальцы не слушались. Весь лес наполнился гудением. Но лучи больше не сверкали.
Кое-что я соображал, хотя едва дышал и был отчаянно напуган. Вряд ли они захотят из-за меня демаскировать корабль, колотя лучеметами по всему лесопарку. Значит, надо уползать, не поднимаясь из спасительного овражка. Тогда мне будет угрожать только внешняя охрана – заяц Девятиугольник. Корабль гудел довольно долго. Может быть, искал меня внутри защитного поля. Приподнялся и высвечивал каждый угол. Расчетчик, наверно, не догадался, что беглец утащил «микрофон» и уже вышел из зоны.
Были еще разные мысли, когда я лежал под сухой елью. Что я единственный человек, который знает планы пришельцев, и поэтому должен удрать во что бы то ни стало. Я не убийца, потому что Сур регенерирует, как Павел Остапович. Он сказал: «Отсюда уходи». Я не думал, почему он внезапно заговорил как человек. Вспомнил его приказ и пополз.
Я полз долго, замирал при каждом шорохе. Потом канава окончилась, и надо было переползать просеку. Я вспомнил о «летающих блюдцах». Они летают бесшумно. Хорошо, что лес такой густой. Я не опасался зайца. Разряд у него самый низкий, и вообще не зверь, мелочь, а у меня – пистолет…
Наконец я решился перепрыгнуть просеку и снова на животе пополз к шоссе. На обочине залег в третий раз. Странное там было оживление… Урчали автомобильные моторы, слышались голоса, ветерок гнал какой-то мусор по асфальту, бумажки. Пробежал Десантник в сторону Синего Камня. Худой, лоб с залысинами и большие глаза, темные. Он промелькнул, быстро дыша на бегу. Я видел вблизи всего пятерых людей-Десантников: гитариста Киселева, шофера такси, Сурена Давидовича, Рубченко и Линию-восемнадцать. Но сухого, спаленного выражения их лиц я никогда не забуду и ни с чем не спутаю. Мимо меня по шоссе пробежал Десантник.
Спустя двадцать секунд проехал фургон «Продовольственные товары» с болтающейся задней дверью, и я рискнул чуть высунуться и увидел, как большеглазого Десантника подхватили в эту дверь. Внутри было полно народу. Только я спрятался – промчался велосипедист, низко пригибаясь к рулю, оскаленный, с черными пятнами пота на клетчатой рубахе. Под рубахой на животе при каждом рывке педалей обозначался квадратный предмет. Велосипедист промчался очень быстро, но я мог поспорить, что он тоже Десантник. За ним проехали сразу несколько крытых грузовиков, и я не разобрал, кто в них сидел. Они казались набитыми до отказа.
Следующая машина – серый «москвич», как у Анны Егоровны.
Я посмотрел в чистое, светлое вечернее небо. Там по-прежнему не было ни облачка и самолетов тоже не было. Что же, наши пошли в наступление все-таки? Прошло не больше сорока минут из полуторачасового срока. Пятьдесят от силы. А если пошли, то почему без авиации? А потом, с чего бы пришельцам бежать к Синему Камню, мимо корабля? Они же к кораблю должны удирать. Непонятные дела.
Я лежал у обочины, смотрел, изнывая от любопытства. Только что я думал, что с меня хватит на всю жизнь, лет на сорок наверняка, а тут захватило; я даже приподнялся. Как раз промчалась спортивным шагом компания молодежи из универмага. Они бежали хорошо, в рабочих тапках. Девчонки подвернули юбки. Нелкина подруга, кассирша Лиза, прыгала в белых остроносых туфлях с отломанными каблуками. Представляете?.. Они с визгом погрузились в пустой грузовик.
Потом за деревьями скрипнула тормозами невидимая машина, крикнули: «Давай!» Перед моим носом плавно прокатился велосипед без седока. Машина вывернулась из-за деревьев, обогнала его и скрылась.
Подъем здесь довольно крутой, – блеснув спицами, велосипед загремел в канаву за ближним кустом.
От города непременно набежит пеший Десантник и заберет велосипед. Сядет и поедет. А я что – рыжий?! Нет, вы посмотрите – «Турист», с восемью скоростями, новехонький… Чей бы это мог быть велосипед?
Я оттащил его от дороги, опустил до отказа седло, спрятал ключи в сумку и поехал за Десантниками.
Исход
Садилось солнце, обойдя свой круг по небу. Чаша телескопа стала ажурной на просвет, как черная частая паутина. Она поднималась и росла, пока я подъезжал. Закрыла полнеба, когда я вырулил на асфальтовую площадку перед воротами.
Площадка была забита пустыми машинами. Вкривь и вкось, вплотную к воротам и дальше по песчаной обочине стояли автобусы, бортовые грузовики и самосвалы, зеленые газики и «Волги». Торчали, как рога, велосипедные рули. От «москвича», угодившего радиатором под заднюю ось самосвала, растеклась лужа, клубящаяся паром.
Я прислонил велосипед рядом с другими. Прислушался. Из-за забора доносились странные звуки. Визжали женщины, глухо ревели мужские голоса, бахнул выстрел. Коротко, сильно вскрикнули, забубнили. И все стихло.
В этот момент я увидел на кабине грузовика, ближнего к воротам, Десантника с винтовкой. Он сидел спиной к радиатору. Когда я просунулся между машинами, он сделал выразительное движение: проваливай. С его сапог капала вода. Он угрожающе поднял винтовку – я отскочил и, пригибаясь, пробежал вокруг площадки к забору и полез на холм.
Здесь склон круто уходил вверх, так что бетонные звенья забора напоминали лестницу с четырехметровыми ступенями. Под нижней частью каждого звена оставалась клиновая щель, присыпанная песком. Дальше по склону маячила фигура с черточкой винтовки наперевес. Я дождался минуты, когда часовой повернулся спиной и пошел вверх, подскочил к забору, поднырнул, оказался на той стороне и сразу плюхнулся лицом в молодые лопухи. Первый Десантник поднялся на кабине. Он постоял и сел, прогрохотав сапогами. Я кинулся наверх, к ближнему дому. Крики доносились сверху, волнами. Сначала вскрикивает один, потом несколько голосов, потом строгий мужской окрик – и тишина. После тишины через неравные промежутки времени все повторялось.
Я пробежал к дому, обогнул его по бетонному борту фундамента, мимо двери черного хода, и высунулся за угол. Никого. Совсем близко женский голос кричал: «Господи, что же это!» – и сдавленный мужской голос: «По какому праву?..», и властные, ревущие крики: «Лицом вниз! Руки за гол-лову! Лежать!» Обмякнув, держась за водосточную трубу, я смотрел на следующий угол, за которым теперь была тишина, и тут же следующий вскрик и безжалостная команда: «Руки за гол-лову! Ле-ежать!» И еще. И еще. И хрякающий звук удара.
Я отполз за угол. Оглянулся. Новый звук нарастал и постепенно наполнял холодеющий закатный воздух. Задребезжали стекла в доме. Мне показалось, что воет и дребезжит у меня внутри от страха и одиночества. Звук стал оглушительным, и, не помня себя, я вскочил в дверь – створка пела и ходила ходуном, – и внезапно все смолкло. А передо мной была стеклянная стена вестибюля. Она выходила на ту сторону дома. Очень близко, перед самыми стеклами, стоял корабль пришельцев. Из-под широкой плиты еще вылетали струи пыли, он устанавливался, покачиваясь. Кроме него, я мог видеть только небо. Я подумал, что не хочу ничего видеть, и в эту секунду из-за корабля полезла вверх серая и зеленая пелена, стали подниматься кусты, белая полоса дорожки, черный диск клумбы. Небо закрылось. Это корабль поставил вокруг себя защитное поле, как в овраге.
Поле как бы изогнуло пространство перед стеклянной стеной. Теперь я видел площадку справа. По ней тесно, как бревна в плоту, лежали люди. Лицом вниз. Их было человек сто, у всех руки закинуты на затылок. Над ними, спиной ко мне, стояла редкая цепочка Десантников – только мужчины, с пистолетами и винтовками наготове. Когда лежащие приподнимали голову или вскрикивали, Десантники подскакивали к ним и били ногами или прикладами. Слева, из-за корабля, непрерывно подводили новых – полубегом, с руками, вывернутыми за спину. Швырком укладывали вплотную с остальными. Прежде чем я пришел в себя, уложили человек десять. Я опомнился, когда подвели и швырнули на землю худого, большеглазого Десантника, которого я первым увидел на шоссе.
Что творится, это они своих! Вот кассирша из универмага плачет и пытается снять туфлю с отломанным каблуком… А вот и Нелку приволокли и орут на нее: «Руки за голову! Лежать!»
Я пробежал по пустому вестибюлю налево и увидел, откуда их тащат. Из очередей. Аккуратно, в затылок, стояли цепочки Десантников, как в очереди за билетами в кино. Три очереди, и в каждой, наверно, по полсотне людей или больше. Через стекла было трудно смотреть – внутри защитного пузыря все получалось изогнутым, искаженным, особенно с края площадки. Но я рассмотрел, что средняя очередь тянулась к седому – Линии-восемнадцать. Он стоял лицом к очереди, держась вытянутыми руками за зеленый столб. Десантники спокойно один за другим приступали к столбу, вынимали «микрофоны» и сразу, как от удара, подгибали ноги и сваливались на руки заднему. Тот держал, а сбоку подскакивал здоровенный Десантник и уводил ударенного, выкручивая ему руки на ходу. Задний, освободившись, сам шагал к столбу и тоже падал. А здоровенные непрерывно сновали между очередями. Хватали, выкручивали, тащили. Их было много, потому что в двух боковых очередях творилось то же самое. Там Десантники подходили не к зеленому столбу, а к зеленым ящичкам в руках Киселева и Потапова. Боковые очереди двигались медленнее, но так же неуклонно, спокойно. Без страха. Словно не видя, что им предстоит: обморок, выкрученные руки и лицом в землю или на бетон. А вот их уже кладут прямо на клумбу…
Высокий рыжеволосый парень то и дело менял Киселеву и Потапову зеленые ящики.
Директор телескопа профессор Быстров тоже стоял в очереди, я узнал его по черной шелковой шапочке. Он благодушно улыбался. И вдруг на площадку выбежал его пес, который уволок бластер от корабля. И стал в очередь! Тогда профессор засеменил к седому, показал на собаку. Седой резким, злым движением сунул его без очереди. Профессора увели двое здоровенных, не выкручивая ему рук, посадили в сторонке. Кто-то подошел к собаке, и она кивнула – я сам видел! – и оставила очередь. Бросилась направо, присоединилась к тем Десантникам, которые стерегли лежащих… Там уже набралось сотни три, они лежали рядами, и стоял сплошной вой и грохот. Некоторые пытались садиться, кричали, охранники прыгали как бешеные и все чаще стреляли над головами. И собака стала носиться между рядами и бить корпусом тех, кто садился… Она сразу навела порядок, только очень уж страшно стало смотреть. Я чуть с ума не сошел. Я же не знал, что человек совсем ничего не помнит, когда Десантник из него высаживается. Я думал, хоть немного должен помнить. А эти несчастные люди! Многие из них с утра носили в себе Десантника, и вдруг – вечер, пальба и удары сапогами! После я узнал, что никто из них не видел очередей к «посредникам». Вернее, не помнил. Их били, толкали и орали страшно, но заставили всех лежать вниз лицом. И наверно, так было лучше. Увидели бы они очереди – наверняка бы рехнулись.
Я совсем уже рехнулся, но тут появился заяц Девятиугольник. Он шариком проскочил под ногами, подпрыгнул к столбу, и вся очередь загоготала, а передний поймал его за ухо, вынул «микрофон» и, подержав зайца у столба, бросил его на землю. Ох, как же он удирал!.. Он мелькал вверху и внизу, он снова стал простым толстым зайцем и не мог выйти из защитного поля!
Когда он последний раз сиганул за кораблем, очереди уже иссякли. Здоровенные Десантники подбегали к седому – он по-прежнему стоял у «посредника» и бесстрастно смотрел, как Киселев и рыжий верзила подхватывают здоровенных Десантников и расшвыривают кругом площадки. Тела падали бесшумно, потому что справа все громче орали люди и бешено, хрипло рычала собака. Через секунду упал и седой. Я вдруг увидел, что он лежит у «посредника», и Киселев перешагивает через него. Киселев вдвоем с верзилой подхватили зеленый столб «посредника», потащили его к кораблю; рыжий на ходу сшиб кого-то кулаком. Открылся люк. В него всадили «посредник» и мешок с бластерами. Пес метался перед люком, отшвыривал всех, кто пытался подойти. Какая-то женщина стояла, зажав себе рот двумя руками, и вдруг вскрикнула – верзила заглянул в люк и стал падать медленно, как сосна. Сейчас же у корабля оказался пес. Оскальзываясь лапами, поднялся на дыбы, приложил морду к люку и упал навзничь, как человек.
Киселев был последним. Не спеша, покачивая бластер на шнуре, оттащил рыжего от корабля. Откатил собаку. Подошел к люку. Бластер спустил в люк, а шнурок спрятал. Приладился, держась одной рукой за край отверстия и свесившись всем телом наружу. Я отчетливо помню, как он висел на руке, а на него и на корабль смотрели несколько очнувшихся людей. Он крикнул:
– Отойдите! Отойдите, болваны! – И покатился к ним под ноги.
И тут же со звонким хлопком исчезло защитное поле. Сумеречное небо упало сверху, как занавес. Открылись вечерние холмы, дорога, цепочка квадратных машин на ней. Загремели, запели стекла – медленно и плавно, как лифт, поднялся корабль, песчаные вихри забарабанили по окну перед моим лицом. Неловко, хватаясь друг за друга, вставали люди. Киселев смотрел то вверх, то на черную тесьму от гитары, которую вытащил из кармана.
Огромный пес сидел рядом с профессором и пытался лизнуть в щеку.
Профессор слабо отталкивал его и смотрел в небо, придерживая шапочку.
Ушли!
Я отвалил тяжелую стеклянную дверь и нерешительно вышел из укрытия.
Понимая, что пришельцы отступили, я боялся в это поверить, хотя и видел яркую радужную кляксу, уходящую в зенит. От нее кольцами разбегались по небу веселые кудрявые облака.
С тех пор я не люблю смотреть на облака, быстро бегущие по небу.
Еще несколько минут я был в сознании. Стоя на крыльце, пытался понять, кто передо мной – Десантники или уже люди. Из толпы на меня смотрел полковник Ганин.
Он мотал головой, поправлял галстук, будто его душило, и отряхивал о колено фуражку. Полковник попался пришельцам позже всех и поэтому кое-что понимал.
Увидев, что я вышел из двери, он шагнул ко мне и спросил:
– Ты что-нибудь знаешь? – И показал в небо.
– По-моему, они ушли, – сказал я.
Он кивнул. Пробормотал:
– Кабы знать, где упасть, – опять поправил галстук и крикнул: – Внимание! Внимание! Военнослужащие, ко мне!
Стало тихо. Или у меня в голове стало тихо. Помнится, Ганин приказал нескольким военным и милиционерам собрать оружие и быстро пошел к воротам. А я бежал за ним, чтобы рассказать о планах пришельцев, но у меня язык не поворачивался, потому что час назад сам полковник предложил этот план – с захватом Москвы, Нью-Йорка и Лондона, – и я все еще не вполне верил, что полковник больше не пришелец. И так мы вышли к воротам, навстречу бронированным машинам парашютистов, разворачивающимся вокруг ограды телескопа, а дальше я ничего не помню. Только большие колеса и синий дым выхлопов…
Остальное я знаю от других людей. Как парашютисты сдвинули машины вокруг холма и предупредили в мегафон, чтобы никто не выходил за ворота, иначе будут стрелять. Полковник не решился ослушаться, а я проскочил в калитку и побежал к ближнему бронетранспортеру, под дулами пулеметов, напрямик. Говорят, я влез по броне, как жук, и стал кричать: «Где у вас командир?» – и меня соединили по радио с командирской машиной и убедили, чтобы я все сказал в микрофон. Я сказал насчет пришельцев, а потом вспомнил о Сурене Давидовиче и так заорал в микрофон, что командир полка приказал отвезти меня в лесопарк. Я потерял сознание только в овраге: показал на Сурена Давидовича, лежащего в русле ручья, и сам упал.
Сурен Давидович остался жив, у него даже астма прошла.
Он поправился раньше меня. Мы с ним лечились в одной больнице, и он ходил меня навещать, когда я еще не мог голову поднять с подушки.
Вячеслав Борисович
Ну вот, я написал про все, как оно было. Довольно скучное занятие – писать. Скучнее, чем решать задачки по алгебре. Но Степка, который сам ничего не написал, а только мешался – здесь я напутал, тут забыл, – Степка говорит, что надо еще написать о нас. Получается, будто мы герои. Это разузнали, там предупредили, тут бабахнули и всякое такое. Чепуха, конечно. Степан прав. Мы никакие не герои, просто нас – детей, я хочу сказать, – нас «посредники» не брали. В нас нельзя было подсадить Десантников. Поэтому Степан сумел пройти на телескоп, а я – побывать у корабля и все запомнить. Как это получается, я не особенно понимаю. В такого, как я, нельзя подсадить Мыслящего, и все тут. А настоящий герой был один. Вячеслав Борисович Портнов. Писать о нем трудно.
Из-за него я не могу видеть этот проклятый телескоп. И никогда не прощу себе и всем остальным, что мы кричали, радовались, перевязывали царапины. Вспомнить этого не могу. Мы были живы и радовались, а он, спасший нас всех, был мертв и лежал у стола радиостанции, вытянув руку.
Он вернулся на машине к телескопу и прямо пошел в аппаратную. Часового обезвредил «посредником», закрылся в аппаратной и вызвал Москву.
Он успел передать почти все, одного не успел – сказать, чтобы отключили высоковольтную линию, и тут пришельцы взломали дверь, схватили его, а он вырвался и застрелился.
Пришельцы вынули из его руки пистолет и оставили Вячеслава Борисовича лежать. Мы не знали, что он там. Никто не знал, что Вячеслав Борисович застрелился, чтобы не выдать Степана, и этим спас его, а может быть, и всех живущих на Земле.
Книга 2
Дом скитальцев
Пролог
Тугарино, вечер
Бронированные машины сдвинулись вокруг холма. На восточный склон падала и тянулась к горизонту, как огромная маскировочная сеть, решетчатая тень телескопа. Гулко загремели мегафоны, отдаваясь басистым эхом от стен:
– Спокойствие, спокойствие… За ограду не выходить, к машинам не приближаться… Освободите дорогу для машин…
Командир дивизии стоял в своем газике и шарил биноклем по склону. Густая толпа кипела у административного корпуса. От нее отделились двое. Мальчик и офицер. Мальчик присел, взмахнул руками и бросился из ворот – к командирской машине первого батальона.
– Пропустить! – негромко сказал командующий. – Не тот ли пацан…
Он видел, как мальчишка вскочил на броню, и через минуту по радио зазвенел горячечный альт:
– Скорей, скорей, ох, пожалуйста, скорей, он лежит в овраге!
Командующий приказал:
– Шестой, пошлите с мальчиком машину… Я – Первый. Внимание! Четвертый – начать движение!
Колонна бронетранспортеров, растянутая на шоссе, окуталась выхлопами и двинулась наверх – между машинами оцепления. «Спокойствие! Дорогу машинам, граждане!» – призывали мегафоны. Один за другим транспортеры поднялись на холм, осторожно рассекая толпу на мелкие группы. Машины доставили следственную комиссию. Вот она приступила к делу – офицеры выскакивают в толпу. Командующий сморщился – дожили! Своих обыскиваем… Он понимал, что иного способа нет и что первым долгом надо изъять таинственное оружие, которое превращает людей в пришельцев. Понимал и морщился все сильней, водя биноклем. Происходящее не укладывалось в сознании. Война без противника. Война, на которой каждый мог оказаться противником. Это было невообразимо. В стеклах проплывали растерянные, иногда озлобленные лица парашютистов. Командующий не имел права объяснять офицерам и солдатам смысл операции. Для всех, кроме командиров батальонов, дивизия проводила карантинное оцепление: мол, в Тугарине болезнь, эпидемия…
Солнце катилось по самому горизонту, над волнистой грядой холмов. Там, в десятиверстной округе, тоже работали бойцы дивизии – внешнее оцепление перекрывало дороги. Проведя биноклем вдоль шоссе, командующий увидел улицы Тугарина. Дома и деревья дрожали на окулярной сетке. Зеленые машины, казалось, сотрясали улицы. Это был второй кордон. Он рассек городишко по кварталам. Приказ – никого не выпускать за городскую черту, разыскивать предметы непривычного вида… «Солдаты голодные, – подумал комдив. – Дивизия размазана, как масло по хлебу, на ста квадратных километрах… Надо срочно кормить людей, подавать горючее для машин. И связь еще. Ох уж эта связь!..»
«Первый, докладывает Четвертый. Операция кончена», – забормотало радио.
Командующий спросил:
– Нашли?
– Никак нет.
– Количество задержанных?
– Триста восемнадцать, без мальчика.
– Вас понял. Штаб – вперед! – приказал комдив.
Штабные машины двинулись на холм. И следующие два часа, как и предыдущие – с четырех часов дня, командующий дирижировал грузовиками, бронетранспортерами, вертолетами, тяжелыми воздушными транспортами. Кроме своего хозяйства, на руках были триста невинно пострадавших людей. Их допрашивали следователи, но обеспечить комиссию помещениями, связью, конвоем должен был комдив. Правда, Центр помогал. Начхоз непрерывно докладывал: пришли палатки, походные койки, целый госпиталь врачей. Казалось бы, хорошо… Однако вертолеты и транспортные самолеты надо было принимать и разгружать, палатки – ставить, врачей устраивать по кабинетам, и все это при нехватке людей, в надвигающейся темноте, в слабом свете от передвижных электростанций. Высоковольтную еще не успели восстановить… А едва отпустили дела, к генералу вернулось беспокойство. Сердце сжималось от тревоги – такой огромный район, это же не полкилограмма гречи перебрать на кашу… По оврагам и перелескам в быстро синеющих сумерках, казалось, уходили пришельцы. Уходили, как вода между пальцами, неотличимые от своих. Недаром же здесь их не оказалось… В двадцать два часа комдив прошел на радиостанцию и лично подбодрил патрульные подразделения: «Чтобы муха не пролетела, товарищи!» Про себя он отметил, что следователи работают энергично. Данные опроса текли шифровками в Центр. Радисты не успели поужинать – котелки стояли у аппаратов нетронутые.
На пути в свой фургон командующий заглянул в госпиталь, где, кроме нескольких взрослых, помещались два мальчика по тринадцати лет. Алексей Соколов метался и бредил. Рядом терпеливо, с микрофоном в руке, сидел следователь. Второй мальчик, неопознанный, только что начал дышать без кислородной подушки – вот как его приложило электричеством, беднягу… Покачав головой над ребятишками, генерал двинулся было в штаб, но его перехватил дежурный офицер:
– Явился местный гражданин и требует свидания со старшим начальником – только с ним, а со следователями не желает и разговаривать.
– Ну ведите его, ведите. – Комдив остановился на бетонной дорожке.
Из сумрака выдвинулась здоровенная фигура – без пиджака, взлохмаченные волосы блеснули желтым в свете фонарика.
Сумрачный бас проговорил:
– Я Благоволин, здешний сотрудник. Физик. – Он оглянулся на двоих офицеров, неотступно сопровождавших генерала. – Должен поговорить с вами наедине.
– Наедине нельзя, – с тоскливым раздражением сказал командующий. Не имел он права объяснить, по какой причине. Это раздражало.
– Понимаю. У меня информация особой важности. О пришельцах, – сказал физик.
Этот человек был первым, заговорившим о пришельцах, если не считать мальчика Алеши Соколова. Но мальчик нашелся здесь, у телескопа, в числе трехсот девятнадцати, а Благоволин явился неизвестно откуда.
– Информацию примем, товарищ Благоволин. Вас сейчас проводят.
– Хорошо. Куда идти? – спросил сумрачно-равнодушный бас.
И комдив понял, что этот огромный человек держится на последнем напряжении сил, при котором только одно доступно: держаться.
…Через пятнадцать минут руководитель следственной комиссии сам явился к командующему и попросил немедленно переправить в Центр Благоволина, а с ним полковника Ганина и директора телескопа Быстрова. На всякий случай надо послать врача. Следователь, человек необыкновенно сдержанный, с бледным и невыразительным лицом, был явно возбужден и даже сделал попытку потереть руку о руку. Генерал распорядился о вертолете и враче. Затем спросил:
– Обстановка прояснилась?
– Да. Смотрите… – Следователь положил на стол рисунок зелеными чернилами, изображающий «посредник». – Готовим инструкцию, разошлете патрулям, чтоб искали. Это их оружие…
– Благоволин? – (Следователь кивнул.) – Это все?
– Он говорит, что был пришельцами. Что они подсаживались в него с помощью этого оружия. А он их выплевывал. Пятерых или шестерых подряд. Запоминал их мысли. Все наоборот, товарищ генерал-майор… У остальных, очевидно, пришельцы узнавали мысли.
– Та-ак… Слишком хорошо для правды…
Следователь сделал неопределенный жест. Он опять замкнулся и словно удивлялся своей внезапной разговорчивости.
Обстановка, предположим, прояснилась, а забот у комдива лишь прибавилось. «Разошлете патрулям» – легко сказать!
Но дело сдвинулось с мертвой точки. Когда на западе угасли последние отсветы заката, вертолет подпрыгнул к бледным звездам и зарычал и засвистал в темноте, унеся на военный аэродром вызванных и врача.
Всего три часа назад с того же места взлетел корабль пришельцев.
Комитет девятнадцати
Тугарино с окрестностями выглядело как военный лагерь. Но уже в районном центре, где пассажиры вертолета перешли в скоростной самолет, никакого смятения не ощущалось. А в Н… и тем более. Вечер здесь, как и в Тугарине, был очень теплый. Запах тополей вытеснил с улиц бензиновую гарь, и на бульварах гуляющие шли потоком. Медлительно жужжали поливочные машины. Первый приступ сумерек был разогнан отчетливым светом фонарей, в кинотеатрах начались последние вечерние сеансы, собравшие меньше народу, чем обычно. Погода была уж очень хороша… Люди гуляли и были заняты собою и друг другом, и никто не знал, что их мир стал иным. Никто ничего не знал, кроме нескольких человек в Москве и еще девятнадцати человек, собравшихся здесь, в доме, углом выходящем на бульвары.
Полоса освещенных окон желтела над старым бульваром. Огромное здание казалось вымершим, только в глубине настойчиво трещали телеграфные аппараты.
Комитет девятнадцати был созван в шестом часу вечера и вот при каких обстоятельствах. В три часа восемь минут дежурный радист военной станции услышал повторяющиеся слова: «Москва, Москва, Министерство обороны… Имею сообщение чрезвычайной важности. Подтвердите прием на моей волне». Радист ответил и одновременно вызвал к аппарату офицера – начальника смены. «Передает Тугаринский радиотелескоп, у аппарата старший научный сотрудник Портнов», – говорило радио. Через двадцать минут после вызова радиограмма Вячеслава Борисовича Портнова была распечатана на бланках, передана куда полагается, и машина завертелась быстро и бесшумно, как первоклассный двигатель после одного оборота стартера.
Три часа сорок минут – к аппаратам был вызван военный округ и обком партии. Из обкома доложили, что в районный комитет партии поступал такой сигнал – от врача Владимирской. Из района посылали вертолет с ответственными представителями, которые сигнал проверили и квалифицировали как ложный и панический. Однако врач Владимирская – старый член КПСС и женщина весьма энергичная – потребовала поездки в область и в настоящую минуту находится в обкоме…
Разумеется, Анну Егоровну пригласили к аппарату.
Четыре часа шесть минут – поднята по тревоге дивизия. В четыре часа тридцать минут начали подъезжать люди, которые составили ядро комитета девятнадцати. В пять пятнадцать состав комитета был утвержден, и все его члены, кроме Анны Егоровны, собрались в кабинете, выходящем окнами на бульвар. В пять тридцать был отдан целевой приказ парашютной дивизии: Тугарино окружить, никого не выпускать из кольца, личному составу не выходить из-за брони (по сообщению Вячеслава Борисовича Портнова, «посредники» пришельцев через стальной экран не действуют). Наконец в шесть часов пятнадцать минут решили: пригрозить пришельцам ядерной атакой и подготовку к этой атаке вести всерьез. Парламентер должен быть уверен, что бомбу при необходимости сбросят.
Это было сложное и страшное дело. Комитет не допускал всерьез такой возможности – в Тугарине находилось десять тысяч ни в чем не повинных людей… Однако исключать ядерную атаку тоже было нельзя. Парламентером назначили полковника Генерального штаба Ганина, кандидата военных наук. Ему сказали: «Идете на смерть, товарищ полковник…»
Принимая эти оперативные меры, комитет действовал и в более широких масштабах. В восемнадцать тридцать по московскому времени заработали телетайпы в Париже, Лондоне, Нью-Йорке. По линиям прямой связи между правительствами, называемыми на дипломатическом языке горячими линиями, прошла передача из Москвы. И с девятнадцати часов мир стал меняться при видимой тишине и спокойствии. Отгремели сигналы боевой тревоги на командирских постах зенитных ракет. Пилоты истребителей-перехватчиков затянули шнуровки перегрузочных костюмов. В темных кабинах радарных станций дежурили усиленные вахты. Спутники-наблюдатели отвернули свои кварцевые глаза от Земли и уставились в черно-фиолетовое космическое небо.
Можно было надеяться, что теперь корабли пришельцев не подойдут к Земле незамеченными. Действительно, взлет корабля из Тугарина в девятнадцать пятьдесят был отслежен не только из Советского Союза, но и из Франции и Англии и даже с постов Соединенных Штатов на Аляске.
Меры, принятые комитетом, оказались действенными. Пришельцы отступили. Но победа не принесла спокойствия. С часу на час надо было ждать второй атаки пришельцев, а информация о первой не поступала. Не удавалось ее собрать, хотя к десяти часам была опрошена половина из трехсот девятнадцати человек, обработанных «посредниками». Ни один из них не смог рассказать ровным счетом ничего.
Степан Сизов, повредивший с неизвестной целью линию электропередачи, был на грани смерти.
Алеша Соколов успел сказать о том, что пришельцы собираются напасть на столицы великих держав, и потерял сознание.
Вячеслав Борисович Портнов застрелился.
Вещественных признаков атаки, кроме миниатюрной радиостанции, привезенной Анной Егоровной, не оставалось никаких. Ученые, подвергшие анализу радиостанцию, убедились, что ее нельзя вскрыть. Чехольчик из сверхпрочной керамики можно было расплавить, только уничтожив содержимое. Даже алмазы ее не брали.
Получилось так, что после отступления пришельцев информации на йоту не прибавилось. Говоря на военном языке, не было разведданных. Куда ни сунься – темно. В десять часов вечера комитет мог только строить догадки. Например, диверсия Степы Сизова была понята совершенно навыворот, ведь он воспользовался лучеметом пришельцев, правда? Значит, он переоделся в женское платье и разрушил линию по приказу их штаба. Пожженную копну приписали неумелому обращению с бластером. Комитет не обратил внимания и на возраст людей, обработанных «посредниками». Среди них не было ни одного моложе шестнадцати лет, кроме, предположительно, Степки. И этого, повторяю, никто не взял на заметку. Взрослым людям, заседавшим в комитете, казалось естественным, что пришельцы подчиняют взрослых, а детьми пренебрегают…
А корабль Десантников, развив чудовищную скорость, ушел от локаторов, растворился, исчез.
Очень подавленное настроение было в комитете… Обсуждалось, не выслать ли в Тугарино еще одну группу следователей, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. И вдруг дело пошло само – появился Благоволин. Руководитель следственной комиссии сообщил, что Благоволин держал в руках «посредник», что условные клички Десантников такие-то, что диверсия на высоковольтной была предпринята Степаном по заданию Портнова и так далее. Но Благоволина вызвали в Центр не только из-за этих, пусть даже очень важных, сведений. Не из-за них, пренебрегая секретностью, комитет просил его продолжить сообщение прямо с борта военного самолета.
Благоволин, пока в него пытались подсадить Мыслящего, а он его «выплевывал», запомнил кое-что о планах пришельцев на будущее.
В десять часов вечера еще никто не понимал, насколько эти планы опасны для человечества. Даже члены комитета, кроме, пожалуй, одного из них.
В одиннадцать тридцать самолет приземлился в Н…
Ночное совещание
Под белым потолком безжалостно пылали молочные плафоны. Девятнадцать человек, казалось, приросли к огромному полированному столу светлого дерева. По его необъятной поверхности были разбросаны рулоны телетайпной бумаги, синие листки телеграмм, военные карты. Стояли бутылки с минеральной водой, термосы с чаем и кофе, тарелки, диктофоны. Во главе стола сидел генерал – заместитель председателя комитета. Председатель, которого все звали по имени и отчеству – Георгий Лукич, расположился несколько в стороне и сбоку. Новых сведений пока не поступало, и председатель отдыхал, прикрыв ладонью натруженные глаза. Второй заместитель, которого все звали по фамилии – товарищ Зернов, очень высокий и худой человек, почти совсем седой, диктовал сообщение для горячих линий. Ему помогал, осторожно вставляя круглые обороты, Лев Краюшкин, совсем молодой человек, светило дипломатической службы. Две группы ученых занимали дальний конец стола. Астрономы и физики шуршали длинными полосами бумаги – с вычислительной машины, копались в справочниках и звездных атласах. Слева гудел бас Анны Егоровны Владимирской – врачи составляли циркулярное письмо всем больницам насчет ускоренного заживления ран у пришельцев. Еще несколько человек сосредоточенно писали в блокнотах. Известный академик, «отец советской кибернетики», выписывал формулы. Рядом с ним профессор-психолог покрывал лист за листом одинаковыми изображениями четырехлепесткового клевера – думал. Два контрразведчика по очереди писали короткие фразы в блокноте с хорошеньким никелированным замочком. «Здесь начинается вторая часть, – говорил в диктофон Зернов. – Указанные в первой части „посредники“ имеют вид…» Дипломат подсказал: «Прямоугольных параллелепипедов……Прямоугольных параллелепипедов двенадцать на шесть на три сантиметра. Цвет мутно-зеленый, переливчатый. Здесь перерыв в передаче второй части». Зернов поднял глаза к двери и выключил диктофон.
Дежурный офицер скользнул к креслу генерала и прошептал:
– Товарищи из Тугарина…
– Входите, товарищи. Прошу без чинов.
Быстров, Ганин, Благоволин вошли, поклонились – Ганин щелкнул каблуками – и сели на приготовленные места.
– Товарищи прибывшие! Здесь заседание специального комитета в связи с событиями. Председатель – Георгий Лукич. Его вы знаете, конечно. Прошу назваться, кто из вас кто.
Приезжие назвались. Георгий Лукич, помедлив, распорядился:
– Товарищ Зернов.
– Есть. – Зернов, простовато улыбаясь, всмотрелся в приезжих. – Думается, мы не ждем от товарищей личных впечатлений и фактов. Это мы получили… – Он обвел длинной рукой стопки бумаг на столе. – К нам прибыли доктор физических наук, профессор, а также кандидаты физических же и военных наук, правда? Попросим их изложить концепцию событий, которую они, как я думаю, обсудили по дороге сюда…
Один из военных отрезал:
– Возражаю! Имею вопросы!
На что Георгий Лукич тоже отрезал:
– Товарищ Зернов ведет заседание.
И стало тихо. Анна Егоровна одобрительно крякнула.
– Приступайте, товарищи, – сказал Зернов. – Мы здесь тоже составили концепцию, но пусть это не смущает. Наша, видите ли, может оказаться недостаточно безумной…
Профессор Быстров поднял брови. Этот длиннолицый седой человек говорил с начальственной мягкостью, но так, как нужно было говорить. Нынче каждый знает слова Нильса Бора о «безумных теориях», но мало кто умеет применять их к собственным теориям…
– Что же, – сказал профессор. – Мы обсудили ряд гипотез. Основная, впрочем, принадлежит товарищу Благоволину. Не лучше ли ему…
– Нет, – сказал Благоволин. – Лучше вам, Евгений Викторович.
– Я польщен. Мы предполагаем наличие у пришельцев цивилизации машинного типа. Мощная электроника, несомненно – ядерная энергия. По-видимому, использование антигравитации. Но главное – техника, допускающая калькирование или перенос разума. Под калькированием мы понимаем съемку точных копий с сохранением оригинала. В отличие от калькирования, перенос разумов из тела в тело подразумевает уничтожение оригинала. Теоретически оба варианта возможны. Вопрос: а насколько важно для нас знать, какой вариант осуществили пришельцы? Представляет ли сие практический интерес? Разберемся. Начнем с калькирования. Оригиналы – живые разумные существа – остаются на родной планете. В экспедицию отправляются дубликаты разумов. С какой целью это может предприниматься? Предположим, с исследовательской. Подсаживая в наши головы свои разумы, пришельцы намереваются собрать информацию о Земле. Это отпадает, поскольку от Дмитрия Алексеевича мы узнали, что садился разведочный корабль, за которым шла эскадра, готовая к массовой агрессии. Другая возможная цель – эксплуатация наших ресурсов. Предположим, земляне полностью, целиком становятся рабами-автоматами и добывают алюминий или что там понадобится. Но ведь много проще разрабатывать ресурсы чисто машинными способами, захватывая безжизненные планеты, которых в Космосе большинство. Рядом с нами – Марс, Венера, Меркурий, спутники Юпитера и Сатурна… На наш взгляд, не стоит преодолевать межзвездные пространства с такой мизерной целью. Теперь прошу вас обратить внимание на стратегию пришельцев. Прежде всего, они весьма осторожны. Они исследуют нашу систему спутников-наблюдателей и сажают миниатюрный кораблик точнехонько в тот момент, когда над Тугарином не проходит ни один из спутников, – между шестью и семью утра. Корабль должен незаметно захватить плацдарм, обеспечить спокойную посадку эскадры. Заметим, что до приземления пришельцы ничего не знали о зенитном ядерном оружии. Они перестраховывались. А едва их окружили войска и запахло ядерным сражением, как они мгновенно уступили позиции. Я бы сказал, предупредительно уступили, хотя корабль, по некоторым соображениям, мог дать бой нашей славной дивизии и даже выиграть этот бой. Но – ценой крови землян. Все эти факты не весьма понятны, если анализировать их в свете гипотезы калькирования.
Рассмотрим второй вариант – перенос разумов с уничтожением оригиналов. Сразу бросается в глаза слово «уничтожение». Нешуточная затея, если она проводится в крупных масштабах! Уничтожить – читай «убить». Оправданием сему, кроме тупого злодейства, может служить личное, я подчеркиваю – не телесное, а личное бессмертие каждого члена общества. Предположим, что в момент, предшествующий смерти, снимается копия личности разумного существа. Пусть организм погибнет. Копию можно подсадить в другой, здоровый организм, и личность получит вторую жизнь. Приняв эту гипотезу, мы получим обоснование агрессии, а заодно и дальних космических перелетов. Нелегко найти планету, населенную высокоорганизованными существами – людьми, например. В Солнечной системе такова одна Земля. Приходится летать далеко, приходится и воевать, и – прошу отметить – воевать бескровно. Захватчики относятся к нам, аборигенам, как к своим потенциальным телам. Убийство и самоубийство для них – синонимы. Поэтому они и не свалились нам на голову всей эскадрой и не устроили кровавую баню…
– Высший пилотаж!.. – иронически отметил генерал авиации. – Далеко-о смотрите…
– К сожалению, в завтрашний день, товарищ генерал. Мы насущно необходимы для них – таков основной вывод из предложенного рассуждения. И мы сорвались с крючка. Следовательно, будет заброшен еще один и еще, пока рыба не клюнет прочно. Теперь нас в покое не оставят.
Зернов поднял руку:
– Товарищи, предложены две версии. Третьей нет? Нет… Прошу специалистов ответить: какую версию принимаем как рабочую – первую либо вторую. Психологи? Кибернетика? Медицина? Все за вторую. Так… Мы, разведчики, присоединяемся. Переходим к следующему вопросу. Дмитрий Алексеевич Благоволин имеет сведения, что агрессоры оставили резидентов. Цель – проникновение в органы военного и государственного руководства. Его доклад с борта самолета мы слышали. Разрешите задать ему несколько вопросов? Дмитрий Алексеевич…
Благоволин сидел, опустив голову на руки. Ганин подергал его за рукав. Физик вздрогнул, проговорил севшим басом:
– Виноват, я заснул. Слушаю.
– Дмитрий Алексеевич, в вашем докладе было два пункта, глубоко нас заинтересовавшие. Первое: вы не единственный человек, оказавший сопротивление. Что вам известно об остальных?
– Дети, – сказал физик.
– Вы про Соколова и Сизова?
– Не знаю имен. Я понял так, что дети не подчинялись Мыслящим, а, наоборот, их себе подчиняли…
– Причины?
– Что-то в конструкции мозга. Мои, так сказать, клиенты были настолько удивлены этим фактом, что избегали о нем думать.
– Это нарушало их планы?
– Нарушило, – пробасил физик. – В утечке информации они виноватили детей.
– И не зря, – сказала Анна Егоровна. – Кабы не дети, мы бы тут не сидели, уважаемый.
Зернов спросил с неожиданным, очень живым любопытством:
– Скажите, а вам как удалось воспротивиться?
– Чудом, – сказал Благоволин. – Еще бы пять минут – и каюк. Их что-то отвлекло от моей особы.
– А без чудес?
– Я знал заранее, зачем они ко мне идут. Потом, я же профессионал. Мышление – моя работа. Я привык отстаивать свою линию мышления.
По комнате прошло движение – здесь было достаточно профессиональных мыслителей. Быстров сказал:
– Если позволите… Дмитрий Алексеевич в некотором роде вундеркинд. Так сказать, мыслитель милостью божьей… Кандидатскую диссертацию он защитил в двадцать пять лет, не получив докторскую степень по грустной случайности.
– Какая же случайность? – спросил Зернов.
– Ученый совет, и я в числе его членов, не понял настоящего смысла его работ. Не доросли.
– Евгений Викторович, хватит, – сказал физик.
Зернов невесело улыбнулся:
– То есть для самозащиты от «посредника» надо быть либо гением, либо ребенком?
Психолог, давно порывавшийся вставить словечко, сказал:
– Эйнштейн писал, что в гении всегда сидит ребенок.
– Товарищи, к делу… – проговорил Георгий Лукич.
– Виноват, – сказал Зернов. – Второй вопрос к Дмитрию Алексеевичу. Повторите насчет их планов на будущее.
– Пожалуйста. Вскоре после начала операции несколько Десантников были назначены резидентами. Их задача – действовать самостоятельно, если десант отступит. Количество держится в секрете. Тактика – проникновение в руководящую структуру планеты. В первоначальной десантной операции они не участвовали.
– Это все?
– Да.
– Они остались в Тугарине?
– Не знаю.
– А как думаете?
– Думаю, надо предполагать худшее. Оно разумней…
– Скажите, товарищи, – тихо проговорил Георгий Лукич, – есть возможность на глаз отличить человека, зараженного пришельцем?
– Нет. Сомнительно… Нет, – ответили в один голос Анна Егоровна, Благоволин и Ганин.
– К сожалению, отпадает. Остаются научные методы. Излучение, например? Что говорит наука?
– А ничего, – сказала Анна Егоровна. – Нужно двоих-троих пришельцев для исследования, аппаратуру, тогда наука и скажет.
– Плохо, – сказал Георгий Лукич. – Ну а физики? У вас кончились исследования микропередатчика?
Кто-то сказал:
– Кончены, Георгий Лукич. Не излучает.
– Что поделаешь… Зернов, прошу соображения вашей службы.
Зернов принял от соседа папку с замочком, заглянул в нее, закрыл и поднялся из кресла.
– Случай необычный. – Он вздохнул и опустил на столешницу длинные растопыренные пальцы. – Как он смотрится с точки зрения нашей службы? В пределах госграницы имеется несколько… – он пошевелил пальцами, – несколько лиц с безупречными документами, безупречным знанием обстановки, условий и так далее. Это еще не делает их неуловимыми… – Он сморщился и несколько раз кивнул. – На чем я могу поймать разведчика? На попытках проникнуть куда-либо. Например, в Генеральный штаб. Но могу ли я предотвратить такое проникновение сейчас? Заявляю авторитетно – нет…
По залу прошелестело что-то. Видимо, все еще надеялись. Не бывало такого, чтобы Зернов чего-то не мог.
– Почему так? – спросил Зернов. – На подходе мы не в состоянии их задержать, поскольку они безупречно замаскированы. Точнее, им и маскироваться не надо… Далее, мы бы сумели приставить охрану к ряду товарищей, но и сие бесполезно. Благодаря своей аппаратуре – «посредникам» – они одинаково легко управятся и с охраняемыми лицами, и с охранниками. Таким образом, сейчас мы беззащитны, и необходимы решительные меры. Необходимы! Уже сейчас, в настоящую минуту, несколько резидентов едут сюда и будут здесь, – Зернов показал на окно, – к утру.
– Выезд из Тугарина мы закрыли, – сказал генерал.
– Так точно. – Зернов сложил кончики пальцев и посмотрел на стенные часы. – С восемнадцати часов. Но я бы на их месте двинулся в дорогу прямо с утра. На утренний самолет они опоздали; вечерний мы отменили. На поезде они едут, товарищ генерал… Здесь будут в семь ноль две, на Северном вокзале.
– Задержать их на вокзале! Проверку документов устроить, тугаринских задержать!
– Не забывайте о «посредниках», – задушевно сказал Зернов. – Если они хоть малость смыслят в маскировке, они уже раза три переменили хозяев. Не сомневаюсь, что граждане из Тугарина сейчас уже, сидя в вагонах, удивляются – за какою надобностью их унесло из дома… Они-то уже не пришельцы… Сейчас «посредники» везут со-овсем другие граждане. М-да… Я поступил бы именно так.
– Вы – несомненно, – сказал генерал. – А они?
– Они такие же специалисты, как я. Если не получше… – Контрразведчик улыбнулся. – Итак, мы должны быть готовы к утру. Времени мало. Предложить я могу единственную, но решительную меру: наглухо изолировать от внешнего мира всех людей, коими интересуются пришельцы…
– Паникуешь! – крикнули с дальнего конца стола.
– Я рассуждаю, а не паникую, – сказал Зернов.
Благоволин пробасил:
– Товарищ Зернов абсолютно прав.
– Да. Спасибо, – сказал Зернов. – Прошу понять, что первейшая задача пришельцев – перехватить руководство нашей воздушной обороной. А мы знаем, что правом отдавать распоряжения зенитчикам обладают считаные товарищи. Отсюда мы исходим. И предлагаем. Первое: указанных товарищей немедленно, до семи утра, перевести на казарменное положение. Запретить им контактировать с внешним миром – только по телефону. Список готов.
– Ого! – Генерал оглянулся на председателя. – Это, значит, меня?! И надолго такое?
– Я думаю, придется выйти наверх с таким предложением, – проговорил Георгий Лукич. – Товарищ Зернов, продолжайте.
– Второе. Перевести на казарменное положение аппаратчиков связи – в тех же целях… Третье. Необходимо обыскивать всех входящих в помещение штабов. На предмет «посредников». Без них пришельцы не более опасны, чем обыкновенные люди. Это все. Ситуация не из приятных, товарищи. – Зернов обвел глазами всех по очереди. – Обыски, казарменное положение… Конечно, мы проверим поезда, и в Тугарине дремать не намерены, однако все предложенное необходимо. Еще одна просьба: разрешите всю работу сосредоточить в одном месте, причем не здесь. Очень уж людно… В самостоятельном Центре. Есть домик на примете. В нем расположим общежитие, лаборатории, узел связи, оперативные группы. Илья Михайлович, вы сумеете быстро перевести ваших исследователей в такой Центр?
Академик-кибернетист наклонил голову.
– Вот и прекрасно! – сказал Зернов.

Очередная книжка про геев???
вам, товарищ либераст, продвигатель задних ценностей , всё неймёцца?77

насрано 34180 раз:
[0][1][2][3][4][5][6][7][8][9][10][11][12][13][14][15][16][17][18][19][20][21][22][23][24][25][26][27][28][29][30][31][32][33][34][35][36][37][38][39][40][41][42][43][44][45][46][47][48][49][50][51][52][53][54][55][56][57][58][59][60][61][62][63][64][65][66][67][68][69][70][71][72][73][74][75][76][77][78][79][80][81][82][83][84][85][86][87][88][89][90][91][92][93][94][95][96][97][98][99][100][101][102][103][104][105][106][107][108][109][110][111][112][113][114][115][116][117][118][119][120][121][122][123][124][125][126][127][128][129][130][131][132][133][134][135][136][137][138][139][140][141][142][143][144][145][146][147][148][149][150][151][152][153][154][155][156][157][158][159][160][161][162][163][164][165][166][167][168][169][170][171][172][173][174][175][176][177][178][179][180][181][182][183][184][185][186][187][188][189][190][191][192][193][194][195][196][197][198][199][200][201][202][203][204][205][206][207][208][209][210][211][212][213][214][215][216][217][218][219][220][221][222][223][224][225][226][227][228][229][230][231][232][233][234][235][236][237][238][239][240][241][242][243][244][245][246][247][248][249][250][251][252][253][254][255][256][257][258][259][260][261][262][263][264][265][266][267][268][269][270][271][272][273][274][275][276][277][278][279][280][281][282][283][284][285][286][287][288][289][290][291][292][293][294][295][296][297][298][299][300][301][302][303][304][305][306][307][308][309][310][311][312][313][314][315][316][317][318][319][320][321][322][323][324][325][326][327][328][329][330][331][332][333][334][335][336][337][338][339][340][341][342][343][344][345][346][347][348][349][350][351][352][353][354][355][356][357][358][359][360][361][362][363][364][365][366][367][368][369][370][371][372][373][374][375][376][377][378][379][380][381][382][383][384][385][386][387][388][389][390][391][392][393][394][395][396][397][398][399][400][401][402][403][404][405][406][407][408][409][410][411][412][413][414][415][416][417][418][419][420][421][422][423][424][425][426][427][428][429][430][431][432][433][434][435][436][437][438][439][440][441][442][443][444][445][446][447][448][449][450][451][452][453][454][455][456][457][458][459][460][461][462][463][464][465][466][467][468][469][470][471][472][473][474][475][476][477][478][479][480][481][482][483][484][485][486][487][488][489][490][491][492][493][494][495][496][497][498][499][500][501][502][503][504][505][506][507][508][509][510][511][512][513][514][515][516][517][518][519][520][521][522][523][524][525][526][527][528][529][530][531][532][533][534][535][536][537][538][539][540][541][542][543][544][545][546][547][548][549][550][551][552][553][554][555][556][557][558][559][560][561][562][563][564][565][566][567][568][569][570][571][572][573][574][575][576][577][578][579][580][581][582][583][584][585][586][587][588][589][590][591][592][593][594][595][596][597][598][599][600][601][602][603][604][605][606][607][608][609][610][611][612][613][614][615][616][617][618][619][620][621][622][623][624][625][626][627][628][629][630][631][632][633][634][635][636][637][638][639][640][641][642][643][644][645][646][647][648][649][650][651][652][653][654][655][656][657][658][659][660][661][662][663][664][665][666][667][668][669][670][671][672][673][674][675][676][677][678][679][680][681][682][683][684][685][686][687][688][689][690][691][692][693][694][695][696][697][698][699][700][701][702][703][704][705][706][707][708][709][710][711][712][713][714][715][716][717][718][719][720][721][722][723][724][725][726][727][728][729][730][731][732][733][734][735][736][737][738][739][740][741][742][743][744][745][746][747][748][749][750][751][752][753][754][755][756][757][758][759][760][761][762][763][764][765][766][767][768][769][770][771][772][773][774][775][776][777][778][779][780][781][782][783][784][785][786][787][788][789][790][791][792][793][794][795][796][797][798][799][800][801][802][803][804][805][806][807][808][809][810][811][812][813][814][815][816][817][818][819][820][821][822][823][824][825][826][827][828][829][830][831][832][833][834][835][836][837][838][839][840][841][842][843][844][845][846][847][848][849][850][851][852][853][854][855][856][857][858][859][860][861][862][863][864][865][866][867][868][869][870][871][872][873][874][875][876][877][878][879][880][881][882][883][884][885][886][887][888][889][890][891][892][893][894][895][896][897][898][899][900][901][902][903][904][905][906][907][908][909][910][911][912][913][914][915][916][917][918][919][920][921][922][923][924][925][926][927][928][929][930][931][932][933][934][935][936][937][938][939][940][941][942][943][944][945][946][947][948][949][950][951][952][953][954][955][956][957][958][959][960][961][962][963][964][965][966][967][968][969][970][971][972][973][974][975][976][977][978][979][980][981][982][983][984][985][986][987][988][989][990][991][992][993][994][995][996][997][998][999][1000][1001][1002][1003][1004][1005][1006][1007][1008][1009][1010][1011][1012][1013][1014][1015][1016][1017][1018][1019][1020][1021][1022][1023][1024][1025][1026][1027][1028][1029][1030][1031][1032][1033][1034][1035][1036][1037][1038][1039][1040][1041][1042][1043][1044][1045][1046][1047][1048][1049][1050][1051][1052][1053][1054][1055][1056][1057][1058][1059][1060][1061][1062][1063][1064][1065][1066][1067][1068][1069][1070][1071][1072][1073][1074][1075][1076][1077][1078][1079][1080][1081][1082][1083][1084][1085][1086][1087][1088][1089][1090][1091][1092][1093][1094][1095][1096][1097][1098][1099][1100][1101][1102][1103][1104][1105][1106][1107][1108][1109][1110][1111][1112][1113][1114][1115][1116][1117][1118][1119][1120][1121][1122][1123][1124][1125][1126][1127][1128][1129][1130][1131][1132][1133][1134][1135][1136][1137][1138][1139][1140][1141][1142][1143][1144][1145][1146][1147][1148][1149][1150][1151][1152][1153][1154][1155][1156][1157][1158][1159][1160][1161][1162][1163][1164][1165][1166][1167][1168][1169][1170][1171][1172][1173][1174][1175][1176][1177][1178][1179][1180][1181][1182][1183][1184][1185][1186][1187][1188][1189][1190][1191][1192][1193][1194][1195][1196][1197][1198][1199][1200][1201][1202][1203][1204][1205][1206][1207][1208][1209][1210][1211][1212][1213][1214][1215][1216][1217][1218][1219][1220][1221][1222][1223][1224][1225][1226][1227][1228][1229][1230][1231][1232][1233][1234][1235][1236][1237][1238][1239][1240][1241][1242][1243][1244][1245][1246][1247][1248][1249][1250][1251][1252][1253][1254][1255][1256][1257][1258][1259][1260][1261][1262][1263][1264][1265][1266][1267][1268][1269][1270][1271][1272][1273][1274][1275][1276][1277][1278][1279][1280][1281][1282][1283][1284][1285][1286][1287][1288][1289][1290][1291][1292][1293][1294][1295][1296][1297][1298][1299][1300][1301][1302][1303][1304][1305][1306][1307][1308][1309][1310][1311][1312][1313][1314][1315][1316][1317][1318][1319][1320][1321][1322][1323][1324][1325][1326][1327][1328][1329][1330][1331][1332][1333][1334][1335][1336][1337][1338][1339][1340][1341][1342][1343][1344][1345][1346][1347][1348][1349][1350][1351][1352][1353][1354][1355][1356][1357][1358][1359][1360][1361][1362][1363][1364][1365][1366]